Светлана Алексиевич — одна из самых противоречивых писательниц постсоветского пространства. Её книги, написанные в жанре документального романа, постоянно вызывают споры: одни уверены, что произведения, написанные на основе интервью Алексиевич с очевидцами поворотных событий в истории СССР, правдивы и честны; другие же утверждают, что большая часть рассказанного в них — выдумки самой журналистки, которая на этапе редактуры текстов чересчур приукрашивает истории своих собеседников. Как бы то ни было, Светлана Алексиевич, к радости одной половины литературного лагеря и к огорчению другой, стала шестым русскоязычным лауреатом Нобелевской премии по литературе в 2015-м году.
Роман Светланы Алексиевич «Чернобыльская молитва», по мотивам которого был один из главных телевизионных хитов минувшего года, сериал «Чернобыль», остаётся в тени самого известного произведения писательницы, книги «У войны не женское лицо». С разрешения автора публикуем несколько фрагментов из книги: монолог Людмилы Игнатенко, на руках которой от лучевой болезни скончался её собственный супруг; крик души отца семилетней девочки Кати, буквально сгоревшей от полученного облучения; наконец, перекликающиеся голоса жителей деревни Белый Берег, изливающих свою боль Алексиевич как единственному человеку, который готов их не только слышать, но и слушать.
Людмила Игнатенко, жена погибшего пожарника Василия Игнатенко
Я ещё не знала, как я его любила! Он… Только он… Как слепая! Даже не чувствовала толчков под сердцем. Хотя была уже на шестом месяце… Я думала, что она внутри меня, моя маленькая, и она защищена. Моя маленькая…
О том, что ночую у него в барокамере, никто из врачей не знал. Не догадывался. Пускали меня медсестры. Первое время тоже уговаривали: «Ты — молодая. Что ты надумала? Это уже не человек, а реактор. Сгорите вместе». Я, как собачка, бегала за ними… Стояла часами под дверью. Просила-умоляла. И тогда они: «Черт с тобой! Ты —ненормальная». Утром перед восьмью часами, когда начинался врачебный обход, показывают через пленку: «Беги!». На час сбегаю в гостиницу. А с девяти утра до девяти вечера у меня пропуск. Ноги у меня до колен посинели, распухли, настолько я уставала. Моя душа была крепче тела… Моя любовь…
Стала у окна и кричала: «Почему? За что?» Смотрела на небо и кричала… На всю гостиницу… Ко мне боялись подойти…
Пока я с ним… Этого не делали… Но, когда уходила, его фотографировали… Одежды никакой. Голый. Одна лёгкая простыночка поверх. Я каждый день меняла эту простыночку, а к вечеру она вся в крови. Поднимаю его, и у меня на руках остаются кусочки кожи, прилипают. Прошу: «Миленький! Помоги мне! Обопрись на руку, на локоть, сколько можешь, чтобы я тебе постель разгладила, не покинула наверху шва, складочки». Любой шовчик — это уже рана на нем. Я срезала себе ногти до крови, чтобы где-то его не зацепить. Никто из медсестер не решался подойти, прикоснуться, если что-нибудь нужно, зовут меня. И они… Они фотографировали… Говорили, для науки. А я бы их всех вытолкнула оттуда! Кричала бы и била! Как они могут! Если бы я могла их туда не пустить… Если бы…
Выйду из палаты в коридор… И иду на стенку, на диван, потому что я ничего не вижу. Остановлю дежурную медсестру: «Он умирает». Она мне отвечает: «А что ты хочешь? Он получил тысяча шестьсот рентген, а смертельная доза четыреста.» Ей тоже жалко, но по-другому. А оно все мое… Все любимое.
Когда они все умерли, в больнице сделали ремонт… Стены скоблили, взорвали паркет и вынесли… Столярку.
Дальше — последнее… Помню обрывками… Все уплывает…
Ночь сижу возле него на стульчике… В восемь утра: «Васенька, я пойду. Я немножко отдохну». Откроет и закроет глаза — отпустил. Только дойду до гостиницы, до своей комнаты, лягу на пол, на кровати лежать не могла, так все болело, как уже стучит санитарка: «Иди! Беги к нему! Зовет беспощадно!»
А в то утро Таня Кибенок так меня просила, звала: «Поедем со мной на кладбище. Я без тебя не смогу». В то утро хоронили Витю Кибенка и Володю Правика. С Витей они были друзья, мы дружили семьями. За день до взрыва вместе сфотографировались у нас в общежитии. Такие они наши мужья там красивые! Веселые! Последний день нашей той жизни… Дочернобыльской… Такие мы счастливые!
Вернулась с кладбища, быстренько звоню на пост медсестре: «Как он там?» — «Пятнадцать минут назад умер». Как? Я всю ночь была у него. Только на три часа отлучилась! Стала у окна и кричала: «Почему? За что?» Смотрела на небо и кричала… На всю гостиницу… Ко мне боялись подойти… Опомнилась: напоследок его увижу! Увижу! Скатилась с лестницы… Он лежал ещё в барокамере, не увезли. Последние слова его: «Люся! Люсенька!» — «Только отошла. Сейчас прибежит», — успокоила медсестра. Вздохнул и затих.
Николай Фомич Калугин, отец
Я хочу засвидетельствовать… Это было тогда, десять лет назад и каждый день происходит со мной сейчас. Теперь… Это всегда со мной.
Мы жили в городе Припять. В самом этом городе, который знает сейчас весь мир. Я не писатель. Но я свидетель. Вот как это было… С самого начала…
Ты живёшь… Обыкновенный человек. Маленький. Такой, как все вокруг — идёшь на работу и приходишь с работы. Получаешь среднюю зарплату. Раз в год ездишь в отпуск. У тебя — жена. Дети. Нормальный человек! И в один день ты внезапно превращаешься в чернобыльского человека. В диковинку! Во что-то такое, что всех интересует и никому неизвестно. Ты хочешь быть как все, а уже нельзя. Ты не можешь, тебе уже не вернуться в прежний мир. На тебя смотрят другими глазами. Тебе задают вопросы: там было страшно? Как горела станция? Что ты видел? И, вообще, могут ли у тебя быть дети? Жена от тебя не ушла? На первых порах мы все превратились в редкие экспонаты… Само слово «чернобылец» до сих пор, как звуковой сигнал… Все поворачивают голову в твою сторону… Оттуда!
Это были чувства первых дней… Мы потеряли не город, а целую жизнь… Уехали из дома на третий день… Реактор горел… Запомнилось, что кто-то из знакомых сказал: «Пахнет реактором». Неописуемый запах. Но об этом все читали в газетах. Превратили Чернобыль в фабрику ужасов, а на самом деле в мультик. А его понять надо, потому что нам с ним жить. Я расскажу только своё… Свою правду…
Жена пришла из больницы… Не выдержала: «Лучше бы она умерла, чем так мучиться. Или мне умереть, чтобы больше не смотреть»
Было так… Объявили по радио: кошек брать нельзя! Дочка — в слёзы, от страха потерять свою любимую кошку стала заикаться. Кошку в чемодан! А она в чемодан не хочет, вырывается. Обцарапала всех. Вещи брать нельзя! Я все вещи не возьму, я возьму одну вещь. Только одну! Я должен снять дверь с квартиры и увезти, дверь оставить не могу… А вход забью досками…
Наша дверь… Наш талисман! Семейная реликвия. На этой двери лежал мой отец. Не знаю, по какому обычаю, не везде так, но у нас, сказала мне мама, покойника надо положить на дверь от его дома. Он так лежит, пока не привезут гроб. Я сидел около отца всю ночь, он лежал на этой двери… Дом был открыт… Всю ночь… И на этой же двери до самого верха зазубрины… Как я рос… Отмечено: первый класс, второй. Седьмой. Перед армией… А рядом — как рос уже мой сын… Моя дочь… На этой двери вся наша жизнь записана, как на древних папирусах. Как я её оставлю?
Попросил соседа, у него была машина: «Помоги!» Показал мне на голову: мол, ты, друг, не в себе. Но я её вывез… Дверь… Ночью… На мотоцикле… Лесом… Вывез через два года, когда наша квартира уже была разграблена. Очищена. За мной гналась милиция: «Будем стрелять! Будем стрелять!» Конечно, они приняли меня за мародера. Дверь из собственного дома я как украл…
…Отправил дочку с женой в больницу. У них по телу расползлись черные пятна. То появятся, то исчезнут. Величиной с пятак… А ничего не болит…
Их обследовали. Я спросил: «Скажите, какой результат?» — «Не для вас». — «А для кого же?»
Вокруг тогда все говорили: умрем-умрем… К двухтысячному году белорусы исчезнут. Дочке исполнилось шесть лет. Ровно в день аварии. Укладываю её спать, она мне шепчет на ухо: «Папа, я хочу жить, я еще маленькая». Я думал, она ничего не понимает… А она увидит няню в детском садике в белом халате или в столовой повара, с ней истерика: «Не хочу в больницу! Не хочу умирать!» Белый цвет не переносила. Мы даже в новом доме занавески белые поменяли.
Вы способны себе представить сразу семь лысых девочек? Их в палате было семь… Нет, достаточно! Я кончаю! Когда я рассказываю, у меня чувство, вот сердце подсказывает — ты совершаешь предательство. Потому что я должен описывать её, как чужую… Её мучения… Жена пришла из больницы… Не выдержала: «Лучше бы она умерла, чем так мучиться. Или мне умереть, чтобы больше не смотреть». Нет, достаточно! Я кончаю! Не в состоянии. Нет!
Положили её на дверь… На дверь, на которой когда-то лежал мой отец. Пока не привезли маленький гроб… Он был маленький, как коробка из-под большой куклы. Как коробка…
Я хочу засвидетельствовать — моя дочь умерла от Чернобыля. А от нас хотят, чтобы мы молчали. Наукой, мол, еще не доказано, нет банка данных. Надо ждать сотни лет. Но моя человеческая жизнь… Она же меньше… Я не дождусь. Запишите… Хотя бы вы запишите: дочку звали Катя… Катюшенька… Умерла в семь лет…
Отрывки из диалогов жителей деревни Белый Берег Наровлянского района Гомельской области
— Мой хозяин два месяца лежал… Молчал, не отвечал мне. Как обиделся. Хожу по двору, вернусь: «Батька, как ты?» Глаза только на голос поднимет, а мне уже легче. Пусть бы лежал, молчал, а был в хате. Когда человек умирает, плакать нельзя. Перебьешь ему смерть, будет долго трудиться. Я в шкафу свечку взяла и в руки ему вставила. Он взял и дышит… Глаза, вижу, мутные… Не плакала… Об одном просила: «Передай там привет нашей дочушке и моей любимой мамочке». Молилась, чтобы нам вместе… Некоторые Бога и упросят, а мне он смерти не дал. Живу.
— А я помирать не боюсь. Никто два раза не живет. И лист отлетает, и дерево падает.
— Бабоньки! Не плачьте. В передовиках все годы ходили. Стахановки. Сталина пережили. Войну! Если бы не смеялись и не тешились, то давно б повесились. Значит, разговаривают две чернобыльские женщины. Одна: «Слыхала, у нас у всех теперь белокровие?» Другая: «Ерунда! Я вчера палец порезала, кровь текла красная».
— В родном краю, как в раю. А на чужине и солнце не так светит.
— А моя мама когда-то меня научила, что возьми иконку и переверни ее, и чтобы она так три дня повисела. Где б ты не была, обязательно домой возвратишься. У меня было две коровы и две телки, пять свиней, гуси, куры. Собака. Руками голову обхвачу и хожу по саду. А яблок, яблок-то сколько! Пропало всё, тьфу, пропало!
— Помыла хату, печь побелила… Надо оставить хлеб на столе и соль, миску и три ложечки. Ложек столько, сколько душ в хате… Всё, чтоб вернуться…
— А гребешки у кур были чёрные, а не красные — радиация. И сыр не получался. Месяц жили без творога и сыра. Молоко не кисло, оно в порошок сворачивалось, белый порошок. Радиация…
— Эта радиация у меня на огороде была. Огород весь побелел, беленький-беленький, как чем-то посыпанный. Какими-то кусочками… Я думала, может, что-то из лесу принесло. Ветер насыпал.
Аркадий Павлович Богданкевич, сельский фельдшер
Люди добрые… Не трогайте нас! Отстаньте! … Вы поговорили и поехали, а нам тут жить…
Вот лежат медицинские карточки… Каждый день я беру их в руки. Читаю…
Аня Будай — 1985-го года рождения — 380 бэр.
Витя Гринкевич — 1986-го года рождения — 785 бэр.
Настя Шабловская — 1986-го года рождения — 570 бэр.
Алеша Пленин — 1985-го года рождения — 570 бэр.
Андрей Котченко — 1987-го года рождения — 450 бэр…
Привела мама одну такую девочку ко мне сегодня на приём.
— Что болит?
— У меня болит всё, как у моей бабушки — сердце, спина, кружится голова.
С детства они знают слово «алопеция», потому что многие ходят лысенькие. Без волос. Нет бровей, ресниц. К этому все привыкли. Но в нашей деревне только начальная школа, в пятый класс их возят автобусом за десять километров. И они плачут — не хотят ехать. Там дети будут над ними смеяться.
«Я хотела, сынок, если это случится, то чтобы летом. Летом тепло, цветочки, земля мягкая. А сейчас зима… Подожди хотя бы до весны…»
Сами видели… У меня полный коридор больных. Ждут. Я каждый день такое слышу, что все ваши ужастики по телевизору барахло. Так и передайте начальству в столице. Барахло!
Модерн… Постмодерн… Ночью подняли по срочному вызову.
Приезжаю… Мать стоит на коленях возле кроватки — ребёнок умирает. Я слышу её причитания: «Я хотела, сынок, если это случится, то чтобы летом. Летом тепло, цветочки, земля мягкая. А сейчас зима… Подожди хотя бы до весны…» Вы так напишете?
Я не хочу торговать их несчастьем. Философствовать. Для этого мне надо отойти в сторону. А я не могу… Я каждый день слышу, что они говорят… Как жалуются и плачут… Люди добрые… Хотите знать правду? Садитесь возле меня и записывайте… Так никто же такую книгу читать не станет…
Лучше не трогайте нас… Нам тут жить…
Геннадий Грушевой, депутат беларуского Парламента, председатель фонда «Детям Чернобыля»
Теперь перед нами встал вопрос: что мы можем? Что делать дальше?
В одной из чернобыльских деревень, узнав, что мы из Минска, женщина упала перед нами на колени: «Спасите моего ребенка! Заберите с собой! Наши врачи не могут понять, что с ним. А он задыхается, синеет. Он умирает». (Молчит).
Я пришел в больницу… Мальчик. Семь лет. Рак щитовидной железы. Я хотел его отвлечь, начал шутить. А он отвернулся к стенке: «Только не надо рассказывать, что я не умру. Я знаю, что умру».
В Академии наук… Кажется, там… Мне показали снимок легких человека, прожженных «горячими частицами». Легкие были похожи на звездное небо. «Горячие частицы» — это мельчайшие микроскопические частицы, которые получились, когда горящий реактор засыпали свинцом и песком. Атомы свинца, песка и графита слеплялись и от ударов поднимались высоко в воздух. Разлетались на большие расстояния… На сотни километров… Через дыхательные пути они теперь попадают в организм человека. Чаще других погибают трактористы и шофера, — те, кто пашет, ездит по просёлочным дорогам. Любой орган, в котором поселяются эти частицы, на снимках «светится». Сотни дырочек, как в мелком решете. Человек умирает… Сгорает… И если человек смертен, то «горячие частицы» бессмертны. Человек умрёт и за тысячу лет превратится в землю, в пыль, а «горячие частицы» будут жить. И эта пыль способна будет снова убивать… (Молчит).
Я приезжал из поездок… Я был переполнен. Рассказывал… Моя жена, она по образованию лингвист, раньше никогда не интересовалась политикой, как и спортом, а тут она постоянно задавала мне всё тот же вопрос: «Что мы можем? Что дальше делать?» И мы взялись за дело, которое с точки зрения здравого смысла было невозможно. Решиться на что-нибудь подобное человек способен в моменты потрясения, в моменты полного внутреннего раскрепощения. А тогда было такое время… Горбачевское время… Время надежд! Веры! Мы решили спасать детей. Открыть миру, в какой опасности живут беларуские дети.
Просить помощи. Кричать. Бить во все колокола! Власть молчит, она предала свой народ, мы молчать не будем. И… Быстро… Очень быстро… Собрался круг верных помощников и единомышленников. Паролем было: «Что читаешь? Солженицына, Платонова… К нам…» Работали по двенадцать часов в сутки.
Надо придумать имя нашей организации… Вариантов названий перебрали десятки, остановились на самом простом — фонд «Детям Чернобыля». Сейчас уже не объяснить, не представить наших сомнений… Споров… Наших страхов… Таких фондов, как наш, уже не сосчитать, а десять лет назад мы начинали первыми.
Первая гражданская инициатива… Никем сверху не санкционированная…
Реакция у всех чиновников была одинаковая: «Фонд? Какой фонд? У нас для этого есть министерство здравоохранения».
Василий Борисович Нестеренко, бывший директор Института ядерной энергетики Академии наук Беларуси
Рано или поздно, но отвечать за это придётся. «Вы когда-нибудь будете оправдываться, — говорил я Слюнькову, — что вы — тракторостроитель (бывший директор тракторного завода), и в радиации не разбирались, а я-то физик, имею представление о последствиях». Но как это? Какой-то профессор, какие-то физики осмеливаются учить цека? Нет, они не были шайкой бандитов.
Скорее всего — заговор невежества и корпоративности. Принцип их жизни, аппаратная выучка: не высовываться. Потрафлять. Слюнькова как раз забирали в Москву на повышение. Вот-вот! Думаю, был звонок из Кремля… От Горбачева… Мол, вы там, беларусы, не поднимайте паники, Запад и так шумит. А правила игры таковы, что если не угодите вышестоящему начальству, вас не повысят в должности, выделят не ту путевку, дадут не ту дачу… Надо понравиться… Будь мы по-прежнему закрытой системой, за железным занавесом, люди до сих пор бы жили возле самой станции. Засекретили бы! Вспомните: Кыштым, Семипалатинск… Сталинская страна. Всё ещё сталинская страна…
В инструкциях на случай ядерной войны предписывается, что при угрозах ядерной аварии, ядерного нападения, немедленно проводить йодную профилактику населения. При угрозе? А тут… Три тысячи микрорентген в час… Но боятся не за людей, а за власть. Страна власти, а не страна людей. Приоритет государства бесспорен. А ценность жизни человеческой сведена к нулю.
Находились же способы! Мы предлагали… Без объявлений, без паники… Просто вводить йодные препараты в водоёмы, из которых берут питьевую воду, добавлять в молоко. Ну, почувствовали бы, не тот вкус воды… Не тот вкус молока… В городе держали наготове семьсот килограммов препаратов. Они так и остались на складах… В запасниках.
Гнева сверху боялись больше, чем атома. Каждый ждал звонка, приказа, но ничего не предпринимал сам. Страх личной ответственности. В портфеле я носил дозиметр… Зачем? Меня не пропускали, я им надоел в больших кабинетах… Тогда я вынимал дозиметр и прикладывал его к щитовидкам секретарш, личных водителей, сидевших в приёмной. Они пугались, и это иногда помогало — меня пропускали. «Ну, что это вы истерики, профессор, устраиваете? Вы один, что ли, о беларуском народе печётесь. Человек ведь всё равно от чего-то умирает: от курения, в автомобильных катастрофах, кончает с собой». Смеялись над украинцами. Те на коленях в Кремле ползают, выпрашивают деньги, медикаменты, дозиметрическую аппаратуру (её не хватало), а наш (это Слюньков) за пятнадцать минут доложил обстановку: «Все нормально. Справимся своими силами». Похвалили: «Молодцы, братцы-белорусы!»
Сколько жизней стоила эта похвала?!
