Во время войны во Вьетнаме в американском обществе возникла новая телесная практика — контактная импровизация. Если посмотреть видеозаписи первых КИ, их можно интерпретировать как нечто агрессивное. Во время практик люди делали то, что было табуировано в других городских пространствах: толкали друг друга, врезались с разбега в партнеров. Но именно так они учились взаимодействовать с внутренней агрессией. Сейчас же для многих контактная импровизация — это сеанс психотерапии и способ пересборки личности, помогающий справиться с тяжелыми чувствами во время мировых катастроф. Специально для «Дискурса» арт- и телесный практик Александр Андрияшкин объясняет, почему тело — политический конструкт и как взаимодействие с собственной и чужой телесностью может помочь избежать конфликтов и даже войн.
Почему тело — это политический конструкт?
Интересно посмотреть на то, как мы привыкли рассуждать о своем теле. Само словосочетание «мое тело» уже может быть поставлено под сомнение: тело — это что-то внешнее, что мы стремимся подчинить себе? Тело — это кожа, мышцы, кости, связки, внутренние жидкости? Или это более сложный конструкт? Из моего опыта — убеждения, идеологии и концепции, которые мы разделяем, тело разделяет вместе с нами.
Как телесный практик я наблюдаю очень точное соответствие между телом человека и его моделью поведения. Есть популярное выражение «ты то, что ты ешь», точно так же можно сказать «ты то, как ты двигаешься», и тело в этом смысле очень точный маркер. Тело шахтера — это определенное тело, тело айтишника — это определенное тело, тело феминистки с активной проявленной вовне позицией — это тоже определенное тело. У всех этих людей разный тонус мышц и чуть по-разному выстроен скелет.
Мы привыкли воспринимать тело в отрыве от вербальной коммуникации, но, когда люди общаются словами, это тоже телесный акт: именно тело производит и воспринимает звук.
Есть концепт тела как государства. Политичность тела — это и про его взаимодействие с изменениями, внутренними и внешними. Как тело отзывается на изменения в моей квартире, в доме, в городе и в стране? Мы можем менять происходящее, текущий порядок вещей, мы можем их поддерживать, а можем не участвовать в них, и все эти модели поведения соотносятся с разной телесностью — разной подвижностью, разным тонусом мышц, структурой скелета и так далее.
Политичность тела — это и про то, что человек, например, привык занимать властную позицию в комнате относительно других, как бы подавляя другие тела. Например, располагаться в пространстве так, что остальные будут ощущать дискомфорт и давление.
Человек может утверждать, что он против насилия, что он за горизонтальные коммуникации, но посмотришь на его тело — и в нем явно прослеживается вертикаль и невнимание к внутренним связям. Визуально это считывается через напряженную ровную осанку, утрированно расправленные плечи, стремление ввысь. Человек присваивает себе дискурс, но взаимодействует исходя из других установок. Есть теоретические идеи, а есть «втелесненный» опыт — отсутствие противоречий между тем, что я говорю и как я выгляжу. Этим как раз занимаются современные телесные практики: перформативные, соматические, а также практики контактной импровизации. Они «втелеснивают» очень конкретные идеи, которые для меня абсолютно политичны, если мы говорим, что политика — это управление изменениями, отношение к границам и к другим рядом.
Какие существуют «политические модели» человеческого тела?
Если мы говорим о теле, которое чрезмерно озабочено тем, как оно выглядит, — это капиталистическая модель, где ты должен быть результативен, эффективен в обществе, где тело — это товар, который выглядит презентабельно. У товара должна быть привлекательная обертка. Человек продает свои услуги, компетенции, и они обязательно должны быть завернуты в приглядный с чьей-то точки зрения облик. С одной стороны, это просто позиция, но с другой — мы можем говорить, что это точно про отношение к телу, как к обертке, а не как к носителю смыслов и инструментов.
Такая телесность сопряжена с результатом, из такого тела уходит процессуальность, есть внешняя мускулатура, нацеленность на превосходный результат, но нет наработки внутренних связей. Это тело, с одной стороны, красивое рельефное, с другой — крайне напряженное. Человек оснащен телесно, но внутри его может все время мучить тревожность и неуверенность. Идея, что тело — это что-то, что нужно победить и держать под контролем, — достаточно имперская.
Вместо того, чтобы усиливать внешние границы в виде квадрицепсов бедра, мы можем нарабатывать внутренние связи, «внутренние мышцы». Ровно так же, как какая-то страна выставляет армию на границе в то время, как соседняя больше занимается своей внутренней экономикой или дорогами.
Человек, который прежде всего направляет внимание не на непроницаемость на границах, а на то, чтобы внутри все было налажено, меньше утомляется, больше распределяет напряжение по телу. Он видимый, проявленный, привлекает внимание окружающих не меньше, чем те, что стараются это внимание всеми силами заполучить, но он точно не про то, что нужно занять, отвоевать место, подчинить, победить. Он про то, как присутствовать, действовать во внешнем мире в соответствии с собой. Такой человек может легко отказаться от проекта, который продвинет его по карьерной лестнице, но не соответствует его убеждениям. Безусловный минус такого тела — когда возникает прямая агрессия, в нем нет навыка взаимодействия с ней. В моменты, когда для защиты нужно быть жестким и в силовой форме отстаивать внешние границы, такое тело оказывается недооснащенным.
«Политичность тела» с точки зрения времени и пространства
Политический строй своего тела можно придумывать, выстраивать и, исходя из этого, подбирать телесные практики — где-то мне нужно и пресс покачать, и медитацию поделать, и в волейбол поиграть, и на оргию сходить. Балет, как яркий пример, воспитывает идею вертикали, преодоления, продвижения вверх, но важно кроме этого «втелеснивать» навык делегирования и прийти, например, на практику, где тебе предложат закрыть глаза и поведут куда-то за руку. Это тоже политическая штука — я не только хочу быть лучшим в зале и стоять в первой линии по центру, потому что не все самое интересное находится в центре. Я могу быть в разных частях пространства одинаково проявлен и оценен.
Можно подумать — что такого, если на классе попросили встать в шахматный порядок за спиной у преподавателя или посадили в кружок? Но я полагаю, что в этот момент мы уже начинаем «втелеснивать» политические убеждения. Школьники пошли на дискотеку, поставили рюкзачок в центр, танцуют вокруг него, но на самом деле практикуют телесный опыт соборности.
Кружки на дискотеках — базовая практика интуитивной солидарности, где все равны и все видны, но те, кто внутри другого хоровода, они немножко другие — как бы с другой улицы, с другого двора.
Когда на классе нас ставят в шахматном порядке и назначается фигура в лице преподавателя, которая точно знает, как надо, и за которой все повторяют, — это тоже политическая модель. Вот наш вождь, и получить доступ к правде можно только через подражание ему. В современном тренажерном зале, где каждый делает что-то свое, практикуется другая соборность. Кому-то интересно сейчас порастягиваться на коврике или гантели потягать, рядом человеку интересно головой вниз повисеть, в планке постоять. Это пространство, где каждый находит свое место и не мешает другому. Если, конечно, у них «втелеснен» навык индивидуализма и они не боятся пойти в путешествие одному. В каких-то залах педагог будет вставать в центр — это идея метрополии, что все самое ценное и важное всегда в центре, на каких-то классах педагога ставят на постамент, приподнимая над остальными людьми, на каких-то он больше следит за безопасностью, а люди предоставлены сами себе.
Я как арт-практик замечаю, что внимание человека обычно распределяется между пространством, другими людьми и собой — кому-то важно, чтобы рядом всегда было много людей, кому-то важно, чтобы его место было облагорожено, а кому-то важно быть одному. В перформативных практиках через разные упражнения практикуется возможность не быть приверженцем чего-то одного, а учиться видеть разные формы и получать опыт в каждой из них.
Есть такое словосочетание — практика телесной совместности — ПТС. Центральная площадь в городе — это место телесной совместности. Как на ней стоят лавки, есть тропинки или нет, можно лежать на газоне или нельзя? Люди могут следовать этому проекту телесной совместности, могут нарочито этот регламент нарушать, и всё это будет политика.
Контактная импровизация как деколониальная практика
Помимо практик внутри тела и пространства — индивидуальных упражнений — мы можем практиковать контакт с другими. Часто человек, стоящий передо мной у балетного станка, — это еще одна стена, и это не повод для коммуникации, а, скорее, еще одна помеха. В контактной импровизации прежде всего практикуется всепринятие. Государство само проектирует для его жителей встречу с другим: где-то улица так устроена, что легко увидеть другого, и ваша встреча тоже всем видна, где-то нет ни одной лавки, и улица как бы говорит «не останавливайся, пиздуй по делам», есть города, где вообще негде встречаться и некуда пойти, и все это мы «втелесниваем» с самого рождения. На классах КИ есть возможность пересобрать этот конструкт с точки зрения авторской позиции.
Например, я прихожу на класс, и у меня есть относительно безопасное пространство, где я могу не выполнять задачи, а понаблюдать, какие паттерны у меня есть на уровне тела. Затем у меня есть время, чтобы попробовать дополнить свой арсенал какими-то другими привычками. Может, я не привык, что у меня есть время входить в контакт с другим человеком, или я привык быстро сбегать из любой коммуникации. На классах КИ есть возможность начать действовать по-другому и приобрести на телесном уровне новый опыт, на который дальше в повседневной деятельности я могу начать опираться.
В 90-е, когда мне было около 18 лет, контактная импровизация стала для меня дверью к нерегламентированному исследованию своей телесности. Я вдруг понял, что тело не то, что я хочу делать похожим на другие, я вдруг вернул себе руль, а, может, вообще впервые взял его в руки и увидел, как мое тело может двигаться, не повторяя за кем-то.
Это исследование своих возможностей в безопасной сфере — ты не с парашютом прыгаешь, а понимаешь про тело изнутри, не подвергая его внешним матрицам.
Что ты делаешь в зале, когда никто тебе не диктует и не исправляет ошибки?
КИ — это не анти-, а деколониальная практика: это не стрела, которая направлена в другого, а то, что человек производит сам с собой и с людьми, которые пришли его практику разделить. Но, мне кажется, обратная сторона этой деколониальности и децентрализации в том, что в какой-то момент всё становится настолько горизонтально, что ты перестаешь там расти. Я пять лет был в этой практике, но потом ушел, потому что понял, что, скорее, воспроизвожу свой опыт, чем куда-то двигаюсь, а мне очень важно расширять кругозор, пропускать себя через необычный опыт. Изначально во мне заложено стремление к прогрессу, потому что я прошел и через перестройку, и через 90-е, это были годы моего формирования, мое поколение все время куда-то стремилось, нам всем было необходимо «куда-то попасть». Это мой изначальный втелесненный опыт, который я могу просто отслеживать и компенсировать, уравновешивать чем-то другим.
Сейчас на фоне войн я вижу у большинства потерю опоры, запрос на пространство принятия, где тебя не тестируют на выживание, не проверяют, насколько ты оснащен, чтобы быть в этой ситуации, в этой стране, в этом времени, а принимают таким, какой ты есть.
В контактной импровизации очень много связано с прикосновением и проявлением сексуальности, но не в смысле полового акта, а в смысле проявленности энергии, человеческой самости. Она не заблокирована, у нее тоже есть форма — как сказать «нет» на уровне тела, как войти в контакт с другим, как выйти из него. В контактной импровизации нет точного распределения на мужские и женские роли, как в большинстве танцевальных форм. В контактной импровизации я могу прикоснуться к другому человеку, и это не будет воспринято как сексуализированный или агрессивный жест.
Есть интерпретация, что приложения для знакомств закрывают потребность в физической близости, но на самом деле людям нужнее близость тактильная, которая не про потрахаться с кем-то, а про принятие. Однако в этих условных «чатах» меньше людей, а это важный момент, который можно исследовать. Джемы — наиболее широкий формат практик контактной импровизации. На них люди вдруг становятся более чуткими ко времени и к себе — какая форма меня больше проявляет, какое движение мне более свойственно, чего я хочу прямо сейчас? Никто не говорит, что делать, но приходится каким-то образом все равно это услышать. Я вижу, что у людей появляется все больше понимания важности этого контакта, понимание есть, а «втелеснивания» на уровне опыта не так много. Мы все можем сколько угодно скармливать друг другу то, что важно слушать и не предавать себя, но в реальности этого навыка может не быть.
Если бы у нас в школах параллельно с физкультурой и уроком труда преподавали навыки телесного проживания и взаимодействия со своей телесностью, шансов на сегодняшнюю войну было бы намного меньше, потому что все напряжения разрешались бы раньше и было бы тяжело дойти до прямого уничтожения.
Сейчас мы живем в период, когда для одних война предельно телесная коммуникация, а для других предельно отделенная от тела. Например, для людей, живущих в столице какой-нибудь страны-агрессора, куда не прилетают бомбы, война — предельно нетелесная коммуникация, но если именно эти люди влияют на то, что происходит не в их городе, война будет происходить. Война — зачастую интуитивный способ вернуть коммуникацию обратно в тело, а дальше — либо тело погибнет, либо снова начнется разговор.
Читайте также
Исцеляющее искусство. Что такое арт-терапия и как она лечит психические расстройства?
«Это что-то похожее на самоубийство». Режиссер Электротеатра о fringe-драме, радикальности аниме и принятии Другого
Спектакли для себя. Что такое воля к театру и как она реализуется в современных аутоперформансах
