Монастырский и Пустота. О пути акциониста, никогда не перестававшего быть поэтом

28 октября исполняется 75 лет одному из родоначальников московского концептуализма Андрею Монастырскому. Сегодня он известен в первую очередь как живой классик современного искусства и основатель арт-группы «Коллективное действие», но не менее важен и его вклад в поэзию. Его коллега, поэт и эссеист Геннадий Кацов рассказывает для самиздата о Монастырском: о том, в чём его величие, как связаны его акции и стихи, и почему всем стоит отправиться вместе с ним за поиском пустоты в буддийском смысле.

В преамбуле к одному из интервью с Андреем Монастырским, о нём сказано без пафоса и от души: «… икона и топор московского концептуализма, живой классик современного искусства, поэт, автор романа «Каширское шоссе», написанного после лечения в психиатрической клинике, ютубер, а также исполнитель песен собственного сочинения…».

Трудно, казалось бы, не согласиться с такой иерархической ценностной шкалой, на которой «поэт» занимает второе-третье место: Монастырский-акционист и его концептуальная группа «Коллективные действия» стали в 1970–80-х значимым, историческим событием неофициальной культуры СССР; не менее ярким, чем работы Ильи Кабакова и Эрика Булатова, тексты Всеволода Некрасова, Дмитрия Пригова, Льва Рубинштейна и Владимира Сорокина.

При этом с поэзией Монастырский в 1970-е годы расстался — и акционист, в дальнейшем, заслонил поэта. Как вспоминал Лев Рубинштейн: «Примерно к этому времени он очень демонстративно и сознательно перестал быть поэтом и стал художником. Это был его выбор, его важное решение».

Могу предположить, что список в современной русской поэзии, — назовём его интернационально «Имени Артюра Рембо», — может быть как угодно широк. Однако, говоря о поэте Монастырском, не могу не уйти от сравнения с другим выдающимся поэтом — Станиславом Красовицким, в конце 1960-х разорвавшим с поэзией, причём в буквальном смысле: порвал и сжег всё написанное. Поэт и переводчик Красовицкий становится священником неканонической Русской православной церкви заграницей митрополита Виталия, а летом 2019 года — Каллиником (Сарандопулосом), архиепископом Церкви Истинно-Православных христиан Эллады.

Неисповедимы, независимо от конфессии, пути господни! Андрей Монастырский так вспоминает середину 1970-х: «Лично меня спасли даосские и буддистские мыслеформы. Если бы их не было, дело кончилось бы полным сумасшествием. Никакая рефлексия не была бы возможна».

Если Красовицкий поставил на поэзии крест, то «патриарх московского концептуализма‌» Монастырский подошёл к перемене, — к переходу от поэтического искусства к инсталляционно-акционному, — как к гексаграмме, в которой преобразования в триграммах дополняют надёжную начальную основу: «Лично я придумывал акции как стихи. Я ведь начинал как поэт и считаю и акции поэтическими произведениями по типу древнекитайских стихов. А наши тома “Поездок за город” — это литература, большой роман-травелог».

Хоть приводи это высказывание, как иллюстрацию к представлению о ризоме в «номадологическом проекте» Делёза и Гваттари, утверждавших, что ризома — это то, что должно противостоять неизменным линейным структурам (как бытия, так и мышления), которые, по их мнению, типичны для классической европейской культуры.

В этом плане, Монастырский нетипичен: можно выйти из поэзии, но она от тебя не уйдёт, став акционизмом и томами описаний «поэтической деятельности» группы «Коллективные действия». Этим он отличался от русских поэтов XIX века (как их называл Эзра Паунд «the nineteenth-century “Rooshians”»), да и подавляющей части ХХ века, когда поэт в России больше, чем поэт, но всё ещё не созрел до нирваны перформансиста и/или пустоты акциониста. В этом становлении/развитии вполне допустимо считать промежуточной стадией уход из поэтического текста в песенное высказывание и театрализацию, как это было у Галича и Высоцкого.

С другой стороны, о Монастырском-поэте не давали забывать все последние десятилетия: в 2003 году он становится лауреатом престижной премии Андрея Белого — не за выдающиеся достижения в концептуальном искусстве, а в номинации «За заслуги в литературе».

После же феноменального признания в актуальной мировой культуре (в 2011 году Монастырский представляет РФ в Российском павильоне на Венецианской биеннале современного искусства), в 2017 году состоялся «уникальный поэтический вечер китайского поэта Ян Ляня и российского поэта Андрея Монастырского» в Государственном музее Пушкина. Встреча прошла в рамках Х Международного фестиваля «Биеннале поэтов в Москве», посвящённого в том году поэтической культуре Китая.

К сожалению, видеозапись того вечера не найти. Но было бы любопытно увидеть и услышать перекличку одного из самых титулованных современных китайских поэтов так называемой «туманной школы» с одной из самых эмблематичных фигур «русского романтического концептуализма» (по определению философа Бориса Гройса). В том, что эта встреча была неслучайной и перекличка предполагаема, можно не сомневаться. В модернистской традиции отталкиваясь в своей поэтике от текстов Цюй Юаня XVII века, Ян Лянь говорит о существовании в нас некоей пустоты: «Каждый чувствует внутри чёрную дыру».

О пустоте, категории в его стихотворениях и акциях смыслообразующей, немало написано и сказано самим Монастырским: «… Я всегда имею в виду не бытовую пустоту, а шунью мадхьямики в буддийском учении о пустоте: иллюзорность всего, что наполняет вечное и бесконечное пространство, его пустоту, как и иллюзорность всех наших (и не наших) мыслей, которые наполняют бесконечный и вечный ум (сознание). На этих всегда появляющихся и исчезающих, как поток сновидений, «наполнителях» строится иллюзорность наших “я”».

После этой цитаты мне вспомнилась монография 1982 года Алисы Стоун Нахимовски «Смех в пустоте: введение в творчество Даниила Хармса и Александра Введенского» (к слову отмечу, что известный «Чапаев и Пустота» Пелевина никак не коррелируется с проблематикой настоящего эссе вообще). Предполагаю, перекличка с обэриутами – тема отдельного исследования: время, его текучесть и мерцание, пространственно-духовные пустоты-пустыни-полости-дыры являются очевидной доминантой у Введенского.

Вероятно, поэтические практики Ян Ляня и Андрея Монастырского сходятся в одном и том же, только пустота у них разная по колориту: чёрная, покрытая китайскими иероглифами, и буддийская пустота кириллицей, как онтологическое (весьма туманное для европейского критически чистого разума) выражение ви́дения вещей в их истинной сущности — скорей всего, белесого цвета. Равно как и опустошающий туман, перекликающийся с названием китайской поэтической школы, к которой принадлежит Ян Лянь.

Остаётся добавить то, что из года в год не уставали декларировать «Коллективные действия»: «Если вам кажется, что вы что-нибудь понимаете, есть все основания в этом сомневаться», — и уже затем перейти непосредственно к чтению поэтического письма Андрея Монастырского, которое изначально, ещё в серии начала 1970-х, было заявлено, как «Элементарная поэзия».

Интересно проследить, как в различных публикациях и интервью Монастырский проводит связь между широко заявленным объектом своего творчества, и собственно биографией, вплоть до метрики о рождении. Понятно, что для байопика такая информация бесценна, и у меня нет причин ей не доверять: «… Смешно, тот аэродром с бараком, где мы жили, располагался на территории бывшего монастыря, место называлось Луостари — монастырь в переводе с финского, я это узнал только в 2000-х годах. Моя настоящая фамилия Сумнин, а псевдоним мне придумал приятель в 8-м или 9-м классе. Я тогда и не знал, что Луостари — монастырь. Мать и отец тоже не знали. На фотографиях 1950-х годов рукой матери написано «Луостари», но она не знала, что это такое».

Итак, псевдоним, который красноречиво подчёркивает монашество; место рождения, с которым тоже не промахнулись — и десятилетиями вынашиваемые мысли о продуктивном потенциале пустоты; мистифицированные стихотворения, предназначенные, как считает автор, «не столько для чтения, сколько для бытия»; аскетичные акции «Коллективных действий». Всё это — на фоне точно названных мировых образцов: эстетические принципы в музыке «Новой венской школы» (Шёнберг, Веберн, Берг) и эталонное произведение Кейджа «4’33”»; минимализм нью-йоркской изобразительной школы 1960-х (не без базисного влияния Пикассо, Дюшана, Моранди) плюс идеи московских концептуалистов, прежде всего Ильи Кабакова. Добавим к этому прочитанную в ранней юности «Критику чистого разума» Канта, нередко поминаемую Монастырским особо; и экзистенциальное погружение в дзен-буддизм на протяжении всей сознательной (и подсознательной) жизни.

Неудивительно, что поэт и художник, чьё имя, как в древнекитайской традиции, было исправлено (с Сумнина на Монастырского) с той же, видимо, философской целью — всё очистить и вернуть незамутнённое-первичное-пустое, отмечает: «На филфаке в МГУ я учился уже позже, с 1974-го по 1980-й. Но я всегда чувствовал себя именно поэтом и занимался поэзией. И к концептуализму я пришёл именно из поэзии, то есть через формализацию и исследование текстов. Я как бы перешёл в графику текста, а потом в визуальные и событийные слои. <…> И русский авангард, и московский концептуализм вышли не из традиции древнеримских зрелищ, а скорее из иконописи. Продолжили линию духовно-сакрального. То есть это “монастырские” дела — ведь вся серьезная культура и философия Европы вышла из монастырей».

Важно отметить, что пустота и в стихах Монастырского, и в акционизме «Коллективных действий» — мировозренческая установка, подготовка к мистическому откровению; идеальный образец единства формы и содержания; всё то, что не имеет отношения к чистому отрицанию «ничто».

В последнем случае речь может идти лишь о непредставимом, ведь «ничто», с его отрицанием как сущности, так и бытия, не существует и является примером фантома речи: «ничто» удерживается только в языке, ибо, в отличие от «пустоты», «ничто» отсутствует в природе, не-бывает. Тот самый почти уникальный случай, когда язык рождает смыслы, не имеющие реальных знаков, симулякры в чистом виде. Не случайно, Дмитрий Пригов настаивал, что искусство Монастырского занимается «предпоследними истинами».

С другой стороны, имеющая свои параметры пустота Монастырского находится в иной плоскости, нежели та сущность, о которой с привычным для него сарказмом пишет Станислав Ежи Лец: «Есть в нём огромная пустота, до краёв заполненная эрудицией». Если в таком контексте, всё же, определять пустоту, то в исследовательских практиках Монастырского она иллюзорна и «до краёв заполнена» созерцанием – сродни так называемому «корпускулярно-волновому дуализму» в квантовой механике; вроде двуликой квантовой частицы, где она то есть, то её нет: она и частица, и волна одновременно. По типу монады у Лейбница, которая себя проявляет в неких сферах, но при этом физически в них отсутствует.

Во время выездных акций «Коллективных действий» в Киевогорском поле в Московской области в 1970–80-е годы пустота пребывала на огромном свободном от лесопосадок пространстве не только топографически, но ей соответствовали и тишина, окружающая место действия, и почти ритуальное молчание участников акций, нередко находившихся в состоянии томительной неопределённости по отношению к происходившему.

В поэтических текстах Монастырского также очевиден расчёт на созерцательность, возможность стороннего немотствующего наблюдения за речевыми конструкциями, конечная цель которых: «… любой знак, любой символ, любое достижение чего-то, обладание чем-то предметным, формальным — это ложная вещь. Её нужно уничтожить, через пустоту. Приведение к пустоте застывшей формы, которая не дает дышать, существовать, двигаться в пространстве. Редукция к пустоте каждого символа».

На вопрос о сквозной теме в его творчестве, Андрей Монастырский отвечает: «Пустота в буддийском смысле», — и в этом исключительность его нарратива в русской поэзии, который по аналогии с «экзистенциальными практиками» (так художник называет свои работы, избегая слова «искусство»), следовало бы называть «тантрийскими песняпеснями».

Здесь логично привести ещё одно качественное определение по отношению к поэтике Монастырского: «пустое!». Всё прочее, кроме дзэн-пути, по которому поэт идёт к достижению/описанию пустоты и особого экзистенциального созерцания/озарения — пустое, то есть то, что не заслуживает внимания и не имеет значения, вздор и пустяки. С этим связано публично высказываемое нежелание вносить политические и социальные мотивы как в тексты, так и в акции; уход от актуальной проблематики, от любого рода агитации и пропаганды.

Это очевидное расхождение с тем, что создавали соратники-концептуалисты Пригов и Рубинштейн. Совершенно не представить у Монастырского такой, допустим, приговский текст, из его канонических: «Не хочет Рейган нас кормить / Ну что же, сам и просчитается / Ведь это там у них считается, / Что надо кушать, чтобы жить // А нам не нужен хлеб его / Мы будем жить своей идеею / Он вдруг спохватится: А где они? — / А мы уж в сердце у него».

Абстракции Монастырского иные, векторно противоположные тем, как их описывал Пригов. Для иллюзорности не только содержания, но и самого текста Монастырским найдены приёмы, связанные с практикой «вопрошания» в дзен-буддизме, когда возникают некие лакуны в повествовательной ткани стихотворения/коллективного действия. Один из таких методов можно сравнить с написанием картины, когда художником визуально-смысловая её часть на полотне игнорируется, при этом значимости рамы, периферии зрительского внимания отдано буквально всё.

Такая расфокусированная оптика, безусловно, отдаёт созерцанию ведущую роль. И весь концепт посвящён уходу от диктата логического содержания, центрального «единственно верного» образа и клишированных персонажей, идеологии прочтения с понятной целью осмысления прочитанного: всё, что есть-пребудет в этих сообщениях — пустота в центре и, не без претензии на неё, опустение по краям.

Непривычную для русской эстетики конструкцию построения текстов Монастырский объяснил в его минималистском духе: ««Произведение искусства не обязательно строится по принципу дорожного знака»

В биологии это называется инвазионный вид, когда биологический вид специально или непреднамеренно вносится в естественную среду обитания, и начинает угрожать всему биологическому в этих краях многообразию. Пустота, как повод для многостороннего созерцания, демонстрирует такую философско-литературную инвазию у Монастырского, поскольку всё остальное — «пустое!», суета сует, продуцирование фейков и симулякров. Жизнь, погружённая в смыслы и в их поиск — полное разочарований путешествие в иллюзорное, мимолётное, эфемерное.

Приведённая выше серия коротких новелл «Я слышу звуки» написана в 1970-х. Постмодернистский пастиш по отношению к известной серии исторических рассказов Хармса в ней очевиден, — только скоморошничество/карнавальность Хармса тут растворяются в преследующих задачу дзен-буддистской расфокусированности, созерцательных текстах Монастырского. Имена живых и умерших классиков несут в них минимальную нагрузку, ложным образом обращают на себя внимание, оставляя на этом месте фабульную дыру, сюжетную пустоту, при которой повествование теряет смысл в обрамляющих место действия малозначимых деталях.

Здесь скорей акцент с осуществлённого текста переходит на субъект чтения — читателя, медитирующего на фразах, предложениях, абзацах с отрешённостью дзен-буддистского монастырского монаха.

Надо сказать, что тексты, настроенные и заряжённые схожим образом, Монастырский чувствует на расстоянии. 12 октября 1986 года на легендарном открытии московского Клуба «Поэзия» я был среди двенадцати выступавших, и читал со сцены несколько глав из моей космогонической поэмы, примерно в то время сочинённой. В ней всё было описательной частью, состоявшей из массы существительных, при минимуме глаголов и отсутствии, практически, прилагательных: гигантские справочные списки в состоянии аннигиляции по отношению друг к другу.

Вполне ожидаемо, в записке поэта и литкритика Кирилла Ковальджи об этом вечере, моё выступление на нём было названо «затянутым и скучным» — как-то так, сейчас точно не вспомню. Какова же была моя радость, когда через несколько дней Дмитрий Пригов передал мне, что моя поэма очень понравилась сидевшему в зале Андрею Монастырскому. С другой стороны, а кому бы ещё другому?!

Сегодня я только бы и хотел писать такие отрешённые тексты, посвящённые вопросам, выходящим за пределы физического мира, с его во́йнами и мира́ми, и возвращающими родной астрал в поле авторского зрения. Но не получается, особенно после 24 февраля 2022 года. Не знаю, как в наши дни, но Монастырский принятое много лет назад нежелание тратить время и силы на социо-политический контекст объясняет не только решением чисто экспериментальных задач («Наши перформансы — это своего рода исследовательская работа с сознанием, направленная на то, чтобы сделать его пустым. Каждая акция должна очищать сознание от символизма»), но и отрицательным опытом в собственной биографии.

Не все хотят и готовы быть героями, равно как и путь дао не для всех: «…в 67-м году принимал участие во второй демонстрации на Пушкинской площади по поводу “Процесса Четырёх”. В общем, с Буковским я держал плакат. Нас там было человек пятнадцать, и мы простояли минуты две. Мне тогда ещё не было восемнадцати лет. И пятого апреля ко мне с обыском приехала команда: четыре ГБ-шника, прокурор в синем мундире и т.д. До сих пор сохранился протокол обыска. (Смеётся). Мы жили вшестером в двухкомнатной хрущовке. Поскольку не было кровати, я спал на раскладушке. Вдруг сквозь сон слышу, как кто-то говорит: “Вы — Андрей Викторович Сумнин?” Открываю глаза, а передо мной на стуле сидит странный человек в синем мундире с золотыми пуговицами! (Смеётся). Очень долго фомкой вскрывали половицы, искали. <..> Потом везли на двух чёрных “Волгах”, я сидел сзади в одной из машин между двумя КГБ-шниками, но привезли не на “Лубянку”, а на “Новокузнецкую”, туда, где прокуратура. Причём, как ни странно, обращались довольно вежливо, “на вы”: — Поскольку вам нет восемнадцати, мы вас посадить не можем, но вы никогда не поступите в институт, будете персоной нон-грата. <…> Надо сказать, этот опыт мне сильно ударил по голове: я тогда испугался страшно и перестал этим заниматься...»

Для тех, кто знаком с деятельностью «Коллективных действий», звучит неубедительно, ведь известная акция в Киевогорском поле, с кумачовым плакатом и надписью белыми буквами: «Я ни на что не жалуюсь и мне всё нравится, несмотря на то, что я здесь никогда не был и не знаю ничего об этих местах», — в застойные брежневские времена не выглядела нейтрально по отношению к идеологии СССР. Не явное диссидентство, но и не безоговорочное приятие с послушанием.

Возникает вопрос: насколько мы всё это время говорим исключительно о философии, эстетике, поэтике, культуре, и не входим в область психологии? Даже терапии. Как бы аполитично ни выглядели акции «Коллективных действий» и поэзия Монастырского, картина «Расписание выноса мусорного ведра в коммунальной квартире» Кабакова или «Норма» Сорокина‌, индифферентным этот дискурс представить невозможно. Неизменно он представляется, как реакция на происходящее — не идеологическая, но эстетическая; не пропагандистская, но в известной степени дискредитационная.

Как сказано в статье Игоря Гулина: «Деятельность Монастырского — нечто вроде мистической терапии». Это нельзя исключать, ведь в закрытых обществах «… человек оказывается фрустрированным не в сексуальном, а в экзистенциальном смысле. Сегодня он меньше страдает от чувства неполноценности, чем от ощущения бессмысленности‌».

Казалось бы, уводящие в глубину бессознательного темы могут при определённых условиях давать терапевтический эффект. На это указывал создатель логотерапии, австрийский философ и невролог Виктор Франкл. Методика аутогенной тренировки, разработанная Франклом, узником концлагеря, в условиях полной несвободы, позволяла человеку мысленно удалять себя от места пребывания, дистанцироваться от окружающих страданий.

На менее катастрофическом уровне Франкл предлагал решение проблемы так называемого «воскресного невроза», характеризующее подавленное состояние и ощущение пустоты, часто испытываемое по окончании трудовой недели. Франкл отмечал, что такое состояние происходит из-за так называемого экзистенциального вакуума, который характеризуется ощущением скуки, апатии и пустоты. Человек при этом ощущает сомнение, потерю цели и смысла деятельности.

Именно в наше время глобальных корпораций и войн созерцание этой самой пустоты, вхождение в контакт со своим духовным бессознательным (по методу Сократа, который, как известно, «знает, что ничего не знает», то есть приходит к пустоте в итоге) может помочь современному человеку, как ни странно, бороться с состоянием смыслоутраты.

Удивительным образом, отправившийся за пустотой ещё в начале 1970-х и ушедший в сферу абсолютного искусства, Андрей Монастырский сегодня всё такой же актуальный поэт и художник. Остаётся его точно прочесть и хотя бы однажды в коллективном действии увидеть — и будем жить долго.