Действия книги Леонида Юзефовича, за которую автор получил в этом году премию «Ясная поляна», отправляют читателя в Монголию начала ХХ века — во времена, когда страна боролась за независимость от России и Китая. Однако, несмотря на то что все герои вымышлены, события в романе исторически реальны, а проблемы «Похода на Бар-Хото» остро откликаются на болезненные вопросы современности.
Литературный критик Нонна Музаффар показывает, как роман, написанный от лица отправленного воевать в Монголию русского офицера, раскрывает горькое переживание моральной трагедии наступательной войны, рассказывает об эксплуатации колонизируемых народов и предлагает противоречивые образы прекрасной Монголии будущего.
Можно ли, перефразируя слова философа Теодора Адорно, наслаждаться чтением после февраля 2022 года? Можно ли сострадать героям, как прежде, верить и надеяться, как прежде — на то, что мир не окончательно… Ни категоричной точки, ни компромиссного вопросительного знака в конце предложения не ждите, поскольку вполне очевидно: ответа нет. Тем не менее время от времени появляются книги, которые если и не исчерпывают наши вопросы, то напоминают о прецедентах катастроф. И этим сердце успокаивают. Так себе утешение, а все же.
В смутные времена повесть об осаде крепости не может избежать параллелей с современностью, и чем стариннее описываемое в ней преданье, тем вернее она рифмуется с повесткой, которую в наши дни неизменно диктует война.
Очередная книга не единожды премированного (как, собственно, и в этом году — литературной премией «Ясная поляна») Леонида Юзефовича «Поход на Бар-Хото» и есть такая рифма, — где от поэзии не только элегически неприкаянный герой, которому не везет в любви, но и мастерски закамуфлированное послание-перфоманс, предъявленное автором в кульминации опуса.
Сцена поджога храма с китайскими пленными становится не только изложением мотивации произведения, не только объяснением ресентимента зачинщика казни — одного из предводителей похода монгола Зундуй-гелуна, — но и красноречивым апофеозом войны. Не в духе Верещагина — под стать «Апокалипсису сегодня» Копполы. Если вспомнить, что в основу фильма последнего легло конрадовское «Сердце тьмы» — повесть о торжестве разрушительных сил глубинного сознания, об эксплуатации коренных жителей Африки колонизаторами, — то рифма, как круги на воде, множится. Рождает дополнительные смыслы.
Офицер Борис Солодовников — эскапист. От кризиса среднего возраста, от несчастливого брака герой книги — он же его псевдо-автор — находит убежище в стране «желтошапочного буддизма», — в экзотической Монголии. Но в первой половине XX века (а действие произведения разворачивается в 1914 году) его бы, скорее, определили в авантюристы. Полуромантические представления об учении Будды довольно быстро разбиваются о монгольский быт, и возникшую брешь Солодовников пытается заполнить влюбленностью в супругу российского дипломата, любовью к самой этой стране, которую автор нам не объясняет. Разве что в ней признается на страницах своей рукописи.
«Я терпел здесь множество неудобств, страдал от зноя, холода и дурной воды, вшивел, покрывался фурункулами, болел дизентерией, — но никогда и нигде не чувствовал себя свободнее, чем в Монголии. Я не нашел в ней того, что искал, не написал роман, не стал буддистом; зато в отличие от Петербурга, где близость верховной власти искажает пропорции вещей, где призраки выдают себя за мужчин и еще чаще — за женщин, где книги сочатся туманом и на звон золота покупают запах пищи, где нет правды, а есть только целесообразность, — здесь, на этой скудной земле, я жил среди живых, видел все цвета мира, ходил рядом со смертью, любил и был счастлив».
Офицер Солодовников не воин, а созерцатель (в военном походе, к примеру, он оказывается не по собственной воле, а по прихоти ревнивого соперника — бывшего консула Серова). Но определенная размытость его характера функциональна. Он как вспомогательный цвет, рядом с которым другие персонажи обретают приметность. Иными словами, и прошлое его, и настоящее звучат ненавязчивым фоном, тогда как мотив ключевого движения задают Дамдин и Зундуй-гелун.
Для монголов, лишь в 1912 году получивших формальную независимость от Китая, успешное взятие крепости значимо не только из-за осуществления контроля над объектом стратегической важности.
Для монгольских патриотов осада крепости становится, если перевести на язык современной политической риторики, задачей экзистенциального значения. Предводители похода Дамдин и Зундуй-гелун и есть такие искренние патриоты, по-разному представляющие прекрасную Монголию будущего.
Вчерашний студент Сорбонны, потомственный князь Дамдин видит ее воплощение в реформах с опорой на национальные традиции, тогда как гонимый монах Зундуй-гелун, объявивший себя, олицетворением бога войны Чжамсараны, обращается к радикальной тактике.
«Дамдин заговорил первым. Всё, что я ему говорил, влетело в одно его ухо и вылетело в другое. Вместо того чтобы напирать на роковые последствия зверской казни пленных и объяснять Зундуй-гелуну ее вопиющую неразумность, он униженно воззвал к милосердию.
Самое удивительное, что это подействовало — глаза грозного Чжамсарана (читай: Зундуй-гелуна) тоже увлажнились. Пряча слезы, он склонил голову и сказал, что при мысли о предстоящей этим людям мучительной смерти у него сердце обливается кровью — но увы, другого выхода нет. Монголы вызывают у соседних народов презрение, а должны внушать страх. Китайцы, японцы, русские должны знать, что мирные незлобивые кочевники способны на все, как это было при Чингисхане, иначе жалкой будет их участь».
Читатель «Похода на Бар-Хото» (компактный роман? подробная повесть?) слегка блуждает в зазоре между исторической достоверностью и художественной придумкой, между реальными фигурантами прошлого и вымышленными протагонистами (в этой связи вполне логична жанровая двусмысленность произведения), но это блуждание читателя не выматывает. Ей поддаешься, как способный актер на предлагаемые режиссером обстоятельства. В конце концов наши представления о Монголии настолько скудны, что Монголия Юзефовича, в нарративе которого не натыкаешься почти на апломб белого цивилизованного и не выпячивается почти роль русского большого брата, имеет все шансы стать для нас чем-то вроде элегантного ценного сувенира, который стоит сохранить.
«Поход на Бар-Хото» поначалу оставляет впечатление непритязательной акварели, где вместо страсти — интрижка; где служба русского офицера военным советником в Урге, вдали от привычных удобств, часто скрашивается фуршетами в гостиной дипломата высокого ранга; где ссылка на закате жизни посильна; где и слог писателя — беглая ирония, не призванный кого-либо задеть сарказм — лишен нажима.
Однако сцена линчевания противника становится кардинальным поворотом, — превращением акварельного текста в интенцию мужественного гуманизма. В наши дни, когда градус цензуры вновь приблизился к своему пределу, даже намек на чудовищные последствия войны можно приравнять к поступку. Так себе подвиг, а все же.
