У Алеко, героя поэмы «Цыганы», репутация в пушкиноведении незавидная: «индивидуалист», «эгоист», даже «злой насильник в душе». А может, лучше не приклеивать ярлыки, а повнимательнее прочитать поэму, стараясь понять отношение поэта к своему герою?
Алеко – родной брат героя первой южной поэмы «Кавказский пленник». Начало жизни обоих бурное. Но Пленник первыми же испытаниями сломлен. Его душа опустошена. Он не способен разделить любовь черкешенки, сетуя на судьбу, которая не свела его с ней раньше, вопреки поговорке – лучше поздно, чем никогда. Не прояснен порыв героя вернуться к прежней жизни, которую покинул, казалось, легко и навсегда. Алеко сохраняет цельность натуры и тем выгодно отличается от аморфного Пленника.
Алеко из первых бурь выходит твердым и стойким, с нерастраченным жаром души. Предыстория героя, по романтическим канонам повествования, не прорисована. Скупые намеки исчерпываются репликой Земфиры: «Его преследует закон...» – и тирадой героя:
О чем жалеть? Когда б ты знала,
Когда бы ты воображала
Неволю душных городов!
Там люди в кучах, за оградой,
Не дышат утренней прохладой,
Ни вешним запахом лугов;
Любви стыдятся, мысли гонят,
Торгуют волею своей,
Главы пред идолами клонят
И просят денег да цепей.
Алеко делает свой выбор решительно и бесповоротно: он захотел быть цыганом – и пробует стать им. Но поэт любит парадоксы. Как только он впервые передает самочувствие Алеко в таборе (сцена третья), описание начинается неожиданной тревожной нотой:
Уныло юноша глядел
На опустелую равнину
И грусти тайную причину
Истолковать себе не смел.
Следом идут авторские вопросы: «Что ж сердце юноши трепещет? / Какой заботой он томим?» Ответы, хотя бы предположительные, заменяет песенка про беззаботную птичку божию, жизни которой уподобляется жизнь героя. Когда поэт возвращается к изображению Алеко, знак тревоги сохранен, но смягчен:
И в жизни не могла тревога
Смутить его сердечну лень.
Для предчувствий, кажется, и вовсе места не оставлено: «…он беспечно под грозою / И в вёдро ясное дремал».
Поэт вроде бы уклончив в изображении тревоги Алеко и коль скоро сводит описание к угасанию ее, кажется, не склонен ее преувеличивать. А между тем уклончивые описания притеняют утверждение весьма знаменательное, очень существенное:
Его порой волшебной славы
Манила дальная звезда,
Нежданно роскошь и забавы
К нему являлись иногда…
Этому фрагменту, тоже вполне «нежданно», прямо корреспондирует следующая, четвертая сцена, целиком диалогическая. Начинается она вопросом Земфиры: «Скажи, мой друг: ты не жалеешь / О том, что бросил навсегда?» Алеко решительно отводит самый корень вопроса: «О чем жалеть?», «Что бросил я?» Но Земфира настойчива, уточняя:
Но там огромные палаты,
Там разноцветные ковры,
Там игры, шумные пиры,
Уборы дев там так богаты!
Как будто Земфира подслушала тайные мысли друга! Разве богатые уборы, игры, пиры – не то же самое, что «роскошь и забавы»? Но Алеко не узнает возвращенной ему цитаты и в отрицании оставленных ценностей просто упрям.
Контраст двух соседних сцен весьма разителен. Пушкин передал в форме несобственно-прямой речи внутреннее смятение героя, а следом дословно воспроизвел разговор, в котором Алеко предстает человеком решительным и непреклонным.
Совместимы ли рефлексия и твердость? Между тем в самом этом резком столкновении крайностей можно видеть характерную пушкинскую манеру обозначить предельные точки переживаний героя (как и свои собственные): выведенные на одну плоскость, они воспринимаются полярно противоположными, несовместимыми. Но такова жизнь – с ее противоречиями; мысль художника лишь стремится понять мир, не обходя его острых углов.
Алеко разный в двух соседних сценах – хотя бы уже потому, что совсем не одно и то же – «нежданные» мысли наедине с собою и высказанные перед дорогим человеком убеждения, определяющие линию поведения: жанр обязывает. К тому же плотно сдвинутые в повествовании два эпизода реально разведены во времени. Даже в пределах третьей сцены конкретное начало, когда юноша «уныло» глядит на опустелую равнину, противостоит обобщенной концовке: герой обретает возможность «беспечно» дремать и под грозою, и в вёдро ясное. Не оговаривается временная пауза между третьей и четвертой сценами, но ее с уверенностью можно предполагать.
Решение начать новую жизнь Алеко принял твердо и окончательно, и все-таки сам процесс адаптации оказывается небезболезненным. Тем не менее герой справился с обнаруживающимися трудностями. Утраченным ценностям (роскошь, забавы) находится достойная замена. Имя ей – любовь: она стала для Алеко смыслом жизни. В разговоре с Земфирой о своей прошлой жизни Алеко упоминает «измен волненье». Только в отличие от Пленника и от Онегина, утративших «жизни лучший цвет» в угаре светских наслаждений, Алеко не обманулся блестками мишуры, зорко рассмотрел обманчивое и не поддался ему. Надо полагать, потребность любви у Алеко осталась неутоленной, Алеко дождался своего часа, Земфире достается нерастраченное чувство. Это любовь искренняя, безраздельная, прочная.
Не изменись, мой нежный друг!
А я... одно мое желанье
С тобой делить любовь, досуг
И добровольное изгнанье.
Союз с Земфирой оказывается для Алеко благодатным в духовно-нравственном отношении. То, что не удалось Черкешенке сделать с Пленником (а позже Бэле с Печориным), легко и непринужденно делает Земфира с Алеко, но и он не противится этому. Рядом с дочерью природы рефлексии сына цивилизации развеиваются.
Еще неожиданнее, что некоторые ценности, утрата которых чувствительна, вдруг возвращаются, обретаются, обновляясь, вновь. В числе наиболее ощутимых потерь – волшебной славы дальняя звезда. Только относительно быстро Старый цыган, будто, как и дочь, подслушав сомнения Алеко, рассказом об Овидии остерегает его:
Но не всегда мила свобода
Тому, кто к неге приучен.
Результат непредсказуем: Алеко успокаивается в своих сомнениях:
Так вот судьба твоих сынов,
О Рим, о громкая держава!
Певец любви, певец богов,
Скажи мне: что такое слава?
Могильный гул, хвалебный глас,
Из рода в роды звук бегущий
Или под сенью дымной кущи
Цыгана дикого рассказ?
Оказывается, дорогого понятия не обязательно лишаться: его можно наполнить новым содержанием.
Алеко в общем-то удачно входит в новую жизнь. Между тем его положение чревато опасностью. «Он хочет быть, как мы, цыганом…» – передает его намерения Земфира при первом с ним знакомстве. Намерение выше возможностей: Алеко принял цыганский образ жизни потому, что прежний образ жизни его не устраивает, и потому, что в новом быте нашел такое, что ему нравится. Возникает вполне приемлемый для Алеко компромисс. Но, войдя в цыганский быт, Алеко не может стать цыганом, он «не рожден для дикой доли».
Сюжетное повествование берет значительную, в два года, временную паузу. Итог двух лет жизни для Алеко резюмируется кратко, а смещение акцентов ощутимое: забыта прежняя жизнь и, следовательно, порождаемые воспоминаниями тревога и сожаление. Свое положение герой воспринимает прочным.
…без забот и сожаленья
Ведет кочующие дни.
Всё тот же он, семья всё та же;
Он, прежних лет не помня даже,
К бытью цыганскому привык.
Здесь все сказанное об Алеко – уверенное, ясное, определенное. Но предзнаменованием врываются слова: «семья всё та же». Внешне та же, но перемены близятся – не по вине Алеко.
В «Цыганах» поэт прибегает к высказыванию несбывающихся гипотез. Грусти, тревоге героя в третьей сцене, в конце ее, дается пояснение, и носит оно прогностический характер:
Но боже, как играли страсти
Его послушною душой!
С каким волнением кипели
В его измученной груди!
Давно ль, надолго ль усмирели?
Они проснутся: погоди.
Толкование этого фрагмента стало общим местом; строки воспринимаются ключевыми для характеристики Алеко: страсти проснулись – и герой стал убийцей. Но Алеко вовсе не человек страстей, его натура рациональна, а не эмоциональна. Алеко убивает Земфиру и ее любовника не под влиянием вспышки страсти, он приводит в исполнение приговор, который вынесен заранее, пусть вначале в условной форме. Если страсти в Алеко все-таки проснулись, то тут принципиально важен факт, что толчок им – извне, а не изнутри; страсти не проснулись, они – разбужены.
Неожиданный факт: процитированный фрагмент первоначально возник в черновиках второй главы «Евгения Онегина»: он был на месте и прогнозировал внезапную вспышку страсти в герое, изображенную потом в восьмой главе, когда Онегин по-детски влюбляется в отвергнутую им когда-то женщину; прогноз носит прямой характер. Но из характеристики Онегина фрагмент исключен и переадресован Алеко, вроде бы не вполне органично вписываясь в канву поэмы. Противоречие?
Но нет дыма без огня! Обещанный конфликт будет, однако не по вине Алеко, а по вине Земфиры: именно в ней «проснутся» страсти. Обещание поэта («погоди!») дразнит воображение читателя, добавляет напряжения повествованию, а то, что прогноз реализован не буквально, означает более требовательное отношение поэта к читателю: от последнего теперь ожидается не просто проглатывание страниц, а еще и размышление над ними.
В «Онегине» Пушкин не откажется и от прямого прогноза; таков вещий сон Татьяны. Прием не буквально сбывающегося прогноза входит в повествовательную манеру добавочным элементом, усложняя и обогащая ее. Пушкин улавливает многовариантность самой жизни, ее текучесть и подвижность.
Как обвал, ускоряясь и расширяясь, обрушивается на Алеко предательство подруги. Земфира поет песню, от которой Алеко «бледнеет». Душевный покой Алеко нарушен, теперь его терзают страшные сны.
Была ли кровавая развязка неизбежной: тут я имею в виду не художественную закономерность в построении поэмы, что решено однозначно, а свойственную Пушкину альтернативность мышления, само наличие вариантов жизненных ситуаций. То, что в поэме случилось, мотивировано жестко и настойчиво: поступок Земфиры предварен поведением ее матери, а все вместе обобщается рассуждением Старого цыгана о легкомыслии женской натуры; все это очень весомо. Но если сюжет поэмы прочерчен с неумолимой определенностью (предопределенностью), то (мудр Пушкин) в поэме не менее последовательно дана параллельная линия: в панорамных зарисовках цыганского быта опорным выступает слово «семья».
Горит огонь; семья кругом
Готовит ужин…
Всё живо посреди степей;
Заботы мирные семей,
Готовых с утром в путь недальний,
И песни жен, и крик детей,
И звон походной наковальни.
(Упомянутые здесь «песни жен» наверное отличаются содержанием от песни Мариулы – Земфиры). Детали семейного быта активны и в последующих описаниях.
Толпа валит в пустых равнинах.
Ослы в перекидных корзинах
Детей играющих несут;
Мужья и братья, жены, девы,
И стар и млад вослед идут…
Поразительно, насколько информативно густо описание Пушкина! Всего две строки – а за ними целая картина быта. Табор в пути четко структурирован: «мужья и братья» – одна группа, «жены, девы» – (особая, женская) группа другая, «и стар и млад» – тут, без различия полов, группа замыкающая. Быт табора включает общие заботы и общее движение – и легко распадается на звенья, объединяемые именно семейной общностью. «Чужой» Алеко принят в семью; Старого цыгана он именует отцом. В семье удобно объединять и распределять обязанности.
Старик лениво в бубны бьет,
Алеко с пеньем зверя водит,
Земфира поселян обходит
И дань их вольную берет;
Настанет ночь; они все трое
Варят нежатое пшено…
Столь отчетливый акцент на семейном характере быта цыган значим. Конечно, и в распавшейся семье Старого цыгана ребенок не пропал, брошенная матерью Земфира выращена отцом (и табором). И все-таки семейная общность предполагает более прочные связи. Стало быть, надо исходить из того, что в цыганских нравах – две тенденции. Семьи цыган – это свободный союз людей, где вольная прихоть сердца и соединяет, и разъединяет партнеров. Но нет зарока, что этот союз непременно временный. Так что власть «судьбы коварной и слепой» выдала Алеко просто не лучший жребий, который претит его душе, жаждущей любви ясной, искренней, прочной. Потенциально возможный и несбывшийся путь безмятежного счастья драматизирует сюжет поэмы.
Драма близится к развязке. «О чем вздыхаешь ты всечасно?» – на вопрос Старика следует ответ: «Отец, она меня не любит». Старик (в поученье?) рассказывает историю своей драмы, заканчивая вопросом, который риторически исключает ответ: «Кто в силах удержать любовь?» Алеко упрям и не сдается.
Я не таков. Нет, я, не споря,
От прав моих не откажусь;
Или хоть мщеньем наслажусь.
Реплика о правах стала одним из основных доводов для обвинения Алеко в эгоизме; такой взгляд на героя сложился давно (о «чудовищном эгоизме», «животном эгоизме» писал Белинский) и не иссяк доныне. Он кажется безупречным, единственно возможным, поскольку выражен в тексте поэмы, в последних к Алеко обращенным словах Старого цыгана, равных приговору:
«Оставь нас, гордый человек!
Мы дики, нет у нас законов,
Мы не терзаем, не казним,
Не нужно крови нам и стонов;
Но жить с убийцей не хотим.
Ты не рожден для дикой доли,
Ты для себя лишь хочешь воли;
Ужасен нам твой будет глас:
Мы робки и добры душою,
Ты зол и смел; – оставь же нас,
Прости! да будет мир с тобою».
В этих словах много мудрого, справедливо отторжение Алеко после им содеянного, да и сам он не умоляет о прощении, понимая, что в таборе ему теперь делать нечего. А вот опорная фраза «Ты для себя лишь хочешь воли...» не верна фактически, не справедлива.
«Алеко волен, как они...», а между тем сама воля ходит об руку с обязанностями. Алеко «любит» «упоенье вечной лени» – и разделяет общие труды. Он требует к себе любви, но любовь была ему обещана (и на время дана), но и сам он любит беспредельно. Упрек в эгоизме был бы оправдан, если бы Алеко, не любя, требовал любви к себе. Вероятно, хотя бы элемент эгоизма в любви практически неизбежен: щедро отдавая себя любимому человеку, любящий, вольно или невольно, ожидает взаимности; мучительно, если ожидание оказывается обманутым. Именно честное исполнение обязанностей побуждает помнить и о правах. Все-таки если тут и явлен эгоизм, это не тот случай, по которому уместно метать громы и молнии. Тут сострадание приличнее разоблачения.
Впрочем, в поэме требовательному Алеко противопоставлен смиренный Старый цыган. Ситуация, в которую попадают оба героя, до деталей одинакова, но ведут они себя в ней по-разному. К Старику судьба еще суровее: его «только год» любила Мариула, Земфира любила Алеко вдвое дольше. Итог один: молодые, в расцвете сил люди представлены «старыми мужьями». Конечно, тут дело не в возрасте героев: так героини воспринимают протяженность брака (брачного союза), для них и немногое уже много. Старик (а молод он был тогда) делает свой выбор, проявляя беспредельное великодушие.
Это благородно, и в сравнении со Стариком Алеко проигрывает. Только ветреность Мариулы не проходит для отвергнутого бесследно. Понимая (=прощая) легкомыслие подруги, цыган не опускается до легкой переменчивости в любви; как потом Алеко, он любит «горестно и трудно». Сердечная рана остается открытой.
...с этих пор
Постыли мне все девы мира;
Меж ими никогда мой взор
Не выбирал себе подруги,
И одинокие досуги
Уже ни с кем я не делил.
Да, вот жизненное поведение, в котором нет ни капли эгоизма, а есть полная самоотдача – сначала счастливой любви, потом остальной жизни за вычетом любви. Старик вырастил дочь, дружелюбно принял в семью ее избранника; ему есть чем утешиться, и призыв «Утешься!» он адресует потерявшему любовь Алеко. Но и Старик оскорблен предательством подруги – раз и навсегда. Эта обида остра, поскольку переносится на всех женщин табора (да и контактирующих таборов). Другое дело, что эта обида не агрессивна, она замурована в сердце, но великодушие Старика не дает ему счастья.
Алеко другой. Но любопытно: герой заявляет, что от своих прав не откажется, а никак эти права не демонстрирует. Он не пытается объясниться с неверной подругой, страдает молча (разговаривает – во сне), хотя и мрачный вид и вздохи – не загадка для чуткого Старика. У Алеко нет сомнений, что его Земфира «охладела». Песня с намеком всему начало, но и после Земфира не желает его успокоить, как умела это раньше. И все-таки Земфира завела любовника тайного, на прямой разрыв с Алеко не пошла (или не успела сделать этого), но и Алеко не торопит развязку, пока не вмешался случай. Возглас, с которым Алеко предстает перед любовниками («Проснется муж…» – «Проснулся я»), – многозначен. Перед развязкой Алеко действительно заторможенный: в снах реальных он активнее, чем во сне наяву.
Однако у героя есть еще альтернатива – на худой конец «хоть» наслажденье мщением. Предположительно такую картину Алеко развертывает весьма подробно.
О, нет! когда б над бездной моря
Нашел я спящего врага,
Клянусь, и тут моя нога
Не пощадила бы злодея;
Я в волны моря, не бледнея,
И беззащитного б толкнул;
Внезапный ужас пробужденья
Свирепым смехом упрекнул,
И долго мне его паденья
Смешон и сладок был бы гул.
Тут сказано – и вскоре сделано. Алеко отомстил. Но испытал ли наслаждение?
Пока страшная правда предчувствуется, но еще не открыта, терзания Алеко мучительны. Оказывается очень трудным сделать шаг от догадки к знанию. Поэт передает состояние аффекта, когда Алеко проснулся одиноким, и его потрясенное сознание лишь остро фиксирует все, на что падает взор, решение не обдумывается, действие совершается непроизвольно, автоматически: «обробелая рука / Покровы хладные хватает», «с трепетом привстал», «страх его объемлет, / По нем текут и жар и хлад…», «Вокруг телег, ужасен, бродит…», по зловещему следу «нетерпеливо он идет», «слабеющие ноги / Влачит, предчувствием томим, / Дрожат уста, дрожат колени…»
Хладнокровие возвращается к Алеко, когда предательство подруги открылось воочию. Земфира устраивает тайное свидание «за курганом над могилой»; «над обесславленной могилой», по замечанию поэта, Алеко слышит «близкий шепот» (выделенное авторское словцо разве не достаточное свидетельство, кому отдано сочувствие поэта?). Алеко оказывается способным на мрачную шутку:
Куда вы? не спешите оба;
Вам хорошо и здесь у гроба.
«У гроба» – двусмысленно: у чужой могилы – и на пороге своей. Очевидная угроза тотчас исполняется. Хотя приговорены оба, Алеко убивает соперника, отчасти по ситуации: Земфира остается на месте, а новому другу приказывает бежать. Но Алеко не спешит расправиться с изменницей и поражает ее лишь в ответ на ее проклятие.
Месть свершена. Что же чувствует мститель?
Алеко за холмом,
С ножом в руках, окровавленный
Сидел на камне гробовом.
Два трупа перед ним лежали;
Убийца страшен был лицом…
От песни Земфиры Алеко бледнел. Мысленно он расправился бы с врагом, «не бледнея». Бледность – знак глубокого страдания. Теперь Алеко «страшен» лицом: знак страдания многократно усилен. После динамичной сцены расправы, когда Алеко и на язык остер, и на руку тверд, его сил хватает лишь, чтобы опуститься на камень и застыть в неподвижности. Даже нож остался в руке – вовсе не для самообороны на случай агрессивности цыган: рука как будто онемела. В программе наслажденья местью был и такой пункт: оскорбление поверженного врага «свирепым смехом». Далеко кулику до Петрова дня – а еще дале бабушке до Юрьева дня.
Хоронили погибших цыган.
Алеко издали смотрел
На всё. Когда же их закрыли
Последней горстию земной,
Он молча, медленно склонился
И с камня на траву свалился.
Бесчувственному, лежащему, безмолвному адресует Старый цыган свое прощальное слово.
Представим себе иную картину. Алеко сидит на своем камне, потрясенный (не рядовое событие произошло!), но с видом право имеющего. Увещевания Старика встречает сатанинским (задуманным!) смехом. Тогда (и только тогда) было бы основание говорить о «чудовищном» эгоизме героя.
На деле не так. Потрясенное сознание (неожиданно для Алеко) вдруг открывает, что месть не приносит не то что наслажденья, но даже удовлетворения, но даже ощущения правоты.
Убийце нет прощения, но перед нами грешник, ужаснувшийся содеянного им, – он заслуживает снисхождения. Описание одинокой телеги, завершающее поэму, выполнено в тональности реквиема.
***
В «Цыганах» явлена та разновидность трагического, которая определяется как трагическая ситуация; у каждой из сторон своя (объективно значимая!) правда, только несовместны они. Тут не старое и новое, добро и зло ведут жестокий поединок, – здесь соперники достойны друг друга. Казалось бы, жить да жить, жить да радоваться – но совмещения интересов не происходит. Тут не спор «плохого» и «хорошего», но тот случай, когда все соперники за одной чертой, все – положительные герои.
Катарсис, очищение через сострадание, – необходимый спутник трагического, и он явлен во всех звеньях финала. Смерть молодых цыган примирит с ними даже тех, кто не разделяет легкомысленности Земфиры, самого типа краденой любви. Величествен в своем горе Старик, его приговор строг, но и великодушен. Последний штрих, поясняющий Алеко, не выпадает из тональности катарсиса.
Лишь одна телега,
Убогим крытая ковром,
Стояла в поле роковом.
Так иногда перед зимою,
Туманной, утренней порою,
Когда подъемлется с полей
Станица поздних журавлей
И с криком вдаль на юг несется,
Пронзенный гибельным свинцом
Один печально остается,
Повиснув раненым крылом.
Настала ночь; в телеге темной
Огня никто не разложил,
Никто под крышею подъемной
До утра сном не опочил.
Красивый параллелизм! Про эгоиста и насильника так не пишут. Да, Алеко «весь обрызган кровью», и вспять время не повернуть, но содеянным он потрясен сам; тяжкое страдание порождает сострадание. Катарсис финала – аргумент против концепции «развенчания» героя и в пользу представления о нем как о герое положительном.
***
В работе над «Цыганами» Пушкин сделал исключительно важное художественное открытие в познании человека, найдя ответ на вопрос, который и вопросом-то, в силу банальности предполагаемого ответа, не является: знает ли человек самого себя? Но это чужая душа – потемки, а для самого себя человек прозрачен, без каких-либо потаенных уголков. Но очевидное может приводить к преувеличениям – и к ошибкам.
Человеку трудно угадать грядущий ход событий. В конце концов, что делать ему – жить настоящим или перебирать варианты поведения в предполагаемых обстоятельствах? Сизифов труд, тем более что из набора вариантов (и кто их исчислит?) сбудутся не все, а какой-то один (который именно?). И человек в будущее заглядывает неохотно, судит о нем приблизительно.
Меняющиеся обстоятельства вынуждают меняться и человека. Пушкин делает открытие, что развитие человека беспредельно.
В «Цыганах» эта тема поставлена предельно резко, но – по канону жанра романтической поэмы – в сжатом, свернутом виде.
У Алеко нет надобности перебирать множество вариантов возможной жизни. Зато судьба развернула перед ним единственный вариант, но дважды: сначала умозрительно, затем воочию. Но если человек действует согласно своим убеждениям, он ощущает себя правым, он в ладу с собой.
А теперь попробуем мысленно вернуть прозревшего Алеко на исходную ситуацию: повторил бы он содеянное? Нет, он поискал бы другой развязки. Знал себя гордый человек, но обманулся насчет наслаждения мщением.
Да, обнаружилось, что развитие человека безгранично. Но с героем, позволившим поэту прочувствовать это открытие, приходилось расстаться на самом крутом повороте его судьбы. Что сталось с Алеко потом (если он остался жить)? В кратких словах эпилога это не высказать, нового Алеко надо показывать. Как? Писать новую поэму? Романтические сериалы тогда не предусматривались. Вообще жанр романтической поэмы, рисующей героев резкими штрихами в немногих отобранных положениях, не отвечал реализации новых творческих возможностей.
Пушкину не понадобились специальные творческие поиски: в его рабочих тетрадях уже обозначился контур произведения, которое блестяще разрешило новую творческую задачу.
