Не так давно мы публиковали подборку стихов из цикла «15 стихотворений о подвале», который вошёл в новую книгу Георгия Генниса «Чем пахнет неволя». О своеобразии поэтики Генниса и ее противостоянии усыпляющему воздействию «ожидаемого», а также об умении автора работать с сознанием и вести разговор о несуществующих вещах так, как если бы они существовали на самом деле, рассуждает поэт, главный редактор альманаха «Среда» Влад Пряхин.
Если границы некоторых направлений в литературе довольно четко обозначены как критиками, так и самими создателями произведений, то границы того, что можно отнести к абсурду и сюрреализму в поэзии, прозе, да и в изобразительном искусстве более расплывчаты. Не так часто можно найти текст, претендующий быть образцом практики в одном из упомянутых художественных течений, литературные достоинства которого лежали бы строго внутри весьма ограниченных рамок. Обычно происходит перетекание из одного направления в другое, авторы используют приемы из разных граничащих друг с другом методов и школ. Это относится к признанным мастерам литературы такого рода, например Сэмюэлу Беккету, Джеймсу Джойсу, Францу Кафке, Даниилу Хармсу. Все это можно сказать и о творчестве Георгия Генниса, на мой взгляд одного из самых интересных поэтов, пишущих на русском языке в наши дни.
Стихи, вошедшие в книгу, отбирал Дмитрий Кузьмин. Будучи достаточно хорошо знаком с опубликованными в вышедших ранее книгах, журналах и в сети произведениями Георгия, не могу не отметить, что подборка получилась исключительно удачной. Стихи выбраны исходя из их «поэтических» достоинств, а не по признакам наличия в них каких-либо других внешне привлекательных качеств (которые там, конечно, тоже есть).
Стихи эти изначально предназначены более для «чтения глазами», хотя выразительное авторское чтение со сцены вскрыло многие моменты, которые могли бы остаться незамеченными, и помогло правильно расставить акценты. При близком знакомстве с текстами становится понятно, что поэзия Георгия Генниса не имеет своей целью сообщить что-то о происходящих в мире событиях или о чувствах автора не только путем «прямого высказывания», но даже высказывания метафорического. Она целиком посвящена созданию, воспроизведению и трансформациям из одной формы в другую «реальностей» чисто художественных — поэтических находок, «материальный» диапазон которых широк — он простирается от «вещества» визуального и смыслового до лингвистического.
Однако реальность в ее повседневном понимании никуда не исчезает. При всей внешней «странности», склонности к погружению читателя в некий необычный мир, эти стихи (да и прозу Генниса) никак нельзя отнести к искусству беспредметному. Реальность мотивирует автора говорить языком поэзии, а ее, этой реальности, доступность зависит от готовности (и стремления) читателя к восприятию таких текстов, от его личного опыта и от выразительности конкретных авторских находок.
За примерами не нужно ходить далеко, книга начинается со следующих строк:
я пытался идти и падал
делал вроде бы шаг
но тротуар упреждал стопу
сдвигался вперёд и меня опрокидывал
Каждый читатель, распознавший здесь высказывание о преодолении, найдет для себя пример той «реальности», которая может послужить отправной точкой для принятия (или отторжения) текста, пропускаемого через себя, исходя из увиденного и пережитого когда-то. Но он может и не находить ничего, а просто довольствоваться созерцанием той картины, которая разворачивается перед ним:
я вставал и начинал с другой ноги
но та на которую я опирался
— толчковая -
уходила из-под меня назад
…
Такая многослойность, наличие нескольких уровней, на которых возможно восприятие, есть притягательный признак для следящего за событиями на поле актуальной поэзии. Стихи Генниса остаются цельными на всех уровнях их понимания и интерпретации, а также при отсутствии таковых. В этом его стихи имеют родство со скульптурами Вадима Сидура, с которым автор был знаком лично, и который, по его словам, оказал на него определенное влияние. У Сидура, вспомним, есть ряд скульптур, выполненных из технических материалов, в частности, старых труб. Можно видеть за этими расположенными в определенном порядке трубами части тела человека, можно найти скрытые смыслы в их положении и в самом материале, но и без этого детали скульптур образуют некую композицию, несущую в себе эстетический смысл.
В упомянутом выше стихотворении можно выделить абстрактный, натуралистический, символический, метафорический уровни, и, конечно, это не полный их перечень. Важно, что такая «многоуровневость» характерна для большинства стихотворений Георгия, — как вошедших в книгу, так и не вошедших. Она же является одним из факторов, которые делают такую поэзию интересной. Проникновение во все глубинные слои не обязательно, но решившийся на это откроет для себя многое.
Можно назвать еще несколько качеств, присущих поэзии Генниса в целом. Это телесность, «вещественность»: что-то происходит постоянно с телами и вещами. Именно происходит — отсюда динамизм, постоянное движение, перемещение взгляда читателя. Это часто встречающееся стирание границ между реальным и действительным. Это почти полное отсутствие умозрительности, что не всегда характерно для поэзии, в основе которой лежат визуальные образы. В этом отличие поэтики Георгия Генниса от творений поэтов-фантастов. «Полета фантазии» (а так легко впасть в него в «не-реализме») здесь почти нет, есть череда картин, за которыми прослеживаются другие и третьи, и так вплоть до реальности, смутно проступающей сквозь них. Наконец, это сдержанность, — как в рисуемых картинах, так и в языке их описания, отсутствие всякого рода украшательств, орнаментальных излишеств.
Автор предпочитает недосказанность словесной и смысловой избыточности, предпочитает использовать одно емкое слово вместо цепочки внешне ярких, но не имеющих такой художественной глубины слов. Чувство слова, «словоемкость», умение осязать и слышать как звучит речь, умение помнить, что стихотворное произведение — это порой и риторическое обращение свидетельствуют о глубокой внутренней культуре автора, как мыслителя и как нарратора, как наблюдателя и как художника.
Поэзию Генниса нельзя назвать радостной и оптимистичной, но вместе с тем в ней отсутствуют такие качества, которые могли бы искусственно стимулировать у читателя чувства безысходности, уныния и тоски. Распад всего и вся, смерть, которые в явной или неявной форме присутствуют в большинстве его стихотворений, представлены как явления естественные. Ничего иного и не следует ожидать от физической стороны жизни — а именно она и служит автору материалом. Поэтому все это не должно ужасать и не ужасает, как не ужасает ученого-физика существование энтропии, в том числе и применительно к его собственному существованию.
Это скорее изумляет при первом прочтении, но это есть изумление человека, который сначала смотрел на занавеску, за которой, как он знал, находится покойник. И вот, занавеску отодвинули, что не обычно принято, и возникло изумление — изумление тем, что все же отодвинули занавеску, и тем, что вид покойника существенно отличается в деталях от ожидаемого.
Возможно, приведенное сравнение в этическом плане чрезмерно, слишком много связанного со смертью, но ведь речь идет о литературе, которая, кроме всего прочего, имеет отношение и к сюрреализму, в рамках которого трудно найти художника, избегающего образов, связанных с умиранием и распадом.
Сказанного, однако, недостаточно для понимания причин устойчивого интереса к поэзии Георгия Генниса среди читателей, которых достаточно много для этой столь специфической области литературы. Секрет его поэтики заключен, на мой взгляд, в трех ее особенностях.
Во-первых, в текстах автор работает со смыслами, можно сказать «играет смыслами». Он не злоупотребляет, как некоторые авторы, такой «игрой слов», в которой они легко обретают много случайных, внешних по отношению к создаваемому образу значений, но делает нечто со смыслом высказывания, подменяя незаметно его объект.
На стр. 31 упомянутой книги имеется стихотворение, которое стоит привести целиком:
Кроткер искал родник
своих несчастий и наслаждений
и нашел еще не заросшее темя
кем-то вскрытой земли
Там лежала нагая птица
среди собственных вырванных перьев
Кроткер взял ее на руки
Дрожащая мякоть дыхания
истекала тяжестью крови
Голые крылья сквозили
внезапным смятеньем любви
(«Темя», 1996)
Трудно зафиксировать точку, в которой «родник… несчастий» превращается в «еще не заросшее темя», а оно, в свою очередь, в «нагую птицу» и «мякоть ее дыхания». Между тем все они, определенно, связаны логически между собой. Но это особая логика, не повседневная, не математическая, и даже не совсем та, ассоциативная, используемая при построении метафор в «сложной» поэзии. Кроткер, один из постоянных персонажей произведений Г. Генниса, находит источник в земле, но это одновременно «темя», и невозможно освободиться от ощущения что эта земля находится на голове. Возникает и обратная мысль о том, что земля это и есть голова, земля и голова — одно, они стали одним, а может и были одним.
Если это имеет отношение к поэтике абсурда, то абсурда очень тонкого, произрастающего из травмы, не столько личной, сколько связанной с трагизмом самого бытия человека, его конечностью. Это поле абсурда, лежащего за пределами явного, зримого, принадлежащее тем областям, которые, используя терминологию немецкого классика Готфрида Бенна можно назвать «темным началом» поэзии, а у нас принято обозначать как «таинство».
Таким образом, сказанное о «дыхании» становится сказанным о «роднике», а сказанное об источнике наслаждения оказывается связанным с землей, которая есть начало всего телесного и его же конец. Но происходит все это не обычным образом, не наяву, а в пространстве логики измененного сознания, где слова вступают в определенные, часто не поддающиеся описанию связи между собой. Это дает возможность определять такое высказывание именно как тяготеющую к сюрреализму и абсурдизму поэзию, в отличие от сюрреалистической же прозы.
В другом, хорошо известном ценителям поэзии Георгия стихотворении, которое называется «Ступников», на стр. 48 книги, подобным образом ступня некого странного существа, имеющего вместо тела одну только ногу со ступнями с каждой стороны, незаметно превращается в «лик».
…
Длинное
просвечивающее синевой кожи
тело ноги
уходило куда-то в мохнатую глубину
Кроткер двинулся вдоль него
в надежде дойти до туловища
обладателя этой непомерной конечности
Но туловища нигде не было
В расплавленном, похожем на подводный или созданный сновидением мире, в который погружает читателя Г. Геннис, знаки препинания не нужны. Строфика выявляет паузы или всплески вязкой жидкости, в которой читатель становится соучастником происходящего. В конце стихотворения, совершив вояж вдоль огромной ноги, Кроткер находит с ее противоположной стороны не голову, а ступню. Разум героя, который служит проводником в сюрреалистический мир, и разум читателя сопротивляются увиденному. Сам по себе яркий и многозначный образ, перекочевавший с определенными авторскими, блестяще выполненными (чего только стоят «мохнатая глубина» и другие находки!) транспортациями картин в область словесного из визуального искусства заслуживает отдельного разговора.
Иной автор, работающий в подобном жанре, например последователь Сэмюэля Беккета, завершая картину, довольствовался бы уже показанным, обозначив в конце текста какие-либо эффектные детали. Однако Геннис, как поэт, идет дальше. И поэтому здесь не менее интересным и еще более новаторским в поэтическом смысле предстает превращение «ступни» в «лик», который вылизывает своим языком одна из постоянных героинь стихотворений Георгия Клюфф.
Важно, что превращение ступни в лик происходит в сознании читателя раньше, чем в тексте появляется это слово. На противоположном от ступни конце любого тела естественно ожидать существование головы и хотя бы какого-то лица, и оказавшаяся на их месте ступня ничего не меняет — в сознании Клюфф (которая тоже становится «проводником») и читателя она и должна быть, и остается лицом, «ликом».
Такого рода «работа с сознанием» на «преодоление ожидаемого», сознанием субъекта, от имени которого ведется рассказ (а большинство стихов Георгия Генниса по сути рассказы), сознанием героев повествования и сознанием читателя есть явление на поле русскоязычной поэзии, в отличие от драматургии, не часто встречающееся и поэтому еще недостаточно изученное.
…
Ночью Сумерк склонился над кроваткой
взял в руки хранившее молчание существо
и потерся о него щекой
Он подключил шнур к сети и нажал кнопку
Малыш тихо уютно застрекотал
…
Предмет в стихотворении «Вещица Сумерк» превращается в младенца, а потом снова в предмет, но эти превращения технологически имеют мало общего с превращениями, известными по «Метаморфозам» Овидия и книгам его бесчисленных подражателей. Превращение здесь не прорисовано в деталях, оно происходит при чтении автоматически, в уме читателя объект дважды меняет свою внешнюю форму и смысловую полярность, находясь в пределах одного и того же совершаемого над ним действия. Поэтика Генниса позволяет, поэтому, взглянуть если не на мир в целом, то на происходящее внутри этого мира и, особенно, происходящее внутри наблюдателя с непривычной стороны. В этом плане она таит в себе познавательный заряд.
Вторая особенность поэтики автора заключена в его умении вести разговор о вещах несуществующих или, точнее, существующих в реальности иной, искусственно созданной так, как если бы эти вещи и понятия существовали на самом деле. И более того — факт их существования и подробности бытия всем очевидны, даже стали банальностью. Прием этот, естественно, существовал и ранее и проистекает из фольклора, но доведен Геннисом до определенного совершенства. Но главное — он применен им в рамках его своеобразной необычной поэтики.
Третья особенность связана с первыми двумя и состоит в том, что «рисуя картину» Георгий Геннис часто пренебрегает ставшим почти традицией так называемым «развитием образа», пренебрегает тем, чему учат различные, особенно «классические», школы, в пользу трансформации объекта, его подмены, а часто ради вскрытия нового смысла самого высказывания, который должен вступить во взаимодействие с основным.
В одном из стихотворений появляется некий носитель довольно выразительной фамилии Сумерк, и было бы естественным ожидать сообщений о каких-то деталях его внешности или характера, оправдывающих ее, фамилии, происхождение. Но ничего этого в стихотворении нет, а о таинственной связи имени лирического субъекта с происходящим нужно догадываться: следуют действия, приводящие к совсем другой, не ожидаемой читателем развязке.
Таким образом, таящая в себе парадоксальность мышления поэтика и здесь противостоит усыпляющему воздействию «ожидаемого», что делает стихи интересными и стимулирует читателя к дальнейшему продвижению по тексту. Это позволяет успешно бороться с одной из болезней современной сложной поэзии — порой она оказывается «скучна» для неискушенного, не являющегося специалистом в области поэтики читателя.
На презентации книги Михаил Вяткин, который хорошо известен как собиратель художественных произведений в жанре абсурда и сюрреализма на странице «Лаборатории абсурда» в сети, сам успешно работающий в этом направлении, подчеркнул невозможность имитировать или повторить привычными способами поэтический опыт автора. Вяткин отметил, что гости презентации находятся в присутствии «гения». Конечно, только время может, хотя, к сожалению, далеко не всегда, дать обоснование любым оценкам. Но хочется согласиться с Михаилом Вяткиным хотя бы эмоционально.
Поэзия Георгия Генниса — не просто языковой, визуальный или текстовый эксперимент. Это попытка заглянуть за край того, что лежит в пределах привычной логики. Это способ иначе посмотреть на мир и рассказать о нем.
