«Арестуйте Путина, а не меня, блин!» — успел выкрикнуть поэт, социальный волонтер, философ и наш коллега Всеволод Королёв перед тем, как его затолкали в автозак на Гостином дворе во время первой антивоенной акции в день начала «спецоперации». Тогда ещё действовали коронавирусные ограничения, а законов, запрещающих высказывания против войны, не было. Поэтому Севу по старинке посадили на восемь суток — суд вменил ему «нарушение санитарных норм» из-за риска распространения коронавируса. Выйдя на свободу в день принятия законов о «фейках, дискредитирующих действия российской армии», писатель оказался в новой реальности, в которой ковида будто больше не существует, но войну уже нельзя называть войной, а тех, кто выступает за мир, штрафуют даже за пустые транспаранты.
В записках о восьми сутках, проведённых в спецприемнике в первые дни войны, Сева рассказывает, как его и ещё 60 человек судили за призывы прекратить боевые действия: о соседях по прокуренной камере, ночлеге на грязном каменном полу, хамстве полицейских, насильных фотоснимках и недопуске адвокатов. А также о том, как обвинительные приговоры штампуются пачками, какой ключевой поправки не хватает в Конституции, на чём держится «новая русская» идея и почему вместо того, чтобы заниматься своими делами — работой, научными исследованиями, чтением, выращиванием цветов — неравнодушным россиянам приходится подвергать свою жизнь опасности на протестах или отказываться от привычной жизни, покидая родную страну.
Утро 24-го февраля я встретил в Тихвине, и в Питере вообще не должен был оказаться никак — просто по дороге на Вологодчину сломалась машина, и мы с друзьями там заночевали. Неприятная дилемма — с одной стороны, президент твоей страны окончательно слетел с катушек, а с другой — есть обязательства перед людьми — решилась просто: машину в сервисе нормально починить так и не смогли, так что я со спокойным сердцем поехал в Петербург.
По дороге написал друг, обычно никаких митингов не посещавший, и спросил, как в случае задержания вести себя с полицейскими. Говорить, что просто шёл мимо — вроде обесценивать всё действие. Значит, говорить как есть? В конце концов он спросил: «А ты что им скажешь?». Ответ пришёл моментально: «Я скажу, пускай Путина арестовывают, а не меня». Может, первоначально в этом и присутствовал какой-то элемент бравады, но чем ближе я подъезжал к Петербургу, тем яснее мне становилось, что это действительно то, что я хочу сказать. И когда — на мирной, замечу, антивоенной акции — начали винтить людей, я не нашёл причин себя сдерживать. К сожалению, вместо того, чтобы бежать в Москву выполнять ценные указания, омоновцы со словами «Вот этого зелёненького берите!» свинтили меня. Странные люди.
В автобусе, как и всегда, собралась прекрасная компания. Пока мы составляли список задержанных и пели песни, стала ясна и тактика властей — распределение примерно 60-ти человек по четырём отделам полиции прозрачно намекало на то, что держать нас собираются прямиком до суда. Нам выпал 70-й отдел. И хотя мытарства наши не сравнить с унижениями, выпавшими на долю попавших в ОМВД «Братеево», вели себя сотрудники как последние свиньи.
Для начала они отобрали телефон у Ануш Паниной, которая, не стесняясь, снимала их, и засунули её в каменный мешок, который, по какому-то недоразумению, до сих пор называется в отделах полиции камерой админстративно задержанных. К тому же, в нарушение всех юридических процедур, они отфотографировали её с применением силы, сопроводив свои действия комментарием: «Ну тебя-то мы быстро сломали».
Вообще на комментарии ребята оказались мастера. Уже позже, в ИВС на Московском, один из сотрудников сказал мне: «Ну, а что ты хочешь, это же Невский район, Весёлый посёлок. Они там все ебанутые, туда никто из ментов идти работать не хочет». Однако о ментах мы ещё поговорим: пока нас ожидало почти двое суток общения с мусорами, мы читали стихи.
Перед помещением на ночь положено сдавать под опись личные вещи. В бумаге, которую я подписывал по этому поводу, было упомянуто, что сотрудником полиции мне разъяснены соответствующие статьи КоАП. Поинтересовавшись, что же это за статьи, я получил исчерпывающий ответ: «Короче, тебе нихуя нельзя, можно только сидеть в камере. Это Россия, бля». Не сказать, чтобы подобная откровенность подкупала и располагала к себе, но описывала эти двое суток она достаточно правдиво.
Для начала к нам не пустили адвоката. Для этого оказалось не нужно вводить план «Крепость», достаточно было просто наплевать на закон. Конечно, кто-то из сотрудников понимал, что занимается полной ерундою и будто бы в оправдание рассказывал, что недавно задержал убийцу с Дыбенко, за что мы, конечно, выразили ему респект. Но в общем и целом полицейские вели себя откровенно по-хамски. Во-первых, они, как и всегда, были уверены, что вышли мы не просто так, а за деньги. Забавно, с каким выражением лица сказал «Ага» тот самый полицейский, что перед отправкой меня в камеру обнаружил в моём кошельке десять тысяч рублей, которые я не успел положить на карту. Во-вторых, большинство из них реально поддерживали введение войск в Украину:
— И что, Вас всё у нас устраивает в стране?
— Меня устраивает. Там [в Украине — В.К.] сейчас настоящие мужики. Вас бы туда, а вы тут по улицам шароёбитесь от нехуй делать.
Хорошо хоть передачки от волонтёров передали…
Как объяснить человеку, что ты выходишь на акцию не просто от нечего делать, а потому что не можешь молчать, когда твоя страна нападает на мирного соседа, превращённого пропагандой в свирепого монстра? Что ты с большим удовольствием занялся бы в это время чем-то другим — математикой, историей, чтением, — но вместо этого должен выслушивать оскорбления от малограмотных людей, железобетонно уверенных в своей правоте? Что недопустимо нарушать закон по отношению к тому, кто тебе не нравится, но никакого закона не нарушал, особенно если ты полицейский при исполнении?
Нехитра оказалась на поверку русская идея — потому и продолжает, хоть и со скрипом, перемалывать души. В соседней Украине окопались фашисты: царь-батюшка со своими опричниками защищает народ. Сурово, конечно, ну так и времена считай военные — тут не до сантиментов. В Америке вон вообще бы убили и правильно бы сделали, а здесь жалеют вас, долбоёбов.
Самое главное — понимать, что никакой реальной Америки под «Америкой» не подразумевается. Никто из полицейских 70-го отдела там вероятно — в отличие от меня — не был и вряд ли будет. Америка это где-то там, где спать не могут, всё думают, как бы захватить Россию. За конструирование означающих вроде «Америки», «НАТО» и «Украины» отвечает целая индустрия. И потому по факту нынешняя русская идея не в означающих, а в том, чтобы забыть их напрочь, засыпав тысячью имён собственных, лишь бы не признать, что коричневая чума давно поселилась прямо здесь.
***
Всё это происходило невообразимо долго. Вначале каждого вызывали для составления некой «анкеты».
Поскольку никакой подобной процедуры в КоАП не предусмотрено, я, зайдя в кабинет и увидев на компе сотрудника вордовский файл с шапкой «Справка», решил поинтересоваться:
— А что это вы такое составляете? В КоАПе же нет ничего ни про какие справки.
К чести сотрудника, отпираться он не стал:
— У нас есть внутреннее распоряжение составить на каждого анкету. Я и без тебя если что составлю.
— То есть я правильно понимаю, что в законе ничего такого нет, а вы это делаете?
— Да.
Единственное, что до сих пор иногда сдерживает власти, это объективно неплохие законы, составленные ещё в 90-е. Поскольку источником власти в РФ является народ, участие в политической жизни является неотъемлемым правом гражданина. Единственное изменение, которого, как мне видится, действительно требует наша Конституция — это введение в неё права на восстание. Поэтому я совершенно не считал и не считаю, что нарушил своими действиями какие-то законы. В общем и целом, так не считает и административный кодекс — именно поэтому протоколы по этому и подобным делам представляют собой образцы чистейшей и беспримесной шизофрении.
***
Тем временем смеркалось. И хотя у полицейских была объективная возможность оставить нас на ночь в актовом зале, они предпочли вновь распихать нас по камерам. Вообще говоря, полицейские много чего должны. Они должны были обеспечить нас каким-то постельным бельём и покормить. Ничего этого они не сделали (помните же — «тебе можно сидеть в камере, а больше нихуя нельзя, это Россия»). Теперь мы были без телефонов, а значит, обращаться с нами можно было плюс-минус как угодно.
Камера в отделении представляет собой каменный мешок размером примерно 1,5×3,5 м (при нормативе 4 м2 на человека). Каменный кривой пол, лавочка, на которой сидя могут уместиться три человека. Когда меня туда завели, там уже сидели два узбека. Один из них был вдрызг пьян — как потом выяснилось, он устроил дебош в «Перекрёстке», разбив для начала свой телефон, а потом принявшись крушить полки с алкоголем. Второй был потише и поскромнее: его преступление заключалось в краже какой-то одежды. К счастью, скоро один за другим начали прибывать наши.
Честно сказать, я никак не мог представить, что засну на этом голом и грязном каменном полу. Однако через час-другой (а было нас в камере к тому времени семь человек) тело само приняло форму пола, и бо́льшую часть времени в камере я продремал, ибо заняться там было особенно нечем. Выйти хотя бы в туалет оказалось проблемой: сотрудники демонстративно нас игнорили (одна особо одарённая, послушав, как мы стучали в двери всех трёх камер около получаса, подошла и насмешливо протянула: «Вы погромче стучите, а то вас не особо слышно»). К утру, правда, на смену заступила какая-то более порядочная женщина — так мы обнаружили, что в камере можно даже включить вытяжку. Предыдущие сотрудники как-то об этом не позаботились.
Я в своей жизни привык ко многому — в конце концов, после волонтёрства в обсервации в психо-неврологическом интернате меня сложно чем-то удивить. Но я понимаю ощущения людей, которым становилось реально плохо. От осознания того, что они не совершили ничего противозаконного — более того, проявили гражданское мужество, — а их в благодарность за это отвезли в полицию, обращаясь с ними как с преступниками. От понимания того, в какой стране мы живём, и как к нам относятся власти этой страны.
По статьям, предусматривающим арестную часть, в полиции могут держать до 48 часов. Первый раз нас повезли в суд на следующий день. Везли на обычном пазике, но перед судом перевели в автозак, а пазик поехал за следующей партией.
В тот день что-то не срослось с протоколами, суд завернул их обратно, и мы вернулись в отделение. Ещё одна ночь в мешке, правда на этот раз впятером. Глубокой ночью к нам запихнули пьяницу уже отечественного розлива. Он ввалился весело и без штанов, начал было что-то орать, но, наткнувшись на суровое «Ложись спать», многозначительно промычал: «Понял. Я пограничник», — и немедленно рухнул на пол. Ровно в этот же момент в камере отключили вытяжку — без таких мелких подлостей 70-й не был бы 70-м.
***
Во второй день у Невского районного суда мы провели примерно полдня. Родственники и друзья обеспечили нас едой, но больше всего запомнилась передачка от людей, просто проходивших мимо и решивших скинуться нам на пирожки. От самого же суда присутствовало только здание, по какому-то недоразумению носящее это имя.
Взять например Алана. Дома его ждала беременная жена на последнем месяце с малолетним ребёнком. В автобус уже начали заводить тех, кто отстрелялся первыми — 10 суток, 8 суток, 12 суток., — но мы до последнего надеялись, что хотя бы Алан ограничится штрафом. Хрен там был — 5 суток как вершина гуманизма судебной системы.
Перед отправкой в спецприёмник нас снова привезли в 70-й и стали выдавать вещи. На дворе было уже 26-е февраля. Мы стали включать телефоны. Первым делом, конечно, позвонить родным — да, всё в порядке, дали восемь суток, куда повезут, пока неизвестно, всё правда в порядке, а у тебя как дела…
А потом — в каком-то новостном канале — я увидел этот дом, внутри меня что-то оборвалось и я отошёл в уголок. Ануш подошла и обняла меня. Вскоре пришёл конвойный катать пальцы. В дежурке всё было по-прежнему. Там, блядь, всё было по-прежнему. Мусора издевались над бомжом:
— Я же тебя по-человечески попросил постоять спокойно!
— Так я уже три часа стою.
— Надо будет, будешь до утра стоять!
По дороге я встретил единственного полицейского в этом отделе (когда-то он служил на подлодке). Он посмотрел в мои заплаканные глаза и прошёл мимо, но не отвернулся. Может быть, он что-то понял, и тогда всё это было не зря.
***
Нас повезли в ИВС на Московском, потому что на Захарьевском всё уже было переполнено. В камере я оказался часов в пять утра — после кучи утомительной писанины со стороны принимавших нас сотрудников. Спящего Женю я сразу узнал по шапке, третий человек тоже показался из наших. Я улыбнулся ему, но он, приподнявшись на локте, сурово взглянул на меня и произнёс: «Ну чё, кем будешь? У параши твоё место, уж извиняй». Всё это было настолько неожиданно, что я смутился: «Мы знакомы?» — тут он весело расхототался, и я понял, что это Саня, и значит сидеть нам будет весело.
***
4 марта я вышел из ИВС и оказался, как и все мы, совершенно в новой реальности. Моя близкая подруга Q уезжала из страны, и я поехал помочь ей собираться. Она была спокойна, но в глубине её глаз мерцала растерянность. Тысячи маленьких вещей, несущих живую память, провоцировали единственный вопрос: как можно со всем этим расстаться?
Q никогда не была революционеркой. Её отношение к политике обычно выражалось словами: «Они там совсем ебанулись?» Она жила и давала жить другим. Она просто хотела жить по-человечески — так, чтобы было уютно и приятно, — хранила школьные дневники и рефераты из универа, бесконечно заказывала на AliExpress’е какие-то коробочки, машинки для стрижки катышков, шила игрушки и куклы, играла на укулеле, работала, растила цветы… Ей не нашлось места в мире, в котором взрослые дяди, не доигравшие в детстве в войнушку и годами твердившие о соринке в чужом глазу, развязали бессмысленную беспощадную бойню.
Но я верю, что однажды она вернётся.
