Хлорированные робы, испражнения в цветочных горшках, пациентки, выкалывающие себе глаза ложкой, — после того, как молодой писатель Никита Ковальчук попал в психбольницу с диагнозом «смешанные расстройства», среди которых преобладает пограничное расстройство личности, он понял: весь мир — один большой дурдом, а спасти людей от боли способно только творчество. После выписки из больницы Никита написал роман под псевдонимом Психогеддон: «Свист на горе» вышел в крупнейшем издательстве «Эксмо», а сам автор продолжает сочинять стихи и прозу и мечтает о Нобелевке.
Психогеддон рассказал, как живут люди в дурдоме, почему любовь жены к Ван Гогу привела его в психушку, как в больнице называют тех, кто уже потерял связь с реальностью, какими мудростями делились колоритные старожилы, а также о психотропных снах после уколов, целебной силе творчества и о том, как боль нелегкого детства стала музой писателя.
Как писатель оказался в психушке
Никита пробыл в ГБУЗ «Психиатрическая больница №2» города Калининграда с мая по июнь 2019 года. Он пытался отрезать мочку правого уха, чтобы сделать подарок супруге: «Она любила Ван Гога, я любил ее, а Винсент любил проститутку, которой, к слову, и подарил мочку. Вот и я после ссоры решил, что это красивый жест примирения и любви: мне эта мочка ни к чему, а она будет рада». Мочку отрезать не получилось: кухонный нож оказался тупым, а мягкая плоть отказалась поддаваться. Но шрам у Никиты остался.
Тот вечер помнился ему смутно: «Я накручиваю себя по поводу собственной никчемности и разрушенной своими же руками любви, начинаю выть и плакать, все меньше ощущаю реальность. Потом лежу в коридоре, кому-то звоню, читаю вслух свои стихи, потом какая-то суета. А дальше — машина, похожая на скорую помощь, но со "специальной бригадой". "В дурку?" — спросил. "Ну да", — ответили».
Психбольница снаружи и внутри: «Когда стучит барсук? Молодец!»
С виду психиатрическая больница — обычное советское здание. На окнах — решетки. Внутри — много плитки. Никита пересчитывал ее, чтобы занять чем-то голову, ведь там нельзя было переставать думать. Если перестаешь думать — становишься «трамваем». Они живут по расписанию, ходят по коридору от края до края, смотрят телевизор, почти всегда показывающий только два канала — музыкальный и РЕН-ТВ.
Младший медперсонал был в сине-зеленых формах, сестра-хозяйка — в розовой, а медсестры и доктора в чем угодно, но сверху — белый медицинский халат. Пациенты ходили в однообразных, отличающихся разве что оттенками, хэбэшных пижамах. Старожилы, кто не первый раз в психбольнице или кто попал туда по статье, ходили в своем, домашнем.
Среди старожилов был, например, дед Петрович. Как любой дед, он любил делиться мудростью. Например, «яйца, как мячики, прыг-скок» или «Когда стучит барсук? Молодец!». Он часто любил мочиться везде, кроме уборной. Коридор — отлично. Чужая постель, куда он прилег, потому что устал, — превосходно. Мочился и в цветы, а вот Голубь, еще один старожил, любил есть землю из этих цветов. Голубем его прозвали за внешнее сходство и неспособность говорить. Вытаращит глаза на тебя и носом так «шмыг-шмыг», а потом обратно в кресло ползет. Просто Голубь почти не ходил — только ползал или ездил на коляске. Еще был «Лего» — так звали мужчину с искусственными ногами, которые он отстегивал, как персонаж конструктора. Лего мечтал о мотоциклах и пышногрудой женщине. По одной из версий самого Лего, он потерял ноги, попав в аварию на мотоцикле. По другой версии — получил ранение в Афгане. Впрочем, он еще говорил о неудачном прыжке с парашютом и полиомиелите.
В палате с Никитой никто из них не лежал. Зато жили «трамваи»: «Один в очках, кажется. Второй делал зарядку по утрам, а третий… третий в основном спал. Всегда». На каждого — тумбочка. По утрам — час на звонки близким, если есть, но водятся и «нелегалы»: они проносят телефоны с собой, а по вечерам к ним приходит санитарка — и они идут с ней в другую комнату, что-то вроде душевой и прачечной в миниатюре. Там они курили самокрутки из чая и, по больничным слухам, пару раз предавались плотским утехам.
Посещения были всю неделю с десяти утра до восьми вечера, кроме тихого часа с двух до четырех: «Но обычно они не затягивались, ибо ты-то в дурке, а у людей там войны, болезни, голод или и того хуже — сволочи в начальстве».
В сумасшедшем доме мужчин, как правило, больше. Однако в женское отделение попадают наиболее острые случаи. Чаще всего — шизофренички. Рассказывали, что как-то раз во время обеда пациентка решила произнести речь, а затем попыталась выколоть себе глаза ложкой. У неё получилось.
Будни психбольницы: люди, произошедшие от дельфинов, «какие-то» уколы и сны про коммунизм
«Сначала ты чувствуешь себя забавно, а потом никак», — в клинике время идет иначе:
Мы стоим в уборной с одним из немногих моих собеседников. Окромя нас там еще человек 10–12. То есть мы буквально закатаны, как рыбешки. Уборная отражает мир, в который ты попадаешь, потому что вокруг куча людей: кто-то ищет бычки в мусорке, другие играют в сморчки, еще один испражняется, третий пытается попить из маленького крана, а ты стоишь, куришь и обсуждаешь с товарищем, что безвкусная каша на завтраке сегодня была особенно безвкусна.
Уборная — самое интересное место больницы. Там нет горячей воды. В крайней кабинке часто запирается несколько человек — курят в форточку на потолке. Самокрутки делают из старых книг, хранящихся в библиотеке при больнице. Набивают чаем, а иногда и табаком: его передавали в часы посещений. Кто-то из персонала об этом не знал, а кто-то делал вид, что не знал.
Сигареты — местная валюта: «Если ты не курящий, — ты вне экономической системы».
Книги для Никиты не были сырьем для самокруток: он их читал. Взял плутовской роман «Хромой бес», а в середине страницы оказались вырваны — пришлось сочинять самому: «Отсутствие возможности писать сильнее всего било по мне. С остальным я мог мириться ровно до тех пор, пока имел возможность превращать это в опыт, в текст, в слово, а потом препарировать его, разбавлять или, наоборот, цедить до самой сути. Тогда кучу бумаги принесли друзья, а ручку — санитары. Правда ручку сначала приходилось сдавать, а потом разрешили ее оставить, но "не палиться" перед остальными».
Этой ручкой Никита написал несколько стихов, с десяток заметок и вступительную главу для графического романа.
Врачи давали таблетки, делали какие-то уколы. Что-то два, а что-то — три раза в день. Они вызывали сонливость, худобу и полную безэмоциональность. Однажды после очередного приема таблеток Никита вместе со своим собеседником, еще не потерявшим остатки ума, уселся в общей зоне — там, где как раз крутили РЕН-ТВ. Один из «трамваев» потерянно смотрел в пустоту и плакал. «Че ревешь?» — спросили. «Я думал, мы от Бога, — пожаловался «трамвай». — А оказывается, от дельфинов». Переглянувшись, собеседники бросились в ближайшую палату — забились в угол хохотать.
Никите давали писать тесты на проверку памяти, проводили и арт-терапию: молодой писатель рисовал рыб, китов и касаток — на правой руке у него даже есть татуировка с ними. Иногда врачи наигранно-ласковым голосом хвалили пациентов за красивые рисунки.
Выдавали повседневную робу, которая пахла хлоркой. Банные дни — по средам, в отдельной постройке на территории. Это было небольшое помещение с мелкой советской плиткой и несколькими шлангами. Заводили группами по 5–7 человек. В предбаннике и в самой душевой всегда дежурили медбратья или санитары. Раз в две недели меняли постельное белье. Готовили пресную еду — самую разную. Только черный хлеб выделялся: это было единственное, что имело вкус. И сок — его давали на полдник. Фрукты и печенье приносили друзья и жена. А еще — средства гигиены и сменное нижнее белье. Хотя в последнем не было необходимости: его могли предоставить. Но кто знает, чего там больше — хлорки или ткани?
Как-то после укола Никита увидел сон, в котором он, Ким Ир Сен и Иосиф Сталин ехали в «Волге» без крыши по Красной площади. Вокруг какой-то праздник. Впереди встает красное солнце в виде серпа и молота — вожди плачут. Никита спрашивает, почему, а Сталин в ответ: «Вай, дорогой, как же не плакать, если коммунизм наступил!». Никита просыпается — тоже в слезах: «Коммунизм наступил — разве не сумасшествие?»
Прочь из дурдома: «Умный ты малый, жаль только, что ебанутый»
Сначала возникли мысли о самоубийстве, потом — о побеге. А бежать-то некуда: здание будто летит в пространстве, и весь мир — коридор, как у Бродского:
Останавливала мысль, что бежать некуда, потому что весь мир — дурдом, просто настолько большой, что психи теряются в серой массе цивилов. Но я понимал, что остатки рассудка потеряю в больнице раньше, чем где-либо.
Не сбежал, зато уговорил врача, добродушного мужчину лет сорока, выписать раньше срока. Назначили дней 50, а пробыл всего две недели. «Умный ты малый, Никитос, жаль только, что ебанутый», — как-то сказал врач. Он пошел на уступки, и через несколько дней после беседы дал выписку: «Меня отправили на все четыре стороны. Вернее — к районному психиатру за рецептами таблеточек для моего здоровья, а оттуда — куда угодно. До города ехал автобусом: попросил кондуктора довезти бесплатно. Дома принял душ — роскошь по сравнению с тем, что было в психбольнице. Встретился с лучшим другом. Смотрел мультфильмы и пил колу».
Иногда Никите кажется, что он хотел бы снова попасть в клинику: «Ты выпадаешь из мира и остаешься предоставлен сам себе. Я кайфанул». Но потом он вспоминает о жизни там — и возвращаться уже не хочется. Пребывание в психбольнице ляжет в основу сюжета грядущего романа молодого автора «Бессильное бешенство»: «Я не страдаю. Я пытаюсь рассказать, каково это — страдать. Моя боль учит других».
Боль стала музой писателя. В детстве он пережил развод родителей, смерть матери, затем — смерть отца. Потом бабушке — она читала ему французскую классику и поэтов-шестидесятников — поставили рак. «Я уходил в сад, забивался в дровник и выл», — тогда впервые ударило в голову бессильное бешенство. Угасающей бабушке Никита сказал, что творчество не бросит. Бабушка кивнула — и ушла.
«Я бы очень ехал кукухой, если бы не литература», — признается писатель. Однако не все одобряли его творческую деятельность. Как-то на лекции по английскому языку в университете (Никита первый год учился на истфаке) преподавательница заметила, что он пишет новеллу вместо конспекта. Она сказала: «Если ты хочешь заниматься своими писюльками, занимайся ими дома». Студент решил, что этот факт его биографии отлично бы смотрелся в Википедии, и ушел. Больше в университет он не приходил.
«Если я не писатель, то я никто. А если я никто, то я снова толстый мальчик, с которым не играют в мяч», — Никита был необщительным ребенком, и во дворе держался изолированно. В школе, после смерти матери, его жалели, считали за «калеку», а в кадетском корпусе, в который он перевелся в пятом классе, Никита стал зачинателем протестов. Например, отказался от посещения занятий по военной и военно-морской подготовке, сославшись на отсутствие этих дисциплин в списке обязательных и на собственный пацифизм. «Меня кошмарили, угрожали исключением. Тогда я сказал, что подобное исключение незаконно. Хотя я всё еще не знаю, так ли это, ибо я тогда блефовал. И это сработало». В кадетке телефоны выдавали только вечером с 20 до 21, и этот повод тоже вызвал протест юного писателя. Как и не лучшая еда: Никита собирал подписи за то, чтобы в корпусе появился нормальный буфет. Любили Никиту только в старшей школе: он много работал — копирайтером-фрилансером и администратором в квеструме — и даже сочинял стихи на заказ. За это ему прощали сон на уроках.
С будущей женой он познакомился ещё в детском саду: «Мы вместе росли, но выросли немного не вместе», — так писатель комментирует распад брака. В отношениях были пять лет. Интересами не сошлись, да и после выписки Никиты из клиники супруга нашла себе другого: «Я ее понимаю. Она юная девушка, достаточно милый, добрый человек — с озлобленным и потерявшим хоть какую-то веру в жизнь мной. Ей было нелегко, она старалась как могла. А я очень закрылся и ощетинился — она совершила несколько ошибок, которые меня задели. И потом наш брак медленно, но верно тлел».
«Ад — это мы сами»: о самопознании и силе творчества
Но литература с Никитой осталась. «Любые серьезные отношения с искусством абьюзивны, и абьюзером становится само искусство. Оно тебя съедает». Творчество помогает справляться с социопатией и нестабильной самооценкой: оставшись тет-а-тет с собой в больнице, молодой автор глубже заглянул в свой внутренний мир: «"Ад — это мы сами. Просто этого не замечаем", — писал горячо любимый мною Довлатов в своем сборнике "Зона", — и был прав. Я понял это, наблюдая за самим собой, за пациентами и санитарами, за их словами, действиями и лицами. Главное, что я понял в больнице: сволочи — все».
По словам писателя, быть сволочью — природа человека. И в стенах больницы, и вне ее люди борются с этой природой, хоть и не всегда успешно. Но кто-то предпочитает этой природе следовать, причем некоторые — с большим энтузиазмом: «Наверное, так и становятся росгвардейцами на контракте».
Еще я понял, что разного рода жертвы во имя таланта — бред романтиков. Таланту не нужны все твои брошенные работы, учебы, детские сады; все эти муки совести, глубокие страдания и алкогольные похождения; ничего ему от тебя не нужно, кроме… молчания. Это тот урок, который я выучил, хоть и никак не могу начать по нему жить: больше молчи, не распыляй мысли.
Творчество — это аутотерапия: «Многие мысли, чувства, ощущения я могу реализовать в творчестве». Молодой автор мечтает о литературном признании и выделяет две его формы: афористичность — знак близости с народом, и Нобелевка — признание в литературном сообществе. А с признанием приходит и коммерческий успех, но для молодого автора важно не это:
Если передо мной встанет выбор: Нобелевка по литературе или народная любовь, я выберу народную любовь. Если ты пишешь о людях, тебе нужно быть рядом с людьми, а всё-таки большинство людей в России — это работяги, трудяги, мелкая интеллигенция. Если я стану коммерчески успешным писателем, я не буду тусить с богемой, где один кроссовок стоит как зарплата рабочего. Для них есть свои авторы — или нет своих авторов. У них есть рэперы, которые об этом поют. А мне это неинтересно.
Иллюстрация: Таня Сафонова
