Войну в Чечне российское правительство называло не войной, а контртеррористической операцией. Под влиянием пропаганды она стала частью великой отечественной борьбы с «нацистами-террористами», а со временем «чеченские флешбэки» практически исчезли из коллективной памяти. Как трагедия конца 90-х помогла молодому Путину окончательно закрепиться у власти? почему общественное недовольство чеченской войной со временем сменилось полной поддержкой? из-за чего упоминания о боевых действиях в Чечне бесследно пропали из официального дискурса? как сами забытые ветераны относятся к кремлевской стратегии замалчивания национальной трагедии? и где искать подлинную память о травматичном опыте войн? Ответы на эти вопросы — в исследовании организаторок «Пространства Политика» о том, как искажение и забвение событий в Чечне привели страну к новой войне.
Случалось ли вам когда-нибудь спорить с другом о деталях события из прошлого? Друг говорит: «Мы ели клубничное мороженое, на улице была жара». А вы точно помните: никакого мороженого в тот день вы не ели и вообще весь день шел дождь. Бывает, что такие вещи происходят не с отдельными людьми, а с целыми обществами, и масштаб последствий таких ошибок памяти огромен.
Война в Чечне — одно из тех событий, которое российское правительство решило стереть из коллективной памяти россиян. Последствия этой политики мы наблюдаем сегодня, когда общество оказалось неспособным рефлексировать события настоящего через схожий опыт из недалекого прошлого.
Война, которой не было
В 1991 году, когда Советский Союз переживал «парад суверенитетов», в Чеченской республике Ичкерия к власти пришли сепаратисты во главе с Джохаром Дудаевым. Республика стала своего рода «государством в государстве», к чему федеральный центр явно не был готов. Там сформировались собственные органы власти и вооруженные силы, существовали своя государственная религия и государственная символика.
Чтобы вернуть территорию под свой контроль, в ноябре 1994 года Кремль вводит в Чечню федеральные войска. Танки без особых проблем доходят до центра Грозного, но попадают там в окружение чеченских войск. В плену сепаратистов оказываются около 70 российских офицеров и солдат.
За неудачным походом на Грозный следуют безуспешные переговоры, а затем — ельцинский указ о восстановлении конституционного порядка и введение российских войск. Начинается полномасштабная война, в официальной версии именуемая «антитеррористической операцией».
За Первой чеченской последует Вторая, приведшая к власти Владимира Путина — на тот момент премьера с рейтингом 2 процента. С началом Второй чеченской кампании в России начнутся теракты «с чеченским следом», на фоне которых рейтинг нового президента будет возрастать на 3–4 процента в неделю.
И если Первую чеченскую войну российское руководство фактически проиграло, то во Второй — удачно сделало ставку на переманивание на свою сторону чеченской элиты и почти в самом начале войны, в 2000 году, назначило Ахмата Кадырова главой Чечни. В регионе началось правление кадыровского клана.
Россия, в которой мы живем сегодня, была выкована в войне, о которой сейчас почти не говорят. Именно эта «война, которой не было» позволила молодому Путину завоевать симпатии запуганного терактами российского общества и надолго задержаться в президентском кресле.
Она же привела к власти Рамзана Кадырова, руководящего чеченским регионом как личной вотчиной.
Вторая чеченская война стала переломным моментом для российской журналистики: к началу нулевых большинство независимых СМИ перешли под контроль государства. Эта же война показала Путину, что можно совершать военные преступления и не получать никакой ответной реакции со стороны Запада; что можно убедить общество в чем угодно, если правильно сформировать инфополе.
Нарратив о Чеченской войне стал одним из главных идеологических столпов политики нынешней власти. Анализируя мемориальную политику России вокруг Чеченской войны, мы попытаемся ответить на вопрос, почему российское общество так и не смогло отрефлексировать трагические события тех лет? По каким причинам недовольство войной сменилось ее поддержкой? И как все это привело политический режим России к новой кровавой войне.
Политическое забвение и культурная рефлексия
Концепция коллективной памяти появилась в ответ на трагические события ХХ века как попытка осмыслить «раны истории». Эти «раны» зияют не только памятниками и музеями на улицах городов, но остаются в индивидуальных и коллективных идентичностях. Один из самых известных исследователей trauma studies, Джеффри Александер, пишет:
«Культурная травма имеет место, когда члены некоего сообщества чувствуют, что их заставили пережить какое-либо ужасающее событие, которое навсегда отпечатывается в их памяти и коренным образом изменяет их будущую идентичность».
Травма не статична и не законсервирована в единственной форме: травма — это глина, которую меняют другие травмы, время, правительства.
Историкесса Алейда Ассман в своей книге «Новое недовольство мемориальной культурой» (2016) описывает два подхода к работе с коллективной памятью: сохранение и преодоление прошлого.
Форма сохранения прошлого создает мемориальную культуру, в которой травматическое событие не только не забывается, но становится этическим ориентиром для настоящего.
Примером такого подхода является работа «Комитета солдатских матерей», направленная на припоминание травмы чеченских войн: открытие памятных досок, тематические встречи, просветительские программы.
Притом что Комитет нацелен на помощь военнослужащим, государство с самого появления организации в 1989 году воспринимало ее как оппозиционную. Полковник и депутат Госдумы Виктор Алкснис обвинял Комитет в антироссийской деятельности на деньги Запада: «Никакого отношения к солдатским матерям эти женщины не имеют. Это профессиональные политические работники, которые… осуществляют активную пропагандистскую, издательскую деятельность».
Так было четверть века назад — во время Чеченской войны, так есть и сейчас — во время войны с Украиной. В самом начале вторжения «Комитет солдатских матерей» заявил, что срочников отправляют участвовать в войне против Украины. Хотя министр обороны Шойгу и сам президент неоднократно заявляли, что ни одного срочника на «спецоперацию» отправлено не было.
Парадоксальным образом забота о военных оказалась неодобряемым поступком: слишком много вопросов поднимали матери солдат, слишком реалистичная картина мира им открывалась, когда они, например, выясняли настоящее число погибших и пропавших без вести.
На пресс-конференции в 2000 году представительницы Союза комитетов солдатских матерей заявили, что потери российской армии в Первой чеченской кампании составили около 14 тысяч человек, в то время как по официальной статистике погибли чуть больше пяти тысяч человек. Данные о потерях во Второй чеченской войне также разошлись более чем в два раза: 4700 погибших по официальным данным против 11,5 тысячи по подсчетам «Комитета».
«Комитет» неоднократно обвинял власти в сокрытии реального числа жертв: «В 2000 году вообще перестали называть цифры погибших, потому что вот этот идиотизм преступной войны приводит к тому, что государство пытается сделать вид, что ничего не происходит: что не гибнут солдаты, не гибнут офицеры, не гибнут мирные жители. Это советский подход — все закрыть и заставить всех говорить, что у нас нет войны». Публикация реальных потерь не выгодна государству, поэтому все попытки гражданского общества оплакивать погибших становятся поводом для конфликта.
В целом восприятие любых коммеморативных практик как оппозиционных и враждебных очень характерно для российской власти. Вспомнить хотя бы сфабрикованное дело против историка Дмитриева, который занимался урочищем Сандармох, или недавнюю ликвидацию «Мемориала».
Причина такой враждебности — то, что Эппле в своем бестселлере «Неудобное прошлое» (2020) назвал «государственной монополией на коллективность». Десятилетиями советская власть выжигала любые горизонтальные связи кроме сформированных государством и подконтрольных ему. В крепчающем гражданском обществе последователи компартии и КГБ видят внутренних врагов.
Другой подход к работе с коллективной памятью — преодоление прошлого. Он ставит своей задачей интеграцию и примирение разделенного общества, и воспоминание здесь — только средство.
Неважно, на какие части разделяется общество: на демократов и советофилов, как после распада СССР, или на милитаристов и пацифистов, как сегодня, — преодоление всегда стремится срастить эти части. Форма преодоления характерна для различных ветеранских организаций, которые нацелены на социальную интеграцию ветеранов, а также социально-терапевтическую работу с травмой.
В своей статье «(Не) быть ветераном чеченских войн» исследовательница из Института этнологии и антропологии РАН Валентина Танайлова приводит в пример благотворительный забег «Преодоление и Память». Эти марафоны проходят 1 июля, в День ветеранов боевых действий. Участникам предлагается выкладывать фото с забега под хэштегом #преодолениеипамять. Главная задача этого мероприятия — «сохранение памяти о боевых товарищах, не вернувшихся с войны». Ветеранские сообщества сами по себе достаточно отрезаны от остального общества, поэтому привлечение внимания к ним — самоценная задача, которая совсем не выполняется в современной России.
Анализируя историческую политику российского государства по отношению к Чеченским войнам, исследовательница Валентина Танайлова называет ее политикой забвения. Выбор такой стратегии означает, что общество игнорирует нанесенную травму, отрицает и подавляет ее.
Политика забвения удобна для государства: она не вынуждает объяснять причины и итоги войны, «выносить сор из избы». Она не поднимает вопрос о вине и ответственности, не принуждает к юридическим и политическим последствиям. Именно эта стратегия была избрана в отношении трагедии Чеченской войны.
Чеченская война вытеснена в плоскость индивидуальных биографий и почти не представлена в публичном дискурсе. Официальные источники в принципе отказываются от такого определения чеченского конфликта, называя войну контртеррористической операцией.
Эта формулировка использовалась лояльными государству СМИ, которых с каждым годом становилось все больше. В «Наставлении по международному гуманитарному праву для ВС РФ», например, применяется термин «чеченский внутренний вооруженный конфликт». Лингвистическое сражение за термины не просто так всплывало тогда и сейчас: как вы лодку назовете, так она и поплывет.
Есть разница между «мы начали войну» и «мы начали контртеррористическую операцию». Перед пропагандой стояла большая задача: она должна была работать с символическим, работать с образами в головах людей. Тем не менее, как показывает исследование (2019–2020 гг.) научной сотрудницы ЮНЦ РАН Евгении Горюшиной, участники войны и ее очевидцы отвергают слова «конфликт» и «вооруженные действия», настаивая на том, что была именно война.
Чеченская война в российской массовой культуре
Несмотря на общую недопредставленность чеченской войны в публичном дискурсе, массовая культура — в частности, кинематограф — пожалуй, единственная область, где это событие проговаривалось и анализировалось.
Одна из главных тем здесь — объяснение природы Чеченской войны. Рефлексируя истоки военного конфликта, режиссеры часто эксплуатируют стереотип о «природной» склонности чеченцев к жестокости. Таким образом чеченская война этнизируется и сводится в плоскость конфликта между этническими «чеченцами» и «русскими».
Подобный взгляд хорошо иллюстрирует Алексей Балабанов в фильме «Война» (2002), где один из чеченских боевиков произносит следующие слова: «Я потомок мюрида. Он сто пятьдесят лет ваших резал. Это моя земля, и я буду чистить ее от собак неверных, пока до Волгограда ни одного русского не останется».
С другой стороны, Чеченская война становится оптикой для рефлексии Великой Отечественной — через использование романтизированного образа «советского солдата», как в «Войне» Балабанова, — а также для рефлексии захватнической политики Российской империи на Кавказе, как в антивоенном телефильме Бориса Соболева «Штурм будет стоить дорого» (2001).
По этой линии проходит политический конфликт между либеральным и консервативным (или официозным) взглядами на чеченские кампании — как на захватническую войну или контртеррористическую операцию соответственно. При этом, как считает политолог Андрей Макарычев, кинематографические образы, основанные на опыте чеченской войны, усиливают именно второй, прокремлевский нарратив.
В большинстве фильмов, по его словам, русская идентичность изображается как морально превосходящая идентичность ее врагов. Однако подобный взгляд не обязательно предполагает безусловную лояльность государству. Напротив, во многом он представляет собой альтернативу коррумпированному и неэффективному.
В этом конфликте отражена неудачная попытка Кремля создать цельный нарратив о Чеченской войне. Все свелось к моральной риторике о борьбе между силами добра и зла, а затем — к идеологической абстракции «русского мира».
«Несправедливо, что о нас не вспоминают». Как ветераны рефлексируют боевой опыт
Сами же ветераны чеченских войн предпочитают в принципе подавлять или замалчивать воспоминания о пережитом, и часто отказываются от интервью — особенно те, кто находится на территории самой Чечни.
Те же, кто соглашаются на разговор, по большей части говорят о чувствах обиды и предательства из-за того, как многое было недоговорено или искажено в государственной риторике. Сами ветераны не получили ожидаемых компенсаций — ни материальных, ни символических. Меры финансовой поддержки ветеранам должен был обеспечить одноименный закон, однако ответственность за его исполнение лежит на региональных властях — так что все зависит от их возможностей и желания.
Тем не менее от государства ветераны ждут не столько материальной компенсации, сколько валидации своего травматичного опыта, включения Чеченской войны в официальные нарративы и внятной мемориальной политики, как в случае с Великой Отечественной войной: «Вот в США проходят марши ветеранов Вьетнамской войны, где люди могут надеть свои награды и пройтись по улице. А у нас ничего такого нет… Очень несправедливо, что о нас, ветеранах той войны, не вспоминают. Залезь в тот же YouТube, найдем там вагон материалов по Великой Отечественной войне, фильмы. А по чеченской войне лишь какие-нибудь любительские съемки» (Даниил Гвоздев, ветеран первой чеченской войны и участник проекта «Ветераны войны», интервью «Радио Свобода»).
В итоге для многих ветеранов так и осталось неясным, за что велась эта война, а долг перед родиной сменил долг перед сослуживцами: «Согласно политинформации, было все просто — это контртеррористическая операция, зачищаем территорию от террористов. А были они действительно террористами или нет — я никогда даже и не задумывался. [Война] невыгодна простым людям. Кто на ней что отмыл — я прекрасно понимаю и знаю. Хотя я благодарен богу, что я там был. Теперь я каждый день как последний живу, за себя и за тех парней, кто там остался» (Александр Коряков, связист 101-й особой бригады оперативного назначения, интервью «Ленте. ру»).
В то же время более милитаристски настроенная часть ветеранов — те, кто в целом считали осмысленным свое участие войне, — считает предательством подписание Хасавюртовских соглашений о выводе федеральных войск из Чечни. По мнению воевавших, именно из-за заключения мира с боевиками началась Вторая чеченская война. Если бы не это, Первую чеченскую Россия могла закончить в свою пользу: «Вмешавшиеся в конфликт политики, можно сказать, предали российские вооруженные силы, которые могли закончить дело именно в тот период. Все хотели завершить войну в свою пользу. Считаю, так бы и произошло, если бы не остановка» (Владимир Самохвалов, командир сводного отряда СОБР МВД в 1996 году, интервью «Ленте. ру»).
«Военные восприняли подписание соглашений крайне негативно. Выходило, будто все смерти наших ребят были напрасны. Боевики постоянно нарушали Хасавюртовские соглашения. Нам нельзя было стрелять, по нам — пожалуйста» (Михаил Голубчиков, заместителя командира взвода в 1996 году, то же интервью «Ленте. ру»).
Хасавюртовские соглашения для многих стали серьезным ударом по национальному самолюбию, однако российские власти обнаружили в этом возможность изменить нарратив о Чеченской войне.
Официальная версия Чеченской войны
С приходом Путина к власти нарратив о Чеченской войне становится частью новой национальной политики. При этом, говоря о «чеченских террористах», власть начинает апеллировать к памяти о Великой Отечественной. Как отмечают историки Дмитрий Андреев и Геннадий Бордюгов, память о ней была востребована в начале президентства Путина — ведь через нарратив о борьбе с нацизмом было удобно оправдать военные действия России в Чеченской республике, заявлявшиеся как война с терроризмом. Так, в своем выступлении на праздновании 60-летия Сталинградской битвы Путин впервые уподобляет террористов нацистам, произнося следующие слова: «Террористы, так же как и нацисты 30–40-х годов, часто твердят и о мировом господстве, и об освободительной миссии, но при этом развязывают только собственную свободу рук, совершают преступления против своих же сограждан, своего же собственного народа».
Таким образом, пространство памяти вокруг Чеченских войн стало инструментом для того, чтобы актуализировать победы прошлого. Российская власть перешла к политике, которую острый народный язык оклеймил «победобесием». Символическое пространство стало перенасыщаться милитаризмом: пышные парады с демонстрацией вооружения, шествия «Бессмертного полка», переодевания детей в военную форму, огромное число фильмов о войне.
Миф о Победе успешно использовался в первые годы правления Путина и с тех пор уже не покидал своего центрального места в политической повестке. Сейчас мы вновь наблюдаем попытку власти эксплуатировать этот миф и накачивать его новыми символами, потому что понятно, какую роль он играет в оправдании происходящего. Как и четверть века назад, во время Чеченской войны, власть не смогла найти столько же мощного образа для мобилизации граждан и оправдания военного вторжения.
Миф — это аксиома, абсолютная истина, а значит — не требует ни доказательств, ни критического осмысления, ни проработки.
Война в Чечне встроилась в нарратив о Победе, о борьбе всех «хороших русских» против всех «плохих нацистов-террористов».
В этой точке и произошел разрыв между мемориальной политикой государства (которое культивирует идею победы над терроризмом) и индивидуальными переживаниями участников событий (которые не соответствуют этому отретушированному мифу).
Этот разрыв отразился в риторике средств массовой информации: Первая чеченская была первой и последней войной, за которой россияне могли наблюдать более-менее объективно, а не через кривое зеркало, подсунутое государством. Ее освещение сопровождалась противоречивой полемикой, она подвергалась различным оценкам в СМИ, которые в середине 90-х были задушены цензурой. Журналистам не ограничивали доступ к месту боевых действий. По телевизору крутили интервью с чеченскими боевиками, объясняющими, что они хотят независимости своему народу, а также чеченскими мирными жителями, которые рассказывали о военных преступлениях федералов.
Общим настроением в обществе было скорее сочувствие к чеченским сепаратистам и недовольство правительством, которое посылало молодых российских парней на верную гибель в бессмысленной войне. В освещении первой чеченской войны в медиа доминировал соответствующий образ — представители федеральных сил чаще получали негативную оценку, тогда как чеченские солдаты, наоборот, могли героизироваться.
Первую чеченскую правительство с треском проиграло — не только неумелыми военными и политическими решениями, но и в головах новоиспеченного российского общества. Во Второй чеченской войне российская власть уже не могла позволить себе повторить подобных ошибок, и политика в отношении СМИ, а за этим и российское медиапространство начинают радикально меняться. Часть независимых СМИ были закрыты, другие — перешли в политическую и/или экономическую зависимость от власти и бизнес-структур, а риторика вокруг Чеченской войны свелась к единодушной поддержке правительства.
Любая война создает образ Другого, находящегося по ту сторону фронта. В первую чеченскую этим Другим был чеченец-сепаратист — непонятный, инаковый, но все же способный к переживаниям и имеющий чувства, которые были понятны новым россиянам. После 1999 года этот образ сменился образом жестокого, бессердечного чеченского боевика, бородатого варвара, радикального исламиста, террориста.
Так, к концу Первой чеченской (1996 год) за войну до победного конца выступали только 11 процентов россиян. Тем временем к концу активной фазы военных действий во Второй чеченской (2000 год) уровень поддержки войны составлял 59 процентов.
Внутренняя поддержка войны развязала федеральному правительству руки в применении любых методов. А после трагедии 11 сентября 2001 года Россия получила полный карт-бланш со стороны международного сообщества, которое и раньше лишь робко указывало на нарушение законов войны. Под флагом «борьбы с терроризмом» Россия могла проводить «контртеррористическую операцию» на Кавказе, ведь теперь война с чеченскими сепаратистами официально стала частью глобальной борьбы с терроризмом.
Где искать подлинную память
Коллективная память — крайне хрупкая и в то же время пластичная материя. Помимо индивидуальных историй, ее формирует множество внешних контекстов: массовая культура, медиа и, главное, то, как говорит (или не говорит) о ней власть. Причем по мере сужения пространства свободного высказывания содержание этого обсуждения и само право его производить — становится государственной монополией.
На примере Чеченской войны мы видим, как можно заставить целое общество забыть большую трагедию или не думать о ней. Как похоронить в коллективной памяти воспоминания о войне, сформировавшей режим, в котором Россия проживает весь свой XXI век.
Несмотря на то, с каким успехом российское государство отрафинировало историю Чеченской войны, эта трагедия сохранилась в индивидуальной памяти тех, кто столкнулся с ней лицом к лицу. Однако в отсутствие каналов обратной связи и запрета на публичную дискуссию, монополия на нарратив будет сохраняться у тех, кто имеет на то силовой и пропагандистский аппарат. Подлинная память о чеченской войне останется жива на индивидуальном уровне, пока ее свидетели используют стратегии припоминания: устраивают вечера памяти, гражданские акции и тематические уроки истории. Когда это прекратится и замалчивающий государственный нарратив победит, линия памяти оборвется. К счастью, гражданское общество — это гидра: там, где государство отрубает одну голову, вырастает две других.
Создавать мифологизированные образы прошлого и настоящего можно лишь до определенного предела. «Миф о Победе» не продашь солдатам, которые наблюдали смерть товарищей, мирным жителям, пережившим обстрелы, или семьям, лишившимся отцов и сыновей. Война — это трагедия и катастрофа, а не повод для национальной гордости и политических манипуляций. Мы должны сделать все возможное, чтобы войны прошлого были переосмыслены, а войны настоящего завершены.
