Государственная система российской культуры держится на множестве незаметных работников, большинство из которых — женщины. Они «подносят краски и кисти, служат музами, убирают помещение для выставки, готовят еду, заполняют бланки строгой отчетности, подделывают статистику посещаемости людей и животных, работают в бухгалтерии, садятся в тюрьму в случае растраты», и так сменяют друг друга столетиями. О буднях работниц госучреждений в книге «Девочки и институции», вышедшей в издательстве No Kidding Press, рассказывает поэтесса и общественная деятельница Дарья Серенко, которая до ухода в политический активизм несколько лет проработала в маленькой районной библиотеке, а затем и в других культурных госучреждениях, галереях и университетах.
В документальных историях из жизни Дарья описывает маленькие радости, авантюры и сложности работы «девочек» из институций. Вместе они переживают монотонные будни — развешивают российские флаги на улицах к праздникам и водят хороводы с горожанами, встречают в офисе торговцев колготками, духами и вяленым мясом, выведывают друг у друга тайны прошлого и провожают коллег как в новую жизнь, так и в последний путь. Рассказывая о рутине государственных работниц, писательница срывает покровы с нерефлексируемой темы культурного коллаборационизма и рассуждает о том, как институции принуждают людей быть покорными, посягая на их свободу, а бюрократия борется с жизнью в машине госкультуры, винтики которой легко заменяются.
Когда я впервые пришла на работу в госучреждение, сначала я увидела только девочек. Они так сами себя и называли — «девочки», переключая интонацию с восклицательной на вопросительную в зависимости от того, какая катастрофа разворачивалась вокруг. А катастрофы — это я тоже поняла сразу — были неотъемлемой частью нашей нестабильной повседневной космогонии, изо всех сил пытающейся укорениться в рабочем распорядке дня.
Мы работали в маленькой районной библиотеке в офисе без окон. Компьютеры девочек выглядели больше, чем сами девочки. Иногда за широкими мониторами и гудением системных блоков девочек было не видно и не слышно — приходилось привставать с кресла, чтобы убедиться в живом человеческом соприсутствии. Отсутствие окон в помещении, видимо, было компенсировано фотообоями, наклеенными во всю стену: тропическая зелень и бурный отвесный водопад, несущий свои вспененные потоки сверху вниз, — картинка, напоминающая ежедневно не о свежем воздухе, а о вертикальности иерархий.
Девочки приняли меня как свою. Я еще пыталась какое-то время по привычке сохранять телесную автономию: отдельно обедать, отдельно добираться на автобусе до метро, — но очень скоро ценность этой отдельности потеряла для меня всякий смысл. Моя жизнь в тот момент в целом тоже была катастрофой, поэтому на работе я чувствовала себя как дома: было весело и страшно, а границы
частного и публичного размывались алкоголем и дедлайнами. С девочками мы часто превращались в одно функциональное многорукое и многоногое существо, ликующее, всесильное и сокрушительное, — в такие моменты я переставала ощущать собственную немощь и слабость в ногах.
Но при этом, изучая девочек, наблюдая за ними из своего паучьего угла, я много раз ловила себя на автоматизме собственного взгляда — слегка высокомерного, ироничного, уменьшительно-ласкательного, мифологизирующего женскую коллективность в целом. Я оправдывала это тем, что у меня особый статус — я здесь временно. Иногда, когда я смотрела на всех, будучи в мрачном и мнительном настроении, мне казалось, что девочки существуют только по пояс — а под столом их нет, там только переплетение разноцветных проводов, передающих сигналы куда-то дальше. Возможно, конечно, я всё еще просто ненавидела женщин, а не только тянулась к ним. Или, возможно, под столом в те дни не было только меня.
***
Однажды мы с девочками молча шли по осеннему муниципальному парку. «Мне стало труднее ненавидеть мое государство», — сказала я на ходу, не подумав. «Становишься одной из нас», — ответила одна из них.
Мы не всегда работали из офиса: иногда мы расставляли старые книги на улицах города, вешали только что купленные российские флаги на деревья и водили вокруг них хороводы вместе с растерянными горожанами. Мы постоянно натыкались в нашей реальности на какие-то новые порталы — и попадали
на бесконечные фестивали, сметы которых никогда не видели. На фестивалях мы выполняли госзадание: голыми руками строили павильоны из палок, грязи и говна, подделывали статистику посещаемости людей и животных, а также случайно заглядывали в институциональные бездны, обычно прикрытые сверху бумагами и тряпками.
Бездн было много. Если не принимать всё происходящее близко к сердцу, можно было в целом довольно хорошо проводить время.
Мы с девочками выходили курить каждые двадцать минут. В нашем библиотечном холодильнике лежали две бутылки водки — одна на крайний случай, другая — на черный день. Так вышло, что и то и другое произошло одновременно.
Это был мой первый День работника культуры. Нас отвели в местный ДК и строго-настрого запретили покидать помещение. Мы подумали, что это шутка, поэтому помещение не покинули и остались в праздничном настроении. Наконец мужчины в тугих костюмах оттеснили нас в небольшой концертный зал и закрыли дверь. Погас свет.
Ведущая с пышной прической вышла под тревожные звуки фанфар и с выражением прочитала для нас поздравительные стихи. На сцену пригласили группу нашей молодости, по крайней мере, со сцены ее объявили
именно так. Мы замерли как минимум в ожидании группы «Тату».
Меня мутило весь день — и на третьей песне ВИА «Поющие сердца» у меня все-таки начались месячные. Я начала пробираться между рядами. У выхода из концертного зала два охранника остановили меня: им сказали никого не выпускать ни под каким предлогом, так как артисты отрабатывают государственные деньги. Работники должны не уходить, а наслаждаться.
После того как мне пришлось оставить на государственном бархатном сиденье пятно собственной крови, мы с девочками вернулись в офис и достали обе бутылки. Стоит признать, что теперь я действительно вспоминаю услышанные песни как музыку нашей молодости. И наслаждаюсь.
***
Однажды я порезалась о зарплатный квиток. Красное пятно расплылось поверх скромных цифр моего оклада. Девочки сказали, что теперь это действительно мои кровные деньги.
Я быстро прикинула, сколько во мне еще непролитой крови, и подумала, что, возможно, если в следующий раз я порежусь чуть сильнее, сумма оклада магическим образом вырастет. И хотя через месяц день аванса синхронизировался с моим циклом, денег было по-прежнему мало.
Девочки умели обращаться с малыми суммами. Уже с лета они откладывали деньги на зимнюю обувь. Приносили с собой еду в маленьких контейнерах и ели два раза в день.
Иногда к нам в офис приходили коммивояжеры: так я узнала, что это слово еще употребляют в отношении живых людей. Коммивояжеры раскладывали на наших столах колготки, носки, бусы, духи и трусы. Если нам ничего не нравилось, они открывали еще один чемодан и доставали длинные лоскуты вяленого мяса и рыбы.
Каждый день обязательно наступал такой момент, когда девочки раздевались: задирали юбки и подтягивали сползающие колготки. Снимали пиджаки, скидывали туфли под столом, распускали волосы. Эта расслабленность была заразительна: позы становились всё более неформальными, а лица всё менее сфокусированными. Было видно, что скоро девочки окажутся дома. И у них будет ровно три часа до сна, чтобы приготовить себе еду на следующий день, рассчитать расходы на вторую половину месяца, сходить на свидание, проверить уроки, выпить бокал вина, поругаться с хозяйкой квартиры, выгулять собаку, помастурбировать, созвониться с девочками.
***
Марину провожали всем отделом. У здания крематория было как-то спокойно: там внутри наверняка есть свои девочки, и они со всем разберутся.
Государственный крематорий напоминал Дворец культуры из моего детства — трижды в неделю я ходила туда танцевать русские народные танцы. До сих пор помню тяжесть кокошника и ощущение сползающих белых колготок под расшитым накрахмаленным платьем.
Все любили Марину. Марина работала администратором нашего зала. Марина встречала и провожала людей, продавала им билеты и сувениры, следила, чтобы никто не воровал магнитики и не трогал экспонаты руками. Марина любила пить чай, стоя у всех над душой. Марина в юности работала конструктором танков, но всю жизнь была верна гостайне и не рассказывала нам ничего, несмотря на наши ироничные уговоры. Марина любила «Битву экстрасенсов» и верила в сионистский заговор.
Марина умерла под конец рабочего дня. Остальные девочки подумали, что она задремала в кресле, и не стали ее тревожить.
Смерть исказила Марину не сильно: в зале крематория она лежала почти как живая, только одели ее почему-то в расшитое накрахмаленное платье и белый платочек. Можно было подумать, что Марина тоже ходит на танцы в ДК и скоро у нас выступление.
К гробу подошла женщина-администратор ритуального зала и дала кому-то сигнал, чтобы включилась музыка. Монотонным голосом она выразила соболезнования родственникам усопшей и предложила присутствующим сказать последнее слово перед кремацией. Я была благодарна этой женщине — ее полуавтоматические распоряжения напоминали Марину, воскрешали ее интонации, приводили в движение людей и пространство.
Женщина-администратор следила за временем. После тридцати минут прощальных слов появились рабочие, а над дверцей, ведущей в печь, загорелась красная лампочка. Девочки плакали, а я разглядывала мраморный пол. Так и слышу, как он бы зацокал под нашими с Мариной танцевальными туфлями.
***
Мы, девочки, делаем вид, что ничего не понимаем в политике. Мы разговариваем на птичьем, а птицы, как известно, выше всего этого. Мы щебечем, и никто не подозревает, что у нас на уме. Если бы вы только знали, какое подполье у нас в голове, вы, скорее всего, держали бы при себе свои жалкие комплименты.
На общем собрании трудового коллектива нам напомнили о том, что мы обязательно должны пойти на выборы и проголосовать за правильного кандидата. Не забудьте выслать фото заполненного бюллетеня. Не забудьте о вашем гражданском долге перед страной, иначе как вы будете смотреть в глаза вашим детям.
А у нас с девочками, честно говоря, уже не будет никаких детей. У нас нет сил рожать вам новых людей, эту новую армию девочек, затыкающих своими телами ваши расползающиеся по швам бездны. Ищите себе других дур, а я буду молча вбрасывать ваши бюллетени в пустых ночных школах, в которые скоро некому будет ходить. Всё это закончится на нас, мы — последние из девочек.
Мне часто снится, что я беременна. Наша страна полна спящих институтов — интересно, что институты видят во сне? Кто сидит возле их кроватей, кто меняет им пропитанные горячечным потом простыни, кто выслушивает, как они бредят на своем жалобном детском языке? Надеюсь, им снятся девочки-пересмешницы, многоголосое эхо, тщедушный хор — последний сигнал перед взрывающимся подпольем.
Хотя иногда мне и кажется, что я люблю всех девочек одинаково, но среди них, конечно же, есть те, кого я буду любить на порядок больше — и это, как правило, реальные девочки, а не обобщенно-выдуманные. Знаете, есть такие девочки-скалы, девочки-опоры, девочки, за которыми как за каменной стеной. Оксана — из таких девочек. Из реальных.
Из всех нас Оксана уволилась первая. Формально мы подали заявления одновременно, но Оксана ушла на самом деле еще полгода назад: мы помним этот день, когда потух ее взгляд. Ей давно было не до нас, и она сидела за своим столом как тихая и деятельная тень, разгребая то похоронную рутину после смерти своей матери, то нашу несходящуюся ежемесячную бухгалтерию. У Оксаны всегда всё было четко: четкие звонки, четкие разборки, четкие тексты, четкие похороны.
Уволившаяся Оксана быстро пошла в гору: получила премию, написала роман, вырастила сад на окне, съехалась с женой. Мы все пророчили ей большое будущее: Оксанина биография сама складывалась в литературное повествование. Это похоже то ли на предначертание, то ли на самоисполняющееся пророчество, будто берешь свежий отрез ткани, а там уже видно по линиям сгибов, как отрез был сложен изначально.
Наша Оксана — лесбиянка. Недавно отменили целый литературный фестиваль, в котором она должна была читать свою лекцию. Обеспокоенные и патриотичные граждане оборвали горячую линию губернатора. Оксана — извращенка, лесбуха, тетка, гомосексуалистка, содомитка, ведьма, разрушительница традиций. «Я не понимаю, почему моя родина не гордится мной», — говорит Оксана.
Оксана, мы тоже не понимаем, поэтому звоним на ту же горячую линию, чтобы передать губернатору Тульской области, что бывают такие девочки: девочки-скалы, девочки-опоры, девочки, за которыми как за каменной стеной. Передать, как нам жаль, что фестиваль отменили в День тульского пряника, омрачив такой светлый праздник своим кнутом.
Иллюстрация: Ксения Чарыева
