Всю неделю российские власти трубили о всенародной поддержке на референдумах по присоединению оккупированных территорий. Но что на самом деле происходило на избирательных участках и действительно ли людей заставляли голосовать под дулами автоматов? Репортер самиздата, работавший в Донбассе всё это время, описывает, что видел своими глазами: каким был Донецк в дни референдума? что думают о выборах жители полуразрушенных домов? чем руководствуются бойцы без пальцев, пытающиеся поставить галочки в бюллетенях? и каких перемен ждут «новые россияне» от государства, которое обещало им защиту и мир?
Материал опубликован в рамках документального цикла «Донбасский дневник», который ведет военный корреспондент, находящийся в зоне боевых действий.
На каждом участке кожи
О начале проведения референдумов объявили неожиданно. И так же неожиданно в России началась мобилизация. Долгое время это считалось чертой, через которую нельзя перейти, не нарушив соглашения. Все думали, что война уже замораживается и Харьковскую область потеряли именно для этого, но снова все посыпалось, и началось новое 24 февраля. Русскую весну сменила украинская осень, а следом будет черная зима.
Я гадал, может ли референдум быть связан с обстрелами, от которых гибнут люди, но стало очевидно, что о них думали в последнюю очередь. В 2014 году в Донбассе уже проводили голосование за присоединение к России. Но потом случились Минские соглашения, условное прекращение огня, а Кремль попытался спихнуть Донбасс обратно в Украину. Его территория превратилась в серую зону, осталась в изоляции. Война, впрочем, так никогда и не прекращалась.
Процесс референдума разбили на пять дней. Первые четыре дня — комиссия ходит по домам и собирает бюллетени, последний день — люди сами приходят на участки. То ли всерьез, то ли в шутку сопровождающим сказали падать на урны в случае обстрела. Воздух над городом казался напряженным, никто не знал, что будет в следующие дни. За день до этого на Крытом рынке от обстрела погибло пять человек, еще за два погибло 16 человек, и так дальше до бесконечности. Наутро я проснулся и понял, что льет сильный дождь. Кто-то сказал, что это добрый знак — во время ливня артиллерия не стреляет. Привычные бахи, бухи сменились тишиной. Дождь лил и лил и смывал кровь, оставшуюся на асфальте. Смывал напряжение и воспоминания о вчерашнем дне, мысли о будущем и о том, что происходит сейчас в России. Донецк был так непривычно тих.
Мы поехали снимать сюжет о работе избирательной комиссии. В половине квартир в домах никто не жил. Кто-то уехал, стал беженцем, кто-то переселился дальше от линии соприкосновения. Остальные находились на работе и возвращались только к вечеру. На каждом этаже стояли маленькие иконы в качестве защиты. Услышав, что это избирательная комиссия, люди окрыленно открывали дверь и приглашали внутрь. Молодых людей было немного, поэтому в кадр попадали только взрослые и старики. Они светили фонариками в сырых, полуосвещенных подъездах Киевского района, и те на время оживали.
— Здравствуйте, избирательная комиссия. Желаете проголосовать на референдуме?
Дверь приоткрывалась, там появлялся человек.
— Только не снимайте меня, пожалуйста, а то мне дадут 12 лет, у меня есть родственники на той стороне.
Вниз спускались люди.
— Вы можете голосовать как с украинским, так и с русским паспортом. Что вы ожидаете от референдума?
— Добра и мира. Хочу добра и мира, надоело.
— Как думаете, что-то теперь изменится?
— Надеюсь, минус на плюс дает плюс.
— Будет меньше обстрелов?
— А разве можно больше?
…Это вчера так попали, прямо в хатку залетело. Мы потикали сразу же в подвал.
…Хочется, чтобы перестали стрелять. Чтобы я могла спокойно строить отношения. Жить и выходить из дома.
…Давайте ставить галки? Зачем нам эти крестики.
…У меня мама уехала, а я остался. У меня тут бабушка, я не могу ее бросить.
В правозащитной прессе в этот момент разгоняли, что люди голосуют под дулом автомата. Реальность в том, что в Донбассе все и так проголосуют за присоединение к России. И за мир. Те, кто считал себя украинцем, уже уехал. Другие жили тут восемь лет. Кто станет идентифицировать себя с тем, что тебя убивает?
А Россия — это образ, место, в котором существует справедливость. В котором работают законы, нет коррупции. Где тебя защитят и встретят как родного. Там ведь дом. Если бы только они понимали, как все обстоит на самом деле.
Другое дело — Херсон и Запорожье. До этого мне рассказывали, как местные кидали бутылки под гусеницы танков и включали украинский гимн в кафе. Подходили к солдатам и что-то им высказывали. Средняя температура по больнице была нейтральной. Люди оставляли за собой право не говорить, что они думают, особенно после того, что случилось с Харьковской областью. Во время референдума я слышал, что люди голосуют там менее охотно и избирательные участки стоят полупустые. Открытая съемка для прессы была запрещена. Поэтому цифрам доверять не было желания.
После домов мы поехали в областную больницу. Комиссия начала обходить палаты в ожоговом отделении, в котором лежали раненые бойцы. Обвязанные бинтами, они поворачивались на приветствие и тянули руки, чтобы проголосовать. «За что воевали, за то и голосуем», — ответил один из них. Он и его напарники спаслись из опорника в подвале, в который ночью прилетела мина. Взрыв завалил проход, и им пришлось выкарабкиваться из обломков, ползя по горящим углям. Семь выбрались, один остался, задохнувшись. Его лицо было еще немного красным, а на руках висели бинты, как в мультике про мумию. Сзади лежал его напарник, раскрашенный в багрово-красный цвет, без единого живого места на каждом участке кожи.
— Ты же слышал, что в России объявлена мобилизация. Есть советы для тех, кого сюда отправляют?
— Будет страшно, всегда страшно: все разрывается, все падает, ты в шоке, бьет адреналин. Жалко молодых пацанов, которых сюда отправят. С другой стороны, вроде как надо, потому что нас тут осталось мало.
Когда попадаешь в перекрестье, начинаешь понимать, что делать. Нужно думать о своей безопасности и смотреть на опытных бойцов. Уметь окапываться и перевязывать раны, учить ТТХ. Потому что если ничего не знаешь и сунешься как герой, просто умрешь — и все.
У нас не было выбора, если не мы, то кто. Мы защищаем свою землю. Сколько себя помню, всегда думал, что я русский. Вот выйди сейчас на улицу — там все на русском разговаривают. Мы даже в детстве гривны рубликами называли. То, что у меня пометка в паспорте до 2014 года стояла «украинец», — это не значит ничего. Я вот тут вот русский. На бумажке можно все что угодно написать, она все выдержит. Но то, что у тебя внутри, не изменишь.
В этот момент другие фотокоры выходят с извинениями из палаты. «Нет-нет, вы что, мы понимаем, конечно, не будем… нам тоже нужно для картинки». Оказалось, что они пытались сфотографировать раненого, у которого на руке не оказалось пальцев. Он попытался подписать и бросить бюллетень в урну, но не получилось. Врач попросил выйти. «Слушай, ну тут все, нужно еще немного мяса и можем выходить», — проговорили они, отойдя в сторону.
До этого в Донбассе был сильно развит институт ожогово-восстановительной терапии. Здесь находились самые глубокие угольные шахты в Европе. В них часто случались аварии, и горняки оставались гореть заживо под землей. Не успевали выбраться наверх. Тогда врачи решили, что они будут сами спускаться вниз и оказывать первую помощь под землей. Подъем наверх занимал несколько часов. Потом началась война. В больницу стали привозить раненых бойцов с обеих сторон фронта и мирных жителей, пострадавших от обстрелов. Оказалось, что минно-взрывная травма по характеру повреждений не отличается от ожогов, и врачи получили новую практику.
Я отошел от общей группы и поднялся наверх. В реанимационном отделении лежали тяжелые пациенты. Нужно было немного мужества, чтобы войти внутрь. В палате лежал ребенок, рядом находилась его мать. Они подожгли с друзьями порох, который нашли на окраине Донецка. Военные бросили патроны, оружие, боекомплекты. Порох сгорел, дети сгорели. У него были самые тяжелые ожоги. Сперва я даже не смог понять, какого он пола. Бритый, обгоревший, без волос и бровей, он казался ребенком, только вышедшим на свет не из утробы, а из горящей печки. Кожа наслаивалась кусками, а грудь тихонько колыхалась. Чтобы вздохнуть, ему нужно было прикладывать усилие. Пришла комиссия, мама молчаливо проголосовала, поглощенная собственным горем. На телефоне играли мультики. Ему почему-то понравилась моя камера, и он попросил его сфотографировать. Щелк-щелк. Выпил соленую воду, чтобы смягчить горло. К Новому году врач обещал выпустить из больницы. Месяцы в зашторенной, белой палате.
Я хочу поговорить с вами о революции
Я побродил еще по городу и поехал на брифинг ЦИКа. Каждый вечер здесь объявляли результаты голосования. Плюсом было то, что можно было взять горячий кофе и зайти на шведский стол, перед тем как вернуться домой. Чтобы легитимизировать процесс голосования, власти республик позвали иностранных наблюдателей из разных стран. В основном из тех, которые оппозиционно относились к Западу и где сохранились социалистические партии. Зимбабве, Колумбия, Мексика, ЮАР, Италия. Были, впрочем, даже наблюдатели из Германии и Франции. Всего 122 зарубежных эксперта и пять сотен журналистов.
На брифинге немцы были строги и конструктивны, итальянцы играли в свою игру, венесуэльцы говорили о западной прессе и личном опыте переживания военного конфликта. Кто-то был очевидно ангажирован, в личном аккаунте одного из африканцев нашел награждение грамотой от путина в 2016 году. Другие скорее приехали из личных побуждений — чтобы рассказать о поездке в своей стране или написать книгу с двух сторон о русско-украинском конфликте. А кто-то действительно приехал, чтоб проверить, как проводили референдум.
Немец поделился мнением, что люди ждут Россию, потому что Украина оставила города такими же, как при Советском Союзе. Кто-то улыбнулся, представив реакцию немца на города за МКАДом.
В конце выступала девушка из ЮАР. Она начала говорить пламенно и возбужденно. Она сказала, что ей 29 лет и когда ей был один год, на ее родине произошла революция. Теперь она сама увидела, как происходит революция. Она рассказала, как она ходила по разрушенным улицам и общалась во дворах с людьми. И как тяжело осознавать, что они умирают изгоями за право быть свободными. И это происходит в XXI веке. В ее духоподъемной речи чувствовались отголоски американских лозунгов борьбы за равные права: «These people stood up for themselves». Она смотрела на меня своими глубокими, красивыми глазами, а я слушал ее и пытался понять, о чем она на самом деле думает. Она сказала, что теперь увидела, как происходит революция.
На следующее утро впервые за время командировки прозвучала сирена. Она была тревожной, выбивающей из ритма. Мы ехали в Дебальцево и Горловку, чтобы увидеть, как происходит голосование. Накануне город обстреляли, и члены комиссии получили легкую контузию от взрыва. На другой улице снаряды попали точно в здание и пробили балкон квартиры, в которой находилась семья с двумя детьми. На снимке в сводках вместо квартиры стояла черная дыра. Хороший кадр, нужно было ехать. К тому моменту проемы в окнах уже заделали. Это было ужасно. От разрушения не осталась и следа. Все это не выглядело красивым. Рядом бегали парни и колупали дырки, сделанные осколками. Под ногами трещало битое стекло.
За нами увязался какой-то идиот, который прицепил себе на майку значок, подписанный большими буквами: » ВОЕНКОР, имя, фамилия, ПРЕССА». Мы сразу поняли, что он не настоящий. Он был похож на сумасшедшего, который повесил игрушечный значок, чтобы казаться круче. На лице у него был шрам от пореза. Он говорил, что только что вернулся из окопов и получил контузию, и я не знал, верить ему или нет. Он увязался за нами по улице и начал показывать в разные стороны, крича: «Сюда упал снаряд! И сюда упал снаряд! Здесь прилетело в крышу! А здесь все снесло!» За спиной исчезали дома, и на остановке люди, ждущие автобус, превращались в фон для здания с битыми стеклами и дырками в бетоне. Я смотрел в глаза этого идиота и пытался понять, правда ли он воевал.
Последний день референдума в Донецке был похож на первый. Какая разница, что будет, когда уже все решено. В избирательные участки приходили люди, прятались за шторкой и голосовали. В какой-то момент учительница посоветовала мне следить, что будет дальше. Дальше один из парней подошел к урне и, повернувшись в нашу сторону, разорвал украинский паспорт со словами «Донбасс возвращается домой». Сзади раздались аплодисменты. Я спросил у другого парня, какие у него сейчас эмоции:
— Отрицательные.
— Почему?
— Потому что я понимаю, что все только начинается.
