Справедливость для переживших насилие. Профессорка психиатрии Джудит Герман о роли общества в преодолении травмы

Чего больше всего хотят люди, пережившие насилие, и как они понимают справедливость? Гарвардская профессорка психиатрии Джудит Герман исследует тему травмы больше 50 лет — в свое время ей удалось изменить общепринятое мнение о том, что ПТСР может проявляться только у вернувшихся с войны. В 1992 году она выпустила передовое исследование «Травма и исцеление», в котором описала сходство симптомов у ветеранов Вьетнама и женщин, подвергшихся изнасилованию.

Спустя более чем четверть века после выхода легендарной книги Джудит Герман опубликовала новый труд, над которым работала 20 лет, — «Травма и восстановление» о пути к справедливости после пережитого насилия. Публикуем интервью профессорки о ключевых идеях новой работы и случаях из многолетней психиатрической практики, в котором она рассказывает: какая форма насилия является самым долгосрочным нарушением прав человека в мире; почему бездействие сторонних наблюдателей переживается труднее жестокости преступника; ретравмирует ли пострадавших общение с журналистами и как самим репортерам, работающими с историями насилия, заботиться о ментальном здоровье и как общество может дать человеку чувство справедливости в мире, полном безнаказанности.

​Интервью с английского перевела Ольга Кравцова — создательница проекта «Психология стресса для журналистов».

— В наше время на конференциях по психологии и психиатрии, которые посвящены травме, можно услышать много разнообразных вещей, но там нет слова «справедливость». Почему в вашей книге «Травма и восстановление: как пережившие травму видят справедливость» обсуждение строится именно вокруг этого понятия? 

Дж.Г.: Если смотреть не только на область нейробиологии и генетики, то понятно, что травма в той же мере социальная проблема, как и психологическая и биологическая. Если вы признаете, что насилие – это межличностное преступление и основная часть травмы, которую переживают пациенты, коренится в совершенной  несправедливости, тогда исцеление – это не только вопрос биологии и индивидуальной психологии, это также вопрос исправления вреда, который был нанесен преступлением. И это приводит нас к вопросу о социальной справедливости. 

— Вы предлагаете рассмотреть насилие (в частности, гендерное и сексуализированное) не только как отдельный преступный акт, но как нарушение общественного контракта?

Дж.Г.: Да, когда речь идет о межличностном насилии, вы говорите не просто о жертве и преступнике, но также о сторонних наблюдателях. И зачастую, когда вы работаете с пациентами, пережившими травму, и даете им возможность отгоревать произошедшее, – их ощущение предательства от того, что сделали (или не сделали) сторонние наблюдатели, является даже более глубоким, чем от действий преступника. При работе с пережившими инцест — личную травму — самый частый вопрос: «А где была моя мать?» Самое сильное горе связано с вопросом: «Почему она меня не защитила?» 

Если вы работаете с пережившими холокост — в масштабе массовых убийств — часто возникает тот же вопрос: «А где были наблюдатели? Где были люди, которые знали и могли бы вмешаться, но не вмешались?» 

Именно это воспринимается как предательство. Или: «А где был бог?» И это предательство часто переживается глубже, чем жестокость преступников. 

— Вы работали с разными людьми, пережившими травму, на протяжении многих лет. Почему именно сексуализированное и гендерное насилие стало фокусом вашего внимания в исследовании того, что значит «справедливость»?

Дж.Г.: Тут было две причины. Одна очень личная, а другая очень общая. Личная причина – это те, с кем я по большей части работала на протяжении всей своей карьеры. Я из второй волны женского освободительного движения‌, состояла в женской группе роста самосознания в то же самое время, что начала стажировку в психиатрии. И то, что я была частью этого движения, дало мне совершенно другую перспективу на истории моих пациентов. 

Моя однокурсница и подруга Кэти Сэрачайлд‌ говорила: учебники ничего не расскажут вам о жизни женщин, и это правда. Самый подробный учебник по психиатрии во времена моей учебы оценивал распространенность всех форм инцеста как один случай на миллион. Исходя из этого, какова была вероятность, что уже в первую неделю своей работы в психиатрической службе я приняла двух пациенток, переживших инцест? То есть что-то там не сходилось, а женское освободительное движение давало новый взгляд. 

Когда мы с Лизой Хиршман опубликовали нашу первую работу по инцесту отцов над дочерьми, мы собрали 20 кейсов, просто спросив об этом нескольких врачей. Мы не опубликовали ее в психиатрическом журнале, и я не думаю, что какой-либо психиатрический журнал это бы взял. Мы опубликовали работу в новом журнале, где женщины проводили исследования женщин. 

Но сейчас собрана хорошая всемирная эпидемиология по гендерному насилию. Есть специальный докладчик в ООН, которые собирает данные разных стран по всему миру, и есть убедительные свидетельства, что насилие против женщин и детей является, наверное, самым распространенным и самым долгосрочным нарушением прав человека в мире. 

Так что я выбрала патриархат как модель тирании, потому что мы видим это по всему миру, на всех уровнях: от личной жизни в семьях до секс-торговли всемирного масштаба, мы видим это на войне как способ завоевания.

 Я взяла патриархат за образец, но считаю, что те же самые аргументы применимы к любой системе доминирования, основана она на расе, классе или религии. 

— Над книгой, которая стала результатом 20-летнего труда, вы работали как журналист и терапевт: вы брали интервью у переживших насилие. Расскажите о вашем методе, ведь он отличается от того, что обычно делает клиницист.

Дж.Г.: Методология заключалась в полуструктурированном интервью. В моей выборке было 30 человек: 26 женщин и четверо мужчин, которые пережили сексуализированное насилие, сексуализированный харассмент, сексуальный абьюз, физический абьюз, сексуальный траффикинг – будучи детьми и/или во взрослом возрасте. Все они были взрослыми в момент интервьюирования. Это не была рандомная выборка – я просто дала объявление о том, что все, кто хочет поговорить со мной, могут это сделать. И это были люди не в острой фазе после недавно произошедшей травмы, у всех них было достаточно времени, чтобы стабилизировать свои эмоции и отрефлексировать последствия травмы. Я задавала им вопрос: если бы у вас был контроль над системой правосудия, что было бы максимально правильным для вас? Чего бы вы хотели? 

— Когда кто-то решает быть частью публичного сторителлинга, – здесь должно присутствовать доверие к ученому-исследователю или доверие к журналисту и т.п. А что еще поставлено на карту, каковы риски, какова цена этой встречи интервьюера и пострадавшего, с вашей точки зрения? 

Дж.Г.: Я думаю, это можно описать как акт поиска правосудия/справедливости со стороны сообщества, от «сторонних наблюдателей». Чего люди хотят? Судя по тому, что отвечали мне мои информанты, они, во-первых, хотят признания фактов и причиненного вреда, а также защиты: чтобы наблюдатели сказали, что такое не должно было произойти, это неправильно. Чтобы стыд и вина были сняты с их плеч и помещены туда, где им и место — на преступника. Они не хотят, чтобы им задавали вопросы «сколько вы выпили», «зачем вы пошли на эту вечеринку» и «что на вас было надето». Их риск – в этих стыде и вине, которые общество заставляет испытывать. И это то, что пострадавшие описывают как «повторное изнасилование». 

Поэтому журналисты не могут, на самом деле, быть нейтральными. Тут не так, что «давайте взглянем с обеих сторон», или «он сказал это, а она сказала это», или «давайте сделаем интервью с насильником и озвучим его аргументы: она была шлюхой, она сама напросилась». 

Конечно, это не то, на что рассчитывают пострадавшие, если они доверяются журналисту. Мы можем осветить историю в репортаже, но готовы ли люди к тому факту, что они могут встретить враждебность со стороны аудитории, когда их история станет публичной? Я думаю, справедливо будет людей об этом предупредить. 

— Да. И я сейчас вижу положительные изменения среди многих молодых журналистов. Лет 10 или 20 назад мы много времени тратили на то, чтобы убедить журналистов учиться грамотно и бережно брать интервью. За это время произошел большой поколенческий сдвиг в сознании по поводу травмы и особенно гендерного насилия. И я вижу, что многие молодые репортеры сейчас крайне обеспокоены тем, не является ли интервьюирование пострадавших автоматически ретравмирующим. Что бы вы сказали тем, кто говорит: «Я ужасно боюсь ретравмировать людей, и это просто несправедливо – просить кого-то снова переживать такой опыт»?

Дж.Г.: Это широко распространенное опасение, и у него есть резон. Но, конечно, интервью не будет автоматически ретравмирующим. Я думаю, тут очень важно информированное согласие и альянс между интервьюером и интервьюируемым.

 На самом деле интервью даже может быть очень терапевтичным и помогающим.

 Но полезно все прояснить: цели человека, у которого вы берете интервью, что этот человек хочет получить в результате беседы, ваши цели, пользу и риски. 

Мы, конечно, говорим об этом с пациентами, когда обсуждаем риски и пользу от лечения. И я думаю, вы можете таким же образом быть прямыми и прозрачными с людьми, у которых вы берете интервью с журналистскими целями. Включая то, о чем мы говорили выше, – пользу для общества, пользу для них самих: что они, возможно, могут получить в результате привлечения более широкой общественной поддержки. Но также и риски, и это очень неоднозначный вопрос – не каждый отреагирует так, как надеются пострадавшие, и готовы ли они к такому, способны ли они с этим справиться? И если они говорят: «Знаете, если мне напишут злое сообщение, я буду раздавлен», – тогда не делайте этого. Потому что, скорее всего, такие сообщения будут. Но если они говорят: «Это их проблема, меня не запугать, я не собираюсь и дальше хранить чужие тайны», — тогда вы идете вперед.  

— Когда мы говорим, что надо держать обещания, быть прозрачным насчет мотивов и последствий, быть реалистичным в плане ожиданий – можно ли сформулировать это так, что нам надо опасаться не «ретравмирования», а, скорее, «воссоздания предательства»?

Дж.Г.: Так или иначе это подчеркивает вашу роль «постороннего наблюдателя», свидетеля. Роберт Джей Лифтон называет это «ролью профессионального свидетеля». Конечно, он говорит о профессионалах в области психического здоровья, но, мне кажется, эта концепция ровно так же применима и к журналистам — они становятся свидетелями, чтобы рассказать миру о чем-то, о чем мир, возможно, и не хочет знать. И это в каком-то смысле их общественный долг — рассказывать правду. И не соскальзывать в привычную общественную реакцию на травму, которая часто состоит в том, чтобы отвернуться или найти оправдание насилию. 

— В вашей книге вы описываете конкретные шаги как часть этой миссии поиска справедливости, и это напрямую относится к работе «свидетельствующих профессионалов», в том числе журналистов. Можете привести примеры, в чем пострадавшие заставили вас пересмотреть какие-то представления и ожидания относительно того, что нужно пострадавшим и чего они хотят добиться в процессе написания книги?

Дж.Г.: Есть такой стереотип, что пострадавших часто воспринимают как жаждущих мести — мол, не надо включать больше голосов пострадавших в систему правосудия, потому что они будут чересчур «карательны», желая мести, — и вот это, как выяснилось, неправда. 

Также не особо остро стоит вопрос о прощении — знаете, как некоторые советуют, мол, надо идти дальше, надо простить и забыть. 

Нет, пострадавшие не слишком озабочены ни наказанием, ни прощением.

 Что меня удивило больше всего, хотя, задним числом, не должно было бы, — что они вообще не особо думали об авторе насилия. То есть они хотели, чтобы на насильника были наложены ограничения, чтобы общество вмешалось и сделало все необходимое, чтобы не дать преступнику повторить преступление. Но помимо этого их не особо заботила его судьба. В некоторых случаях тюрьма была необходима, чтобы перестать его опасаться. Но помимо этого — они больше не хотят его никогда видеть, они хотели бы перестать о нем думать и вспоминать. Люди, с которыми им важно наладить связи, — это «сторонние наблюдатели». Это те, от кого ожидаются какие-то исправления, извинения — те «наблюдатели», которые могли бы или должны были бы что-то сделать или которые были на стороне насильника. 

— Есть журналисты, которые впервые в истории в реальном времени расследуют военные преступления и ужасы. Есть репортеры, освещающие полицейское насилие, и эта работа подразумевает постоянное выслушивание историй пострадавших. Это сложная работа, а вы делаете ее на протяжении всей своей карьеры — как свидетелям этих историй заботиться о себе?  

Дж.Г.: Я предложу тот же совет, который я всегда предлагаю клиницистам, которые хотят работать с травмой: никогда не делать это в одиночку. Это слишком тяжело, вы выгорите. Вам нужны товарищи во враждебной среде, когда вы соприкасаетесь с самым плохим, что люди делают друг с другом. 

Вам нужно окружить себя лучшими людьми и вам нужно с ними говорить. Вам нужны те, на чьем плече вы можете поплакать. 

Есть одно исследование, оно было проведено на мужчинах (поскольку там были одни мужчины), когда затонула нефтяная вышка в Северном море в Норвегии. Выжившие были свидетелями того, как утонули многие из их товарищей, и после спасения их встретила группа клиницистов, которые дали им памятку о том, что такое ПТСР‌ и что нужно делать, если у вас ПТСР. Два совета там были особенно важны: во-первых, не увеличивайте потребление спиртного — потому что алкоголь, на самом деле, довольно эффективное средство при ПТСР, он снижает гипервозбудимость, вы можете спать, но у него есть такие неприятные побочные эффекты как привыкание, разрушение ваших отношений и тому подобное. И во-вторых: найдите кого-то, с кем вы можете поговорить, расскажите вашей жене, родителям, лучшему другу о том, что произошло. 

Год спустя этих ребят опросили повторно, и у многих сохранилась эта небольшая памятка — она лежала у них, сложенная в бумажнике или в кармане, — и очень им помогла. Думаю, потому, что это были простые, но полезные советы. 

— Как бы вы предложили подходить к разговору с пережившими насилие, если мы общаемся с ними до того, как у них была возможность исцелиться?   

Например, есть история о вынужденных мигрантках и беженках, которые недавно пережили сексуализированное насилие. В лагерях для беженцев к ним подходят журналисты, которых привезли организации по защите прав человека в попытке рассказать миру, что происходит. Что вы об этом думаете?

Дж.Г.: Я думаю, безопасность — это ключевое понятие. Если они по-прежнему рискуют, если их безопасность под угрозой — они в кризисе. Я думаю, они будут переживать конфликт между ощущением важности того, что это нужно рассказать миру, и чувством самосохранения. Одна возможность — начать с ними интервью не для записи и посмотреть, как они будут себя чувствовать. Просто посмотреть, будет ли это ухудшать симптомы ПТСР, и женщина, скажем, не сможет спать всю неделю, или это комфортно, что тоже вероятно. Так что если вы выстроили такую систему подстраховки и можете провести небольшое пробное интервью и сказать, что оно прошло неплохо, можно делать интервью для записи. Это «дополнительный слой защиты». 

— Как насчет тех ситуаций, когда справедливость или ответственность выглядит невозможной и недостижимой? В мире ужасное количество травм, в том числе очень личного сексуализированного насилия, для которого правосудие кажется трудно достижимым. Как использовать вашу модель в мире, который, похоже, чаще предлагает ситуации безнаказанности, нежели ответственности? 

Дж.Г.: В этом смысле, если представить, что справедливость начинается с признания со стороны сообщества и восстановления ущерба, — вы можете как минимум добиться частичной справедливости через этот первый шаг общественного признания. 

Один из самых успешных примеров — Комиссия по установлению истины и примирению в Южной Африке‌, которая сознательно была основана на модели восстановительного правосудия, где амнистия — часть обсуждаемого договора. Амнистия для преступников была дана в обмен на признательные показания. Но на самом деле в центре внимания Комиссии по установлению истины были пережившие травму. И я думаю, одной из больших инноваций под руководством архиепископа Туту‌ было то, что свидетельства пострадавших были в центре внимания и транслировались в прямом эфире на радио по всей стране. И трансляция день за днем свидетельских показаний пострадавших, с сострадательным признанием комиссии по установлению истины, сделала этот первый шаг.

— Возможно, поиск справедливости, если мы таким образом его формулируем, может помочь справиться с выгоранием тем профессионалам, которые взаимодействуют с травмой. А неспособность достичь результатов на индивидуальном уровне в клинической работе и неспособность журналистов остановить войну может быть очень «разъедающим» фактором. Что вы об этом думаете? 

Дж.Г.: Думаю, что борьба за справедливость приводит людей друг к другу, объединяет нас с теми, кто разделяет наше возмущение, кто пытается сделать мир лучше. И тот факт, что мы не всегда достигаем в этом успеха, и даже не так уж и часто достигаем, – это вопрос о существовании зла, о человеческой природе — один из вечных вопросов. 

— И также это проблема тирании — власти, которая сама не сдается. 

Дж.Г.: Да, она никогда сама не сдается, это власть, которая пойдет сколь угодно далеко, чтобы сохранить свое доминирование, и мы постоянно становимся этому свидетелями.  

Я бы хотела процитировать свою маму Хелен Блок Льюис, она была психологом, одной из основательниц 39-го подразделения по психоанализу Американской психологической ассоциации, а также политической активисткой. 

Одно из ее знаменитых высказываний: «Активизм — это противоядие от отчаяния». И, мне кажется, это правда. 

Это не столько про то, чтобы победить, сколько про то, чтобы бороться за то, что считаешь правильным.  

— Среди журналистов и в обществе в целом есть большой вопрос о том, кто должен рассказывать истории пострадавших? Какова в работе рассказчика роль идентичности пострадавших и своей собственной? И как найти баланс человеку, желающему быть справедливым рассказчиком и одновременно спрашивающему себя, а можно ли мне вообще это говорить?

Дж.Г.: Отчасти это вопрос эмпатии и способности человека поставить себя на место другого. Знаете, мы часто получаем подобные просьбы — «я хочу, чтобы моим терапевтом был „цветной“ человек», «хочу, чтобы моим терапевтом был мужчина-гей», «хочу, чтобы терапевтом была женщина» — «потому что я не верю, что те, у кого иная чем у меня идентичность, меня поймут». Мы получаем такие запросы и стараемся их удовлетворять, когда это возможно. 

У нас в больнице Кембриджа была замечательная система: в психиатрическом отделении была испаноговорящая команда, португалоговорящая команда, команда, говорящая на гаитянском креольском, команда афроамерикацев, команда азиатов, которые говорили на основных азиатских языках. У нас была команда с фокусом на геях и лесбиянках. И все это были попытки подобрать пациентам тех терапевтов, которые, по их мнению, их бы поняли. 

С другой стороны, иногда такой запрос было невозможно удовлетворить, и это был прекрасный опыт для пациента — поработать с терапевтом с иным происхождением и опытом, который тем не менее понимал его. И, на самом деле, это усиливало ощущение надежды, что иные «наблюдатели» тоже могут быть на вашей стороне. 

Тут есть аргументы с обеих сторон, и отчасти по этой причине, когда мы вели группы для пострадавших, на стадии 1 и стадии 2 все было подчинено тому, чтобы группы были гомогенными, чтобы у людей был схожий опыт. Но для стадии 3, когда люди уже более широко размышляют о настоящем и будущем, – мы не ограничиваем их пережившими травму, потому что сама суть тут в том, что вы можете войти в контакт с людьми в более широком сообществе. 

В мире существуют всевозможные виды страданий, и люди могут находить друг друга, невзирая на отличия. 

Не стоит впадать в культурную апроприацию и эксплуатацию, но также не стоит считать, что только женщина может пересказать историю женщины или только чернокожий человек может рассказать историю чернокожего, это просто не так. 

— Если вы пережили травму — возможно, вам будет легче рассказать эту историю «постороннему», у кого нет внутренней стигмы, и иногда «близость» может являться осложняющим фактором. Это так?

Дж.Г.: Да, некоторые из наших клиентов-беженцев, например, из Центральной Америки необязательно хотят кого-то из той же страны. Потому что, во-первых, сообщество беженцев невелико и в нем могут быть те, кто знает твоих знакомых — тут может быть недостаточно уровней сепарации. Кроме того, есть вопрос, на какой стороне был другой человек в гражданской войне? Так что здесь невозможно автоматически делать выводы. 

— Вы предлагаете аргументацию про ответственность, признание и справедливость — в те времена, когда мы смотрим на мир и видим, что все идет не в лучшем направлении. В этом мире существует безнаказанность за военные преступления, рост тирании и авторитаризма в разных обществах, рост власти олигархов, которые исключают себя из всех нормальных систем налогообложения и юридической ответственности… В мире, где после приобретений женского движения и других движений за гражданские права — как в США, так и в других странах, — происходит некий откат. Когда вы выслушивали пострадавших и формулировали видение справедливости — как вам удавалось смотреть вперед в такие времена, когда столько гражданских прав переживают откат назад? 

Дж.Г.: Тут, я думаю, есть две версии одной идеи. Еще в далеких 70-х, в процессе развития собственного самосознания, я прочла одну небольшую брошюру авторства британского психолога Джулиет Митчелл, которая потом написала книгу «Психоанализ и феминизм». Это была такая 35-центовая брошюрка на газетной бумаге, изданная «Свободной прессой» Новой Англии, и называлась она «Женщины: самая долгая революция».  Своеобразная памятка ее «левым братьям» о том, что освобождение женщин было не просто освобождением рабочего класса.

 Потому что рабочий класс подвергался гнету в сфере производства, женщины же угнетались в четырех областях: производства, репродукции, секса и воспитания детей. И освобождение женщин требовало прогресса во всех четырех областях.

Приобретения в одной из областей могли быть нивелированы потерями в другой. И именно поэтому женское освобождение — это самая длинная революция. 

А теперь перенесемся во времени и посмотрим на Тарану Бёрк, основательницу движения MeToo‌, которое напрямую вышло из американского движения за гражданские права — потому что будучи подростком из Гарлема, Тарана прошла обучение в качестве организатора сообщества в правозащитной организации Freedom Summer. Когда вышло решение Доббс‌ — она сказала: «Не скорбите, организуйтесь! Это долгая борьба».