Художница Катрин Ненашева начала свою акцию «НА-КАЗАНИЕ» 6 июня. В течение 21 дня Катрин будет ходить с привязанной к спине кроватью, которая напоминает, что детей из детских домов принудительно в качестве наказания отправляют на этот срок в психиатрические лечебницы. Также, она будет испытывать на себе те наказания, которым подвергают воспитанников. В их число уже вошло: приседания, отжимания, стояния на одной ноге, поедание соли, сидение на корточках, стояние на гречке и горохе. Все это призвано привлечь внимание общественности к беспределу и нарушению не только прав ребенка, но и прав человека в стенах детских домов. Катрин Ненашева рассказала «Дискурсу» о том, как проходит акция и как её воспринимают проходящие мимо люди.
Это не бездушные мешки с мясом — это дети. Такие же дети, как дома, в семьях. Живые, чувствующие, мечтающие, у которых впереди целая жизнь. Кому даровано право решать их судьбу? Каждый — кузнец своего счастья? Но почему на детдомовцах заочно ставят крест?
По телевизору нам часто показывают, что все в России хорошо. Что дети обуты, одеты, и обращаются с ними лучше, чем в советские годы. Обязательно покажут класс с цветными стендами, рисунки учеников, спортивный зал со всем снаряжением.
Но в реальной жизни мы не встречаем людей, которые с улыбкой и радостью говорят: «Годы в детдоме были лучшими в моей жизни!». Чаще — отводят глаза, хмурят брови и отказываются говорить о том, что было в этих стенах.
Казалось бы, тема обыденная. Все на самом деле всё знают — но ничего не делают. Все знают, что над детьми в интернатах издеваются, но ни правоохранительные органы, ни правозащитники ничего не могут сделать. Или не хотят?
Как оказалось, наказание детей не ограничиваются стоянием на горохе или сидением на корточках за плохое поведение. За любую мелочь их оправляют в психиатрические лечебницы, заложниками которых они становятся — иногда на всю жизнь. Их справки о пребывании в этих лечебницах на них вешают неснимаемые бирки со словом «олигофрения», ставят крест на их карьере из-за навязанного им «коррекционного» образования.
— Акция с Димой в Александровском саду прошла. Какая была реакция у народа?
Реакция была абсолютно разной. Что нас больше всего удивило — это то, что люди за несколько сот метров нас обходили, отворачивались. Я говорю это со слов документаторов, потому что сама была в процессе. Как нам сказал фотограф, люди говорили: «Ой, там что-то страшное происходит, давай обойдем». Были те, кто прикрывали детям лица, закрывали им глаза. Дети всегда, на самом деле, на акции интересно реагируют, с любопытством. Их старались из рук не выпускать, чтобы они не подбежали к нам и не посмотрели, что там происходит.
Были и люди, которые на несколько секунд останавливали взгляд и шли дальше по своим делам. Для меня как для художника это тоже важная реакция: кровоточащие пролежни — это уже из сферы повседневности у нас в стране и даже в центре Москвы. Было и несколько зрителей, которые наблюдали за всем процессом. Некоторые восприняли это как акцию протеста. Женщина спросила: «Что это такое?», другая женщина предложила помощь. Это была женщина не из сброда гуляющих, а скорее всего бездомная. Не очень свежо выглядела, скажем так. Но она была единственной, кто предложил помощь.
— Люди понимали, что происходит?
Я даже не знаю, кто как — из тех, кто видел — это воспринял, но в любом случае было состояние некоторого шока. Но оно, естественно, было и у меня. Потому что я не каждый день делаю такие перевязки, тем более публично. Был вопрос про акцию протеста. Какая-то женщина спросила: «Вы так протестуете?». Но больше вопросов, в общем-то, не было. Я думаю, у людей не было возможности всё осмыслить, потому что их как минимум удивило то, что они видят.
— А во время следующих акций — с кроватью, например, — люди спрашивают, зачем вы это делаете?
Да, люди реагируют. Бывают моменты, когда я снимаю с себя кровать, потому что сегодня, на 12-й день, болит спина… Я еще после стояния на горохе и на гречке поняла, что я что-то совсем плоха, но кровать живет как отдельная инсталляция в любом случае. И реакции бывают разные. Но одна из тех, которая меня удивила: люди подходят и спрашивают, что это такое и какую проблему я пытаюсь донести, а после моего объяснения часто пытаются винить детей в том, что происходит. Не система воспитательная, соцзащиты и т. д. виновата, а именно что-то не так с детьми.
Вчера ко мне подошел молодой человек и говорит: «Да, это же дети-сироты. Да, некоторые из них должны лежать в психбольницах, нужно их как-то ограждать. А то вот у нас есть чурки (почему-то он сказал именно это слово), которые становятся наркоманами, алкоголиками». В общем, у него был такой посыл, что это нормально — ограждать таких людей. Почему он детей из сиротских учреждений так воспринял, мне на самом деле не очень понятно. Но да, это одна из типических коммуникаций, когда люди считают, что это нормально. Правда у меня сразу возникает вопрос: отправляют ли они своих детей в психбольницы, или находились ли они там сами? Чаще всего люди говорят, что нет. Идет некоторое суждение без личного опыта. Я думаю, это одна из главных проблем России. Суждение — без личного опыта. Даже Осуждение без личного опыта — когда люди просто не понимают, о чем говорят.
Опять-таки, про психбольницы. В разных семьях тех или иных людей отправляют в больницы, или соседи отправляют друг друга. То есть работает эта система, к сожалению. Очень показательно и то, что многие родители говорят своим детям: будешь плохо себя вести — отправлю в психушку. И вот сейчас история с Глебом Астафьевым, на маму которого после пикета сына надавило следствие и она сама добровольно отправила парня в психбольницу.
— А если бы следствие не надавило, то что бы ему грозило?
Ну, если бы не с первой, то со второй акции, думаю, маму вынудили бы подписать это. К сожалению, я от своих друзей, неважно какого возраста, но больше все-таки от тех, кому поменьше двадцати, тоже слышу подобные истории, когда родители грозят им отправкой в дурдом. Есть и те, кого туда отправляли.
— А реакция правоохранительных органов какая? Пытались остановить акцию?
Нет. Ну, когда мы были с Димой, пришла полицейская, и она как раз стала вызывать наряд. Очень долго она держала дистанцию, не знала, с каким вопросом к нам подойти, и в какой-то момент стала истерично говорить: «Не смотрите, на это нельзя смотреть!».
Потом уже в 12 часов ночи ко мне в общежитие приехал «Центр Э» с нарядом полиции, разыскивали меня. Не знаю, чего они хотели, на меня они больше не выходили.
Вчера как раз, когда у меня была акция на Пушкинской площади (это сидение на корточках), приехало два автозака, но уже к концу. Им хотелось понаблюдать за моими действиями. Что касается моих передвижений с кроватью, когда на улицах много полиции, то нет — они не реагируют. Они вчитываются, смотрят на кусок наматрасника, где у меня вышита надпись, но чего-то большего не было.
— Откуда ты берешь эти наказания?
У меня есть архив. Он собран из историй ребят, с которыми мне удалось пообщаться. Это и Дима, и его друзья, ребята из сообщества. У них большое сообщество детей-сирот, они сами занимаются волонтерством, как-то вместе существуют довольно-таки долго. Ну, это тоже проблема закрытой маргинальной группы: они не выходят из своего круга, и с семейными детьми у них таких отношений не складывается, как друг с другом, товарищеских хотя бы. Так вот, архив — это рассказы ребят, несколько рассказов воспитателей, педагогов, которые в разное время работали в этой системе. И это материалы из СМИ — я мониторила, искала, смотрела какие-то новости за последние 5-6 лет о насилии над детьми. Тема с какими-то конкретными наказаниями — она бралась из компилированной истории. А тема с психбольницами, к сожалению, общеизвестная. Здесь и рыться не надо. Это лежит на поверхности. Очень страшная эта вещь.
— Как пришла идея этой акции, и как долго она готовилась?
Тема определенных изощренных действий, которые производят с детьми, так или иначе меня всегда волновала, просто до этого какое-то время, около трех лет, я работала в разных благотворительных фондах. Я тоже ходила в детские дома, общалась с ребятами. Это были московские детские дома. Когда я общалась с Димой и его ребятами, они всегда очень остро говорили на эти темы. Самое главное, они не боялись говорить. Обычно у людей, которые находились в каких-то закрытых учреждениях, редко находятся силы и вообще понимание того, что нужно говорить о том, что с ними происходило. А вот сообщество ребят всегда эти темы поднимало — через проекты, через которые могло это сделать.
В общем-то, наверно, каким-то поворотным моментом для меня стал один случай.
Когда я приехала в один из региональных интернатов, у меня там уже было несколько ребят знакомых. Был один из мальчиков, о котором я невзначай узнала, что его почему-то перевели из нормального класса в коррекционный. Коррекционный — это когда ставят диагноз олигофрении, умственной отсталости. И детей переводят в специальный класс, где их с трудом учат читать и писать.
Когда я приезжала до этого, мальчик был одним из самых умных, сообразительных и крутых ребят. А теперь я приезжаю — и он говорит, что его перевели в коррекционный класс, что у них там другая система обучения и он отстал на целый класс. Я вижу перед собой реально смышленого, сообразительного ребенка. Таких даже в семьях очень мало. Исключительная фигура. И его почему-то переводят в коррекционный класс. Я спрашиваю, почему так произошло, и он говорит: «Не знаю, мне так сказали».
На самом-то деле этот перевод в коррекцию означал, что на человеке поставлена страшная маркировка с этим диагнозом. Он говорит: «Я хочу быть фотографом, я хочу быть режиссером». А я понимаю: он еще не осознал, но вряд ли он сможет получить какое-то образование в культурной сфере, потому что дети с таким диагнозом даже в колледже учатся по специальной программе, и когда они выпускаются, то сдают какие-то абсурдные экзамены. Например, ребята мне рассказывали, что кто-то учился на модельера-дизайнера, и выпускным экзаменом у них было погладить воротнички рубашек. И, наверно, в тот вот момент я поняла, что мне нужно сделать что-то долговременное. У меня до этого тоже была акция, которая длилась месяц и называлась «Не бойся». Она была посвящена адаптации женщин после тюрьмы, и я месяц ходила в тюремной робе.
— Я правильно понимаю, что всю эту систему наказаний и воспитания придумали еще в Советском союзе?
Да-да. Это как раз репрессивные методы воспитания, репрессивная психиатрия. Это было и в 80-х годах. Мне педагоги рассказывают — уже взрослые женщины за 50 — и ребята, которые сейчас только выпустились, и те, кто был в 2000-х, и кто сейчас в детдомах. Все идет оттуда, и основная проблема, что это никак не регулируется — закрытые учреждения чувствуют себя абсолютно вольготно.
Нет никакого закона, регулирующего отправку ребенка в психбольницу; главное, неясно, несет ли кто за это уголовную ответственность. Поэтому там творится абсолютнейший беспредел. По сравнению с 2000-м годом у нас огромное количество разных благотворительных фондов, которые занимаются детьми-сиротами, помогают им как-то адаптироваться. Но, к сожалению, проблема с правами людей в закрытых учреждениях не затрагивается. Вот вышел закон о политической деятельности для НКО. Как только какой-то благотворительный фонд начинает заниматься политической деятельностью (а это участие в митингах, движениях, социологических опросах: в законе это так сформулировано; понятно, что речь идет об отстаивании прав, тем более если это вынесено в СМИ), — этот фонд попадает под запрет. И вот, например, та же Татьяна может рассказать, что было выявлено огромное количество нарушений в ПНИ (психоневрологический интернат), но ПНИ запрещает это выносить людям в том виде, в котором оно есть.
Просто заявляет: мы не будем пускать вас и ваших волонтеров работать с детьми. Татьяна создала сообщество — «Ассоциация выпускников коррекционных интернатов». У неё была мысль объединить людей, истории, и при этом она продолжает волонтерствовать в нескольких ПНИ, где у неё есть друзья. И дошло до того, что сотрудники ПНИ запрещали ей писать что-либо в этой группе, вести её, мотивируя это тем, что больше не пустят её в ПНИ. Хотя она просто писала свои воспоминания, статьи перепостчивала, писала о своих знакомых. В итоге за ней стали чуть ли не следить и угрожали даже судом. Она сейчас эти группы не ведет, потому что боится потерять возможность общаться со своими товарищами, которые находятся в этой тюрьме.
— Если вынести одну такую историю, несмотря на угрозы, то можно ли чего-то добиться? Принести себя в жертву, но на благо большинства?
Это бесполезно, потому что сфера довольно-таки узкая. Сейчас у людей некая апатия — социальная и политическая. Этого нельзя отсекать. Я смотрела много новостей: по факту насилия в детском доме и каких-то издевательств были попытки завести уголовные дела, кто-то даже получал наказания, когда-то этого не происходило. К сожалению, сообщество людей, которые этим бы интересовались, а тем более как-то подхватывали, — оно настолько маленькое
Я представляю себя на месте Татьяны: у тебя нет группы соратников, которые за тебя вступятся, ты пожертвуешь собой, а кому это будет надо? Напишут несколько газет об этом. И что? Что произойдет? Нет мощной группы людей. Ну, и в принципе, кому это интересно? Тем, кто сам был в ПНИ или у кого родственники находятся там по разным обстоятельствам. Может, у нас скоро всех будут сажать в тюрьмы и в дурки. Да, думаю, скоро дойдет до этого. Вот тогда каждый в своей квартире будет знать, что есть такая проблема и с этим надо как-то работать.
— Те методы наказания, которые ты используешь в своей акции, должны, по мнению воспитателей, на детей действовать положительно и отбивать у них охоту нарушать общий строй. Как они действуют на тебя?
Сами ребята говорят: в историях с жесткими, изощренными методами наказания они озлобливаются, так или иначе, на воспитателей. Когда я спрашиваю: «Тебе хотелось так еще делать? Вот ты получил — и чего?» — ребята признавали (это нормально с точки зрения психологии), что уже делали что-то назло: «Я злился, я пытался отомстить». Почему метод наказательной практики особенно страшен
Часто наказывают не сами воспитатели, а говорят, чтоб старшие наказывали мелких. А старшим наказывать мелких и хорошо, и правильно. Их-то наказывали, им надо отыграться. Меня наказывали, и я буду наказывать. Вот почему эти методы, конечно же, абсолютно абсурдны. А — это плохо. Б — насилие порождает насилие. И часто эти истории не лезут ни в какие рамки. Та же история с Ильей (братом Димы), когда его на протяжении суток избивали и издевались над ним те же выпускники детского дома. И действительно, среди выпускников много ребят, которые после выхода становятся насильниками, преступниками. Которые так или иначе мстят. Вот почему эта наказательная история закладывает на будущее страшную порцию зверства, насилия и мести.
Даже я, несмотря на то, что я сама себя наказала, очень часто чувствую в себе агрессию, ненависть к самой себе.
Хотя, если послушать об этих наказаниях, — что там? Ну, приседать, ну, отжиматься, ну, есть соль. Кажется, что все это ерунда. Но когда сам реально все это делаешь… а ведь у ребят это проходило не в рамках акции, и не полчаса, как у меня, потому что я больше не выдерживаю. Кто-то сидит на корточках по два часа, один парень говорил, что всю ночь сидел. Ты прошел через такое — почему бы и другим, условно говоря, не пройти через это? У детей-сирот есть такая стигма — «Нам все должны». А тут возникает другая: «Меня били, надо мной издевались, куда-то отправляли — вот теперь пожинайте плоды». Я не касаюсь темы обкалывания психотропными веществами, потому что это вообще запредельно.
— На что ссылается следствие, когда отклоняют дела детдомовцев? В случае с Димой, например?
Чтобы по факту наказаний завели какое-то уголовное дело — это еще нужно постараться. Нужно, чтобы люди поддержали детей, которые находятся в закрытых учреждениях. И надо, чтобы дети поняли: то, что с ними происходит, — это не нормально. Ведь многим кажется, что так и должно быть. Когда я общаюсь с ребятами и спрашиваю: «Как ты смог это вообще выдержать? Как? Как? Как ты смог это выдержать физически? Я не могу каких-то полчаса выдержать, хотя я взрослая тетка, мне 22 года», — ребята отвечают: «А что было делать? Так надо». Бывает, что у них это входит в понятие нормы. Ну, и потом они совершают какие-то противоречивые действия и становятся новой маргинальной группой. А чтобы было что-то возбуждено, ребенок должен найти рычаги и методы, чтобы рассказать об этом. Надо еще знать, кому сказать, куда сказать, чтобы люди это поддержали. В Москве история с наказаниями не такая запущенная, но в регионах-то беспредел. Там вообще сложно найти какое-то СМИ, которое пойдет против системы. Все знают об издевательствах, об отправке в дурки, да. Но реально сталкиваешься с огромным количеством проблем, если пытаешься об этом рассказать. Истории с правами в закрытых учреждениях очень сложно придать какой-то огласке. Система обрубает все пути коммуникации.
Конкретно в отношении Димы. По его словам, их просто перебрасывали из одного отделения в другое, но в итоге пришел то ли отчим кого–то из тех ребят, то ли еще кто и договорился, чтоб дело вообще не открывали. Стандартная схема, в общем. И я не думаю, что это какое-то особое отношение органов к детям-сиротам, мне кажется, что они в принципе ко всем людям сейчас так относятся и не возбуждают по факту уголовные дела. Задерживают кого угодно, где угодно и дают какие-то статьи, которые не относятся к действительности.
В отношении квартир — те еще истории. Можно ли отсудить квартиру, когда её забрали? Им же положены квартиры. И вот есть Саша, друг Димы, который выходил в прошлом году к Госдуме. Ему как-то поменяли документы и в квартиру, которая положена ему, вписали человека с таким же именем-фамилией, сказали, что это его брат. А Саше выделили какой-то барак на отшибе, где жило большое количество людей. Сейчас он борется, 10 лет жил на улице. Да, в отношении уголовных дел именно в жилищном вопросе, когда детям не достается то, что им положено, — там, понятное дело, ребятам редко удается прийти к положительному исходу. И судебная система к ним как к сиротам тоже своеобразно относится.
— Чтобы закрытые учреждения не злоупотребляли властью над детьми, что нужно изменить в первую очередь? Изменить советскую систему на что-то новое?
С одной стороны — да. С другой — учреждения, в которых по разным причинам находятся люди, остаются у нас очень закрытыми. Поэтому ни правозащитники, ни волонтеры не могут повлиять на то, что там происходит. Здесь много чего завязано. Даже уголовная ответственность за то, что ты издеваешься над ребенком и отправляешь его в психбольницу. Это никак не регулируется властями и законодательством. И, естественно, важно урегулировать такие нарушения прав человека и сделать эту систему максимально открытой для того, чтобы у тех, кто находится в ней, была возможность коммуницировать со средой. И чтобы у нас, извне, была возможность понимать, что люди находятся в больнице, в детском доме, и это не тюрьма. Нужна такая коммуникационная линия, которая не обрезается разными структурами.
— Ты общалась с воспитателями, верно?
Ну, я общалась с теми из них, кто готов ответить на мой вопрос: «Что там происходило?» и рассказать, как наказывали детей. Это была одна воспитательница и одна женщина из Интернета, тоже из этой системы. А у Димы есть знакомые, которые работали в этой системе, но они отказались говорить.
— Эти люди отправляют детей на наказания и считают это нормальным? Они считают детей действительно больными?
Да. Ну, а как? Ставится какой-то диагноз. Дети не то что действительно больны… Дети ведут себя, как дети. Это значит, что они энергичны, могут хамить, могут агрессивничать, могут кричать, бегать. А воспитательница одна на целую ораву. Что ей еще делать? Понятно, что буйные будут не в рамках нормы и от них проще как-то избавиться, дать им в жестких формах понять, что так не прокатит. Здесь винить воспитателей тоже неправильно. Они оказываются в обстоятельствах, когда им нужно хоть как-то утихомирить ораву детей, и их действительно много. Ну, нельзя, конечно, оправдывать все эти вещи, но их позиция: один человек — и много детей. Тут система соцзащиты должна иначе работать. Выделять другое количество средств, рабочих мест, чтобы у людей, которые трудятся в интернатных учреждениях, было образование, что очень важно! Потому что в регионах до сих пор работают без образования, люди с улицы. Любой человек может прийти, и никто не будет регулировать его методы общения с людьми.
Как мне говорит педагог, которая согласилась на диалог, Вера Павловна, она работала именно с сиротами не очень долго, просто потому что не смогла долго существовать в этой системе. Потому что она видела, что есть воспитатели, у которых по факту нет другого выбора, кроме как наказать детей. Есть дети, у которых настроена система наказаний между собой. И между старшими и воспитателями уже товарищеские отношения. И они уже регулируют воспитательную систему. Она говорит, что в любом случае эту систему делаем мы — обычные люди. И на самом-то деле так оно и есть. Нормальный человек в тех условиях, которые есть и функционируют уже много-много лет, уходит в благотворительные фонды или вообще больше не связывается с педагогической деятельностью. А кто-то вписывается в это. И пока мы вписываемся — это будет работать.
