Депрессия, наркотики, Shortparis: что происходит с российской молодежью в эпоху «спецоперации»?

Как на российское студенчество — поколение миллениалов и зумеров — влияет «спецоперация» и международная изоляция, рассуждает философ Иван Пятаков в антропологическом эссе о том, какие экзистенциальные кризисы сегодня переживает молодежь. Из-за чего в стране не развивается массовое студенческое движение? почему выросшее в эпоху глобальной цифровизации поколение наиболее подвержено социальной депрессии? как рейв становится одним из способов коллективного эскапизма? и почему состояние сегодняшней молодежи — это зеркало российского общества во время «спецоперации»?

В далеком 1909 году вышел в свет публицистический сборник «Вехи», выпущенный группой либерально-консервативных мыслителей под предводительством кадета Павла Струве. Сборник, написанный как реакция на события первой русской революции 1905–1907 годов, был направлен против интеллигенции, в которой авторы усматривали исток нравственного разложения и деградации русского общества, катящегося к настоящей катастрофе. Они сетовали на пороки и предупреждали о воздаянии. 

Среди работ выдающихся русских философов в сборнике можно обнаружить любопытную статью «Об интеллигентской молодежи» за авторством А. С. Изгоева. В своей статье Арон Соломонович Ланде, писавший под псевдонимом Изгоев, создает живописную панораму российского студенчества и молодежи начала минувшего века. Описывая быт, настроения, повседневность и интересы молодежи, Изгоев прибегает к доступным на тот момент статистическим данным, дидактически рисуя картину упадка и нравственного разложения. 

Помимо откровенно реакционной и даже клерикальной критики «половой распущенности» и безбожья, в статье Изгоева есть совершенно замечательные пассажи, в которых многие и сегодня легко узнают себя. Например, автор пишет: 

Или даже так: русское студенчество, согласно меткому наблюдению автора, «рядит своего пьяного веселья в яркие одежды мировой скорби. Перевертывая вывески и разбивая фонари, он и сознает, что буянит, а не думает, что протестует против современного строя». 

Отгремела первая революция, проиграна русско-японская война, Первая мировая еще не началась, по всей империи подпольные ячейки революционеров, выпускающих прокламации и запрещенные книги, в террористических актах погибают видные чиновники — такое напряженное безвременье, обещающее впереди колоссальные потрясения. Молодежь и студенчество — на распутье: понятные жизненные стратегии рушатся, впереди — густой мрак неизвестности. Остается только танцевать на костях и, сокрушаясь о вселенской несправедливости, пировать во время чумы. Или искать единомышленников на конспиративных квартирах боевой организации эсеров.

А что происходит с «интеллигентской молодежью» и студенчеством сегодня — в эпоху специальной военной операции? По понятным причинам найти хоть сколько-нибудь авторитетного социологического исследования о нынешних настроениях молодежи невозможно. Почему в России нет серьезного студенческого движения? Какие надежды, планы, стремления у молодых людей сегодня? Пусть никаких исследований нет, но мы можем обратиться к косвенным социологическим данным и вольным антропологическим наблюдениям, чтобы попытаться нащупать нерв пресловутого Zeitgeist. 

Как зумеры стали ядром протеста

В 2017 году весь мир облетели фотографии с московских протестов: на Пушкинской площади тысячи молодых людей, студентов и даже школьников вышли протестовать против несменяемости власти и коррупции, выкрикивая «Он нам не Димон» и «Путина в отставку». Висящие на фонарных столбах старшеклассники, очаровательная студентка в революционно-красном пальто, восклицающая «…пока свободою горим, пока сердца для чести живы…», стоя на постаменте памятника Пушкину, космонавты с дубинками, колотящие беззащитных юношей и девушек, — так в российское политическое пространство без предупреждения ворвались поздние миллениалы и зумеры.

На протяжении трех-четырех лет оппозиционные митинги только набирали силу: «Он нам не царь» 2018 года против третьего срока Путина, митинги против блокировки телеграмма и против пенсионной реформы, дело Ивана Голунова, выборы в Мосгордуму и митинг на площади Сахарова в 2019 году, Хабаровские протесты 2020 года и, наконец, митинг за освобождение Алексея Навального в январе 2021-го. 

Молодежь и студенты из политически индифферентной группы, которой они были еще во времена президентства Медведева и протестов на Болотной площади, превратилась в ядро политического протеста. 

В это же время происходит и непосредственное оформление студенческого движения: появляются дискуссионные площадки (вроде того же «Пространство политика»); создается студенческий профсоюз Community; во ВШЭ появляется студенческий журнала DOXA‌, объединивший вокруг себя лево-либеральную молодежь; студент-политолог и политический блогер Егор Жуков становится лицом российских либертарианцев, а в МГУ набирает силу движение за независимые студенческие комитеты. Тогда наивно казалось, что еще чуть-чуть, уже вот-вот — и московское студенчество, возглавив растущие протестные настроения в России, устроит свой май 68-го с транспарантами, захватами университетских аудиторий, масштабными забастовками… 

Но, но, но. Но все мы знаем, что произошло потом. Дубинки, задержания, штрафы, аресты. Оппозиционеры и профсоюзные активисты за решеткой, а потом и вовсе 24 февраля. Занавес.

Пограничное состояние студенчества 

Молодежь в целом и студенчество в частности — это лиминальная группа. Лиминальность — это понятие из социальной антропологии, наиболее глубоко разработанное британским исследователем Виктором Тёрнером, которое обозначает пограничное, переходное состояние: 

В этом пограничном состоянии индивид находится в амбивалентном положении: не попадая ни в одну строгую классификацию, находясь в зазоре между структурами, индивид имеет большую свободу действий, не будучи обремененным столь же большой ответственностью. 

В России до начала СВО лиминальный статус студенчества был предельно понятен: пограничная область между уже закончившимся детством и еще не начавшейся взрослой жизнью, полная свобода самореализации и никакой ответственности, кроме уголовной. В общежитии соседствуют ребята из Рязани, Хабаровска, Нижнего Новгорода, поселка Стемасы Чувашской республики — словом, со всех уголков России. 

У них нет никакого имущества, кроме украденного по пьяни со станции МЦК‌ знака «СТОП», — терять, очевидно, нечего. 

Они находятся на иждивении родителей или зарабатывают совсем смешные деньги на сигареты и пиво. При этом они видят, как неолиберальная система лишает их стипендий и оптимизирует места в общежитии, а политический режим настойчиво закручивает гайки: от уничтожения автономии университета до задержаний за пикет с пустым листом бумаги. Найти себе место на рынке труда и вовсе кажется невыполнимой миссией, если не идти работать в Delivery club. 

Юношеские амбиции и наивные надежды вперемежку с социальной дезориентацией выталкивали молодежь на улицы скандировать лозунги десятилетный давности в духе «Мы здесь власть!» или «Жулики и воры, пять минут на сборы!» и вступать в неловкие потасовки с полицией.

Еще до начала пандемии, в 2019 году, в авторитетном социологическом исследовании авторы, анализируя среду московского студенчества, констатировали, что сложившаяся к тому моменту социально-политическая ситуация способствует «десоциализации молодежи, проявлению асоциальных и противоправных форм ее самореализации, развитию различных контркультур, усилению конфликтной напряженности и агрессивности молодых людей, росту экстремизма в молодежной среде». 

Однако сперва пандемия и локдауны, а потом и новый виток репрессий подавили нараставшие протестные тенденции.

Лиминальное положение студенчества сыграло с ним злую шутку в самый ответственный момент — 24 февраля и, пожалуй, еще более болезненно — с началом частичной мобилизации. Вопрос «уехать или остаться?» оказался актуальным в первую очередь для тех, кому еще предстоит строить карьеру и семейную жизнь, реализовывать свой профессиональный и творческий потенциал. 

Ответ на этот вопрос — возможно, определяющее решение в жизни. Самолеты в Европу не летают — только через Стамбул, банковские карты отключены от системы SWIFT, международные образовательные и культурные программы, программы студенческого обмена сворачиваются. Уехать или остаться? Студенты, уехавшие весной, в самом начале СВО, кажется, запрыгнули на подножку уходящего трамвая, — успев поступить в зарубежные магистратуры или же вовсе прервав обучение. Как правило, продолжили свое образование в Европе студенты технических, математических и IT- специальностей — они востребованы и желанны в иностранных университетах. Например, известный в отечественной контркультуре математик Миша Вербицкий, долгое время преподававший в Европе и Латинской Америке, с началом СВО перевез целую исследовательскую лабораторию математиков из ВШЭ — магистрантов и аспирантов — в Бразилию.

Эпидемия психической и социальной депрессии

Со студентами-гуманитариями все значительно сложнее: специальности филологов, историков, социологов не так востребованы за рубежом — своих студентов хватает. Поэтому и ответ на вопрос «уехать или остаться?» не стоял для них так остро. Нет никаких институциональных возможностей, финансовых средств, стабильной работы по профессии — социальный статус где-то между безмятежным детством и серьезной взрослой жизнью, в промежутке. Да и доучиться надо, не бросать же на полпути. К тому же отсрочка от мобилизации действует для всех студентов. 

Установился иллюзорный консенсус: из России уехали только те, у кого на то были желание и, что самое важное, возможность. А остальные остались.

И здесь уместно вспомнить о давно набившей оскомину поколенческой теории, разработанной еще в 1990-е годы Нейлом Хоув и Уильямом Штраусом. Нынешние студенты — это представители поколения поздних миллениалов и зумеров. Выросшие в эпоху мобильного интернета и глобальной цифровизации, они, согласно социологическим исследованиям, хоть и быстрее других поколений адаптируются к новым условиям, но значительно более склонны к депрессии и тревожным расстройствам. 

Еще 1990-е годы появилось и такое понятие, как «прозак-экономика», которое характеризует повседневность обычного человека в условиях неолиберальной экономики. Постоянные стрессы, нестабильность, сверхэксплуатация, предписывание субъективности и тотальное отчуждение привели к тому, что в США и Европе люди все чаще стали прибегать к антидепрессантам, чтобы продолжать жить и работать в том же ритме, боясь не закрыть вовремя платежи по кредиту или арендную плату за квартиру. Продажи антидепрессантов выросли многократно, среди которых самым популярным оказался именно «Прозак». Все эти процессы нашли свое отражение в нашумевшей в свое время книге Элизабет Вуртцель «Нация прозака».

Если до 24 февраля такие тенденции в России вполне соответствовали общемировым показателям, то начало СВО запустило настоящую эпидемию депрессии. И особенно это характерно для студенческой среды: постоянные стрессы на учебе, которых не стало меньше, дамоклов меч мобилизации, висящий над парнями перед каждой сессией, вести из-за границы — у многих есть друзья-релоканты, сводки с мест боевых действий, усиление репрессивных мер внутри страны… Словом, много причин для тревоги. 

В книге «Усталость от себя» психолог Ален Эренберг писал: «Депрессия начинает формироваться в тот момент, когда дисциплинарная поведенческая модель, требования подчиняться авторитетам и не нарушать определенные запреты (некогда определявшие собой судьбу целых социальных групп и полов) пали под натиском новых норм, побуждавших каждого индивида развивать частную инициативу и в императивном порядке становиться самим собой». 

Пугающее ощущение неизвестности впереди, крошащиеся на глазах планы и надежды, отсутствие всяких гарантий на будущее подталкивают студентов не только к поиску стабильного заработка, чтобы чувствовать твердую почву под ногами, но и к необходимости самореализации. Кто-то тешит себя мыслями об автомате в руках и окопе с шевроном ЧВК, кто-то задумывается о подпольной революционной борьбе, кто-то чувствует необходимость громко высказаться в интернете, кто-то замышляет провокационный перформанс у стен Кремля. 

Драматическое время требует решительных действий. Но спектр допустимого сужается: активистов сажают в тюрьмы, оппозиционные медиа закрыты или далеко в эмиграции, каждый ходит под законом про фейки об армии. 

Оставшийся в России студент прекрасно осознает, что единственное безопасное пространство, в котором остались хоть какие-то понятные правила и стратегии — это университетская аудитория. 

Многие ученые и так утверждают, что у поколения зумеров подростковый возраст длится до 24 лет, а значит, нынешние молодые люди значительно более инфантильны, нежели их родители. Разумеется, инфантилизация — это следствие социально-экономических процессов: прекарной занятости‌, сокращения программ поддержки молодых специалистов и прочее-прочее. 

Однако с началом спецоперации московские студенты, не находящие возможности найти адекватную работу и выразить себя в сложившихся обстоятельствах, зачастую находят опору лишь в принадлежности к своему лиминальному статусу. Иными словами, решают ничего не решать, сторонясь «взрослых» решений. 

Еще Изгоев в своей статье писал, что «для русского интеллигента высшая похвала: старый студент». Однако сегодня это не высшая похвала, а бремя. Навязчивая мысль о необходимости решительных действий, сплетаясь со страхом принятия решений, неминуемо приводят к апатии и прокрастинации. И все чаще к депрессии. 

«За год спецоперации среди моих знакомых четыре человека совершили попытку суицида, это вообще ненормально», — говорит мой товарищ, студент МГУ. 

Все это намного красноречивее говорит о том, как молодые люди реагируют на международную изоляцию России и спецоперацию, чем сомнительные опросы общественного мнения.

Внутренняя эмиграция

Стремясь отгородиться от творящегося вокруг кошмара и не имея возможностей для эмиграции внешней, многие представители «интеллигентской молодежи» выбирают эмиграцию внутреннюю. Социальные контакты обрываются, друзья и знакомые уезжают: кто заграницу, кто на военные сборы. Дезориентация, страх и одиночество ведут к эскапизму и безотчетному желанию отрешиться от реальности. 

Наркотики, уже давно ставшие неотъемлемой частью повседневности студенческой молодежи, лишь набирают популярность. Несмотря на то что еще весной 2022 года был закрыт самый популярный маркетплейс в даркнете Hydra, это мало отразилось на наркопотреблении. Больше того, освободился рынок, и ушлые представители других маркетплейсов вступили в активную борьбу за клиентов, устраивая скандальные рекламные акции и размещая свои баннеры на общедоступных платформах. Новые трудности, как известно, — это и новые возможности.

Самое популярное психоактивное вещество начала 2020-х годов — мефедрон: синтетический наркотик, который легко производить в больших количествах. После «героинового шика» девяностых в «тучные годы» в России обрели популярность так называемые клубные наркотики — стимуляторы и эйфоретики. Мефедрон, дающий эффект эйфории и полной отрешенности от внешних забот, — это повод собраться небольшой компанией, когда совсем не хочется снова говорить о политике. При этом он вызывает серьезную аддикцию: как правило, его употребляют, пока не опустошат запасы, а наутро испытывают «отхода» — психологическое опустошение, вызванное истощением дофамина и серотонина. А поскольку ощущение эйфории, безмятежности и спокойствия в наше непростое время отыскать непросто, употребление мефедрона зачастую становится единственным приятным досугом.

Однако самый известный вид досуга, непосредственно связанный с культурой наркопотребления, — это рейв. Сам термин «клубные наркотики» уходит своими корнями в 1980-е, когда на сценических площадках в Европе и Америке начинает доминировать электронная музыка. Рейв — карнавальное массовое экстатическое действо, где под техно-музыку сотни молодых людей, потных от резких телодвижений танца и действия МДМА или мефедрона, бесчинствуют на танцполе. Праздник жизни и сексуальности, уходящий своими корнями в античные вакханалии. Рейв — это реакция на отчуждение, господствующее в современном европейском обществе. 

В России «развитого путинизма» отчуждение становится не побочным следствием неолиберальных реформ, а целью, чтобы предотвратить возможную горизонтальную солидарность. 

Поэтому сегодня рейв кажется одним из немногих каналов коллективной сублимации. Особенно в ситуации, когда дисциплинарные практики распространены повсюду и найти иного способа для выражения собственных эмоций, взглядов, протеста фактически невозможно. Тем не менее, что внутренняя эмиграция и отчуждение, что истерические попытки преодоления этого отчуждения смыкаются в одной точке — социальной депрессии, запускающей порочный круг зависимости. Такие общественные тенденции находят свое отражение в неутешительной статистике.

Чем цветет яблонный сад?

Положение «интеллигентской молодежи» — это зеркало всего российского общества во время спецоперации. Глубокая депрессия, из темноты которой едва слышны истерические восклицания, просьбы о помощи и крики ужаса. Оппозиционеры могут осуждать молодежь и студентов за инертность и слабость. Ультра-патриоты — за изнеженность, «идолопоклонство перед загнивающим Западом» и в итоге за предательство. Я не склонен уподобляться ни тем, ни другим. 

Повседневность и настроения студентов лишь отражают общую картину состояния всего общества: картину разобщенности и страха. Молодые люди, которые должны строить экономическое благополучие России, создавать смелые масштабные проекты, писать дерзкие тексты, снимать новаторское кино, стоят перед неразрешимым выбором: уехать в никуда или остаться во тьме заколоченного саркофага. И они, как никто другой, чувствуют драматические изломы времени — потому что это их время, они его современники. 

Джорджо Агамбен писал: «Современник — это тот, кто непосредственным взором воспринимает сияние тьмы, исходящее из своего времени». В самом начале спецоперации, в марте, группа Shortparis, оставшаяся в России, выпустила клип на песню «Яблонный сад»: на наспех сколоченной сцене в чистом поле выступает хор ветеранов Великой Отечественной войны и военной службы им. Ф. М. Козлова вместе с участниками группы. 

Пугающее зрелище: люди, прошедшие ужасы войны, под рваную, истерическую музыку аккомпанируют поющему фальцетом молодому солисту Николаю Комягину. Пожилые седые мужчины в военной форме под падающим снегом грубыми голосами поют: «Кровью цветет яблонный сад». Яблонный сад, который по весне должен цвести горящими розовыми бутонами, цветет лишь кровью. 

Этот клип, как мне кажется, очень точно и болезненно попал в нерв своего времени: намеренно архаичный текст, отсылающий к романсам начала XX века, и голоса ветеранов, словно предупреждающих молодое поколение об ужасах новой войны. Неудивительно, что клип стал популярен в среде «интеллигентской молодежи», видящей сияние этой пресловутой сгущающейся тьмы. Главное — не ослепнуть.