Откровенное интервью с армянской семьей из Тбилиси о гонениях, третьей культуре, языковой ненависти и русской литературе

Анна Сафарова — ребенок третьей культуры: родилась в Тбилиси в семье армян, но своим родным языком считает русский. Ее отец переехал сюда из Баку в 1989 году, накануне первой войны в Карабахе. Мама — потомок карских армян, бежавших в Грузию в 1920-м во время массовой резни со стороны турок. В большом интервью самиздату семья рассказывает свою историю: каким репрессиям и притеснениям подвергались они сами и их близкие в разные периоды? как относятся к вторжению в Украину и наплыву экспатов из России? почему важно знать «язык врага»? что помогает сохранить отношения, несмотря на диаметрально противоположные взгляды? каким образом проявляется этническая отчужденность? и как решить проблему самоидентификации?

Язык врага

— Знаешь, а ведь если бы не война, меня бы на этом свете и не было. Это очень иронично: говорить о мировом балансе в контексте смерти целых наций и рождения одного человека.

Анна Сафарова — русскоговорящая жительница Тбилиси. Ее отец — беженец-армянин, оказавшийся на грани между национальными обострениями и первой Карабахской войной. Рассказывая историю семьи, она водит меня по историческому району в центре Тбилиси.

— Раньше столица не была такой ухоженной и облагороженной. В нулевых при Шеварднадзе я ходила в 44-ю школу, там же работала и мама. Тогда во всех кабинетах образовательных учреждений стояли печки. Как сейчас помню: утром надо было подниматься в гору, к зданию сорок четвертой. Папа всегда отводил меня туда, у него в одной руке моя сумка, в другой — хозяйственный мешок. Мы по дороге собирали дрова, хворост, любую древесину от старых построек. Все это он приносил в школу, чтобы кабинеты отапливать. Тогда все родители так делали.

— На дрова не было денег?

— Не в этом дело. Этого добра на улицах города было навалом. Просто берешь и топишь. Сейчас Тбилиси — полная противоположность: зеленый, ухоженный, отремонтированный. Это уже благодаря Мише‌.

В Сололаки‌ трудно смотреть на небо. Из-за сложного горного массива закат виден не везде, а взгляды притягивают старые памятники архитектуры. И надписи на них. Здание было низким, широким и красным, как солнце на закате у Черного моря. На фасаде крупными черными извивающимися змеями надпись, продублированная на нескольких языках (русском, английском, грузинском), о том, что «русским» пора домой. Буквы выведены неровно, размашисто, будто баллончик с краской конвульсивно выплюнул ненависть пишущего на отделку цвета батумского зарева.

— Моя семья в начале нулевых стала европейской еще до того, как оно стало мейнстримом: отец занимался моим воспитанием, домом, а мама работала.

— Добровольно?

— Скорее, вынуждено. Отец закончил Бакинский институт нефтехимии, 4 года проработал инженером-нефтяником на Сахалине, потом приехал в Баку — и начались гонения. Он только устроился в Госгортехнадзор. А потом бежали в Грузию. Он тут работу по специальности найти не мог. Представь: оказаться в чужой стране в 32 года, языка не знать. Он и сейчас толком на грузинском не говорит. Тогда только заработали нефтяные скважины в Черном море, но этим занимались турецкие подрядчики. А кто отца возьмет? Там турки все работают, а он армянин с указанием национальной принадлежности в паспорте. Тогда этот вопрос всё еще очень резко стоял. Поэтому подрабатывал чем мог: одно время в цеху по производству ветровых стекол работал. Параллельно занимался хозяйством: готовил, убирал, ремонтировал, делал со мной уроки, водил на плавание, на каток, в школу. Он же привил мне любовь к литературе, творчеству, креативному мышлению. Мама, в свою очередь, научила практичности: зарабатывать.

Аня работает в частной русскоязычной школе, но каждый день говорит на трех языках: русском, грузинском и английском. Армянского она не знает, а полилингвальная среда в Тбилиси того не требует. Ее отец владеет русским, армянским и азербайджанским: семья говорит, к языкам у него способностей немного.

Субботним вечером центральная площадь Свободы переполнена людьми, повсюду слышна русская речь. Аня помнит то время, когда в самой популярной у туристов точке все еще раздавались грузинские диалекты. Мы делаем крюк и проходим по узким тихим улочкам, чтобы выйти к метро Руставели: там в это время еще можно избежать людских пробок.

Через гул, создаваемый уличными музыкантами, транспортом и пешеходами, прорывается украинская речь. Две девушки и молодой человек с татуировками-рунами на предплечьях обсуждают «Залечь на дно в Брюгге» и недавние протесты у парламента. Им нужно купить цветы. Продавец — пожилая женщина, укутанная в платок и болоньевый плащ, — выжидающе смотрит на группу ребят, слегка вытягивая миниатюрные, размером с ладонь ребенка, весенние букеты. Короткий диалог ведется на русском: грузинский приезжие еще не освоили, английского цветочница не знает.

— Я раньше была радикально настроена к местным, которые не изъяснялись на русском языке. Мне казалось: рядом с тобой страна, с культурой которой ты сталкиваешься каждый день, а ты даже пары слов выучить не можешь, об остальном я вообще молчу! О чем с таким человеком вообще говорить можно? — вспоминает Анна. Ее речь звучит тихо, но тело — с отчетливо проступающими эмоциями: возмущение, стыд, гнев. Вначале она прикладывает раскрытую ладонь к груди, плавно отводит в сторону. На последней фразе пальцы собираются, указывая на воображаемого собеседника и резко раскрываются цветком, застывая перед её опущенными глазами.

— А как сейчас?

— Уже не настолько критична: юношеский максимализм уходит. Сейчас большая часть местной молодежи достаточно проевропейская, она вполне образованная, и мне это нравится. Но здесь наглядно существует понятие «социального идиота» — того, кто не понимает особенностей социальной жизни и не желает их признавать. 

Если человек специально не учит язык, который котируется во многих странах, — это странно. Ну, а если уж ты считаешь русскую культуру своим врагом — то очень важно знать язык врага. 

Язык формирует сознание. Освоишь его — поймешь мышление условных противников, сможешь победить. А почему нет-то? Если ты так ненавидишь, так пусти свою ненависть на что-то полезное.

В квартале от нас за двухэтажными каменными домиками возвышается здание. На его светлой обшарпанной стене какой-то граффитист нарисовал полотно из ровных продольных сине-желтых полос — размером с детскую простыню. Рядом в два раза больше — кривые скособоченные черные буквы, складывающиеся в «Русский уёбивай».

— А что даст знание языка условного врага?

— Сократит уровень ненависти. Я точно знаю, что не все россияне плохие и не все грузины поголовно ненавидят Россию. Есть какой-то слой, который живет пропагандой, а так нельзя. Вся их энергия почему-то уходит на ненависть и ничего не созидает.

— Что смотивирует учить язык?

— Приведу пример. Мне неприятно, когда мои местные знакомые пишут что-то гадкое про язык. Неважно, про какой. Грузия переполнена постсоветскими национальными меньшинствами. Я — часть их. И если оскорбляют язык, это значит, что они напрямую оскорбляют меня. К тому же, язык — это живой организм, всё равно, что человека помоями облить. Ну тогда не ешь пельмени и не бери с полок «сникерсы», которые из России привозят. Будь отшельником и соответствуй собственным претензиям. 

Если касаться русского — он не принадлежит Путину, российскому правительству или российским экспатам. Он принадлежит тем, кто им владеет. 

И оскорблять человека только за то, что он родился в этой стране и говорит на данном языке — это для меня странно и бесчеловечно.

— Какова грань между этой человечностью и активной гражданской позицией?

— Тут могу сказать по себе: гражданская активность — это мое упущение. Я не разбираюсь хорошо в политике обеих стран и весьма плохо знаю историю. Но когда я смотрю, что активисты и там, и там превращаются в фанатиков, мне становится страшно. Я не хочу стать такой же. Здесь грань очень тонкая, и ты не замечаешь, как можешь её переступить.

— Как была грань с предвзятостью к тем, кто не знает русский?

— Именно.

— А каково тебе наблюдать наплыв экспатов?

— Я вполне с пониманием отношусь к происходящему и принимаю тот факт, почему люди сюда прибывают в огромных количествах. Но как любого человека, который не любит делиться тем, что принадлежит ему по закону (то есть здесь родилась, выросла, связана с этой местностью), — меня это напрягает. Естественно, мое ощущение не распространяется на друзей и близких. Но тут так много людей, так все переполнено — это бесит. Меня выселили из съемной квартиры, потому что я не могла платить 600-700 долларов, то есть столько, сколько могут позволить себе приезжие. И я больше не живу там, где хочу. С другой стороны — это и неплохо, наверное, так как я сейчас живу в квартире отца и не плачу за жилье. Правда, до работы мне ежедневно добираться полтора часа, за все так или иначе приходится платить. 

С другой стороны, я не имею права злиться: приезжие нас кормят, у меня есть друзья из России. Отношение сложилось амбивалентное, город маленький, страна тоже. Все сконцентрировано в Тбилиси. Если бы экспаты распространялись по всей стране равномерно, то это было бы не так заметно. А так как это уже как бельмо на глазу, то злость приходит сама. Исходящая отовсюду русская речь тоже начала смущать. Я могу зайти в грузинское кафе, я даже слова еще не успеваю сказать, а мне сразу приносят русское меню. Очень интересно наблюдать за тем, как меняется лицо официанта, когда я начинаю говорить на грузинском. Они предлагают мне убрать русское меню, а я его уже использую. Растерянность у них непередаваемая. Сажусь в такси — мне водитель на русском сразу: «Добрый вечер!» Немного подбамливает, будто я перестаю существовать в тбилисской среде по умолчанию.

Образованные люди воевать не идут

— Мы сейчас все под «Грузинской мечтой»‌ ходим, — с иронией произносит Жанна Сергеевна. Крепкие большие руки пожилой матери-армянки быстрым и плавным движением нарезают домашний сулугуни. — У нас действительно мечта. Мечта — дальше некуда… Вообще, это не щи, это щавелевый суп. Щи — это немного другое: с соленой капустой, — объясняет женщина. — Анулик, дай хлеба, зачем тебе нож? Просто ломай его, не надо резать. Грузинский хлеб надо ломать.

Я не сразу нашла дверь в дом. Старое трехэтажное здание с толстыми стенами спрятало вход прямо в арке: неприметная дверь, сливающаяся с бетоном, отодвигается с тяжелым и глухим скрипом. Деревянная лестница с широкими ступеньками (когда-то выполненная итальянским архитектором) из темного предбанника ведет на второй этаж: светлую просторную кухню. Сложно сказать, чего в ней больше: мебели, света или книг. Жанна Нарсесян, мать семейства, наливает только что приготовленные зеленые щи, пока Анна рассказывает о политическом устройстве Грузии.

— У нас тут противостояние двух партий: наци и коци‌. Тебя могут спросить: «Коци харт? Наци харт?», то есть ты коц или нац? Это как в России: «Ты за Путина или за Навального?» 

Но понятно, что здесь с этим не такая страшная ситуация, как в России, ты можешь спокойно заявлять о своей позиции.

За неделю до нашей встречи недалеко от их дома этот вопрос звучал устами всего города. Правящая пророссийская партия Грузии «Картули оцнеба» (Грузинская мечта) выдвинула законопроект «О прозрачности иностранного влияния» — аналог российского закона об «иноагентах». Весь город вышел протестовать, а в воздухе выкрики о «коци» и «наци» смешивались с громом водометов, слезоточивым газом, сиренами и выкриками о подлинной грузинской мечте.

— А вы о чем мечтаете?

— Мечтаю только, чтобы Ануля замуж вышла. Можно неофициально. Чтобы рядом с ней был молодой человек, дети.

— А вы во сколько замуж вышли?

— В тридцать три. Возраст Христа. Моему мужу было 32. И мы даже не заостряли на этом внимание. А вообще нас познакомили. У меня в школе работала подруга, Сусанна её зовут. И вот как-то зашла она ко мне во время урока, подходит и говорит: «Жених едет». Ну так, тихо сказала. А я и говорю: «Какой жених?»

Отец Анны, Рафик Сафаров, вместе с родителями сбежал из Баку в 1989 году — в разгар национального конфликта между армянами и азербайджанцами. О том, что назревает первая война в Карабахе‌, семья узнала одной из первых: глава семейства занимал высокий пост в штабе российских войск — заместителя главы снабжения Закавказского округа. В ведение мужчины входило обслуживание военной техники, транспорта и армейских подразделений. 

Он же застал гонения на армян: люди уже выходили на улицы с угрозами на устах, а в дома людей поступали анонимные звонки с угрозами вплоть до убийства.

Семья понимала, что нужно уезжать из страны. Будущий свекр Жанны тогда взял в специализированном бюро книгу обмена. До 1990 года в СССР проводить операции купли-продажи с жильем было запрещено. Работали бюро обмена, в газетах имелись разделы объявлений, в которых также можно было найти информацию о предлагавшихся для обмена квартирах в разных городах. В соответствующих бюро имелись справочники. В них — список и контакты всех тех, кто искал обмен в конкретных городах. Сафаровым было неважно, куда переехать, звонили всем подряд, лишь бы убраться любыми средствами. И так они обнаружили квартиру в Тбилиси.

— Одна из родственниц моей будущей свекрови была замужем за дядей Сусанны. И вот ее дядя, азербайджанец, как раз был в базе: его сын тогда жил недалеко от Баку. Обмен оформили настолько быстро, насколько было возможно: связи помогли. Свекры вывезли всё, ничего своего не оставили: три грузовых контейнера с имуществом, пока остальные чуть ли не голыми убегали из Баку. А родители мужа сумели взять все, вплоть до мебели: огромные шкафы, семейную библиотеку. Грузили и разгружали солдаты: свекр не зря пост в советской армии занимал. Приехали, подключили местную часть, и местные же служащие разгружали это и тащили наверх, на седьмой этаж, в новую квартиру в Варкетили. После их приезда нас Сусанна и познакомила, — вспоминает мать семейства.

Жанна Сергеевна — потомок карских армян (Карс — город на востоке Турции, некогда основанный армянами и бывший столицей Армянского царства, но позже перешедший во владение Турции). В 1920 году в городе произошла трехдневная массовая резня со стороны турок.

— Семья убегала оттуда с тремя дочерьми, среди них была моя пятилетняя бабушка. Некоторое время спустя (не помню точно, сколько прошло) их родители вернулись, чтобы достать зарытое некогда семейное золото, но их убили турецкие военные. Девочки остались одни. Моя бабушка и ее две сестры воспитывались родственниками в Тбилиси. Так испокон веков жили здесь. Здесь же и похоронены: мама, папа, бабушка, тетя — все, — рассказывает Жанна, при этом отмечает: бытует мнение, что карские армяне их их потомки — «самые толковые». Анна при этом закатывает глаза и иронично поддакивает.

— Короче говоря, Сусанна сказала: «Жених едет». Вот так я с Рафиком и встретилась. Они прибыли в декабре восемьдесят восьмого, в марте восемьдесят девятого мы познакомились, а в июне поженились. Уже 34 года женаты.

— Вы его любили?

— Мне надо было выйти замуж. За год до моей свадьбы мама попала в больницу. Я сказала близким подругам: «Я чувствую, что могу остаться одна. Мне страшно. Вот сейчас кто первым ко мне с предложением явится — за того и выйду». Сусанна подгадала момент. 

В начале я Рафика не любила. Но сегодня я без него не могу: он как мой костыль. Не в плане материальном, а морально, физически. Он может десять раз выйти, это принести, то принести, вопросы всякие решить, а я сижу и смотрю, умиляюсь. 

Рафик не работал, особенно, когда я Анулю родила. Но все остальное он делал. Когда ночью она просыпалась и плакала, сам к ней приходил, меня не пускал, говорил: «Ты спи. Тебе работать завтра». В любой нормальной семье так: как удобно, так и надо делать.

Поэтому я мечтаю Анну замуж за хорошего человека выдать: когда у человека прибавляются годы, возраст, здоровье уже не то, надо, чтобы рядом кто-то был обязательно. Пока ты молодая, ты этого не ощущаешь.

— Да уж, для девяностых у меня была по-европейски продвинутая семья. Мама зарабатывала деньги, а папа занимался семейными делами. На самом деле, в грузинских семьях, даже традиционных, все на матери: дом, дети, заработок. Разделения обязанностей нет. У нас же было иначе: мама работает, а папа красивый, — добавляет Анна, смеясь.

— Это не задевало его мужского достоинства? Разве оно не почва для конфликтов для мужчины, который жил в традиционном обществе?

— Ну, а что поделать, если я зарабатывала, а он нет? — разводит руками Жанна. — Тут не до достоинства. И нет, из-за этого у нас конфликтов не возникало. Но скандалы случались. Из-за книг!

Жанна хлопает по столу и обводит взглядом кухню. — Ты посмотри, сколько их! Он же больной, сумасшедший на всю голову! Так нельзя!

В огромной двухэтажной квартире мало где можно разглядеть стены. Вместо них — стеллажи, до отказа набитые книгами: потрепанные корешки дореволюционных изданий русской литературы, еще не заставшие отмены «ять», плотно, почти до хруста, примыкают к советским изданиям мировой классики и относительно новым, напечатанным в нулевых поэтическим сборникам. Огромный деревянный балкон с потертыми от времени резцами, местами оставшейся краской и лаком и запахом дерева пропитан ароматом бумаги: книжные стопки разложены рядом друг с другом, будто по принципу тетриса. 

Анна отмечает, что даже переходя дорогу ни с того ни с сего отец может начать цитировать Омара Хайма. При знакомстве со своей будущей женой Рафик Михайлович читал наизусть Шекспира.

— А книжки вам чем не угодили?

Жанна чуть ли не кричит, её глаза расширяются, от былого спокойствия нет и следа. Впервые за двухчасовую беседу я вижу, как женщина теряет самообладание и переходит на повышенный тон.

— Они буквально в каждой дырке! Открой — все валится! Вчера вечером коты вывалили из-под стола книги. В его кабинете стол. И за столом книги. Сам стол утрамбован книгами.

— Откуда столько?

— Да боже мой, он сумасшедший! Диагноз! Психопатия книжная! Вай мэээээээээээ! Часть надо сдать на макулатуру — дерьмо дерьмом!

— Так сдайте. В таком количестве он не заметит пропажи.

— Ты что! — Жанна хватается за голову. — Все заметит! Он знает все! Перебирает даже по ночам, перечитывает, что-то смотрит. Сумасшедший! Я ему говорю: «Если я умру, ты это легче переживешь, чем если сгорят твои чертовы книги!» А он молчит, даже не оправдывается.

— Почему они так ему важны?

Жана устремляет взгляд вниз, на свои руки, складывая их. На секунду приподнимает брови, будто пытается вспомнить ответ на вопрос, который задавала себе не раз.

— Как я уже сказала, он приехал в страну, язык которой толком не знал и не знает. Зарабатывать много не мог, в цехах он занимался недостойной работой, то есть без всякого интеллектуального труда. Потом он приходил домой и начинал читать, чтобы не отупеть. Для него это было спасением.

— Но если бы не его начитанность, вы бы не смогли с ним жить?

— Разные моменты, я думаю. Иногда я говорила: «Ты бы лучше зарабатывал!» А я себе не позволяю отдыхать. Я на полном автомате даю урок, иначе — потеря денег. Я в семье главный казначей. А папа нет — он главный экспедитор. Выйти, найти, разузнать, купить, поторговаться, принести. Я же маломобильная из-за работы. Как знать, как оно было бы без этих книжек.

Анна сравнивает родителей с братьями Холмс: папа — Шерлок, ищейка, предпочитающий много гулять, проводить расследования, а мама — Майкрофт, который любит оставаться дома и решать задачи в уме. Жанна при этом добавляет:

— Один мой десятилетний ученик как-то сказал: «Зачем вам столько книг, вай мэ! Одна есть — читайте!»

И вот мы так 34 года уже.

— Он знал, что вы готовы были за первого же попросившего вашей руки выйти?

— Сейчас он знает все. Я все ему говорю. А тогда, наверное, не знал. Точнее, вопросов не задавал.

— А он-то почему решил на вас жениться?

— Я ему чисто внешне понравилась. Я тогда была худее, стройнее. А он никогда не любил сильно худых. К тому же, я тогда точно знала, что надо замуж. Поклонников всегда было много, но личной жизни толком не оказалось. Я занималась английским, посещала музыкальную школу, по 3-4 часа в день занималась помимо школы, потом университет, конкурсы, карьера. А потом папа умер, мы с мамой в доме остались одни. Я работала и делала все, чтобы она ни в чем не нуждалась, чтобы все было так же, как при папе. Задумалась о семье, только когда дома не оказалось ни мужчин, ни женщин.

Аня добавляет, что тоже очень любит книги, но даже ее тошнит от библиотеки отца. Сейчас она живет в той самой квартире в районе метро Варкетили: она тоже до отказа забита изданиями.

— Вы говорили друг другу слова любви?

— Говорила и сейчас говорю. Потому что как муж и отец он всегда был хорош, — не задумываясь отвечает Жанна. — Часто повторяю: «Я и дня не проживу без тебя, экспедитор». Когда мне нехорошо, он тут же меня успокаивает: «Я рядом с тобой, не бойся». А я рядом с ним, плечо подставлю и денег заработаю.

— А по какому поводу ссоритесь?

— По поводу книг. Не могу уже больше! А он: «Начинается, конец света». Книги — это его первая жена и вторая. А я, может быть, третья. Свекр таким же был. Но что поделать, так получилось.

— Так не получилось. Возможно, только его это и спасало.

— Ты что! Половина книг с Рафиком еще со времен Баку. 22-томное издание Бальзака дореволюционного периода! Это разве можно куда-то отправить? У него есть очень дорогие раритетные книги, первые издания. На них состояние можно сколотить. Но он это никогда не продаст, скорее меня с молотка пустит.

Все книги — на русском. Других языков, на считая армянского, отец семейства не знает. В разгаре беседы о домашней библиотеке у Жанны звонит телефон. Как только она отвечает, звонок сбрасывается: это муж так просит перезвонить.

— Потому что у Жанны всегда есть деньги, — то ли с иронией, то ли всерьез произносит женщина. — Спустя столько лет. 25 лари плачу — и сколько хочешь говори. — Жанна дозванивается до мужа. говорит громко, по огромной трехэтажной квартире раздается громогласная речь, обращенная к человеку на конце провода и к сидящей напротив дочери. — Ануля, ты знаешь, где Вахтанга Орбелиани гостиница? Папа спрашивает. Ага! Там, где «Карфур», Рафик, слышишь?

Жанна отключает телефон и хихикает.

— Да… Делать ему нечего, видно, какому-то русскому помогает сейчас. Он мне как-то сегодня еще дозвониться пытался, надо было человеку объяснить… Ааххахаха! Зашел в аптеку, там какой-то русский… нет, американец, наверное. Короче говоря, этого американца укусила собака. И муж объяснял, объяснял, объяснял этой аптекарше, ничего она не поняла, и он хотел мне позвонить, чтобы я объяснила. А у него другой телефон был в кармане, старый. И он так и не смог помочь.

— Он не знает английского?

— Знает азербайджанский, русский, армянский.

— А вы?

Жанна загибает пальцы, устремив взгляд к верхушке опаленного первым весенним солнцем окна.

— Армянский, русский, английский, грузинский… немецкий еще, что-то из него знаю.

— А что мешало языкам мужа научить? И вы, и Аня — много лет работаете преподавателями, знаете столько техник и методик.

— Он понимает все, но не может говорить. Даже на грузинском. Да, это тебе не Армения, тут все на русском говорят.

— В Армении каждый второй русский знает.

— Серьезно? Ох, вай меее! А здесь молодежь знает, но недолюбливает русский. После Цхинвали‌, после Сухуми‌ ушли в отрицание. Так получилось.

— А у вас с этим как после войн?

— Я русскоязычная. Но я не отношусь положительно к россиянам, которые после начала войны начали отказываться от своей культуры, языка. Нельзя отрицать, это не решение. 

Если ты отказываешься от своей культуры, то ты отрекаешься и от большей части себя. Это сравни предательству.

— Вы все еще в это верите: в детей советской эпохи?

— Коммунизм мировой — это, конечно, смешно. Но то, что мы русскоязычные — в нас это сидит. Вот мой муж, например, говорит: «Да он чушка, он русского не знает!» Чушка — это деревенский, невежа. Кто, говорит, устроил войну в Баку? Только чушки. Образованные люди воевать не идут. Настоящие бакинцы — нормальные люди. Для него знание русского — это показатель. И для меня. Остальное — как получится.

Жанна отмечает, что все же свободно владеет другими языками и своим ученикам может объяснять английскую грамматику с помощью других языков: это приносит доход и снимает многие барьеры в полилингвальной коммуникации. При этом она отмечает: в стране она всегда встречала и встречает местных армян, не знающих грузинского.

— А вы себя к кому больше относите?

— Конечно, к армянке. Потому что я армянка по национальности. И по духу я армянка. Когда я была в Америке на стажировке, на первом занятии делегаты представлялись. Я сказала: «Я армянка из Грузии». Армянская делегация захлопала в ладоши. Есть у них такая черта: неважно, кто ты и откуда, но если армянин — ты наш, родной. Плевать, хороший или плохой: кровь есть кровь.

«Хорошая девочка, но армянка»

На табличках темно-серых тонов, расцарапанных временем, палящим солнцем и ветрами, проглядывают имена армянских архитекторов и купцов. В народе объект, возведенный благодаря этим людям, сопровождают притяжательными прилагательными: доходный дом Мелик-Азарянца, больница Арамянс, дом Агабабяна, Городской совет Матинаянца. Будто весь город застраивали армяне, а грузинский дух все эти годы томился в глубинках, как поднимающееся к горлышку квеври вино, что ждет своего часа для распития в недрах Тифлиса.

— Грузины большую часть жизни провели в деревнях. Армяне же зарабатывали деньги в Баку на нефтепромысле, а строили здесь, в столице, — рассказывает Жанна.

— А что ж не в Армении?

— Именно! Моя тетя называет их недалекими. Говорила: «При таких деньгах собственную страну не отстроили, глупцы!» Я с ней согласна, но не полностью. Грузия для этого была более благодатная: мягкий климат, хорошая торговля. Армения же выше, окружена горами, погода суровая, сейсмическая активность выше, еще и Азербайджан с Турцией, которые то и дело нападали. Тут самыми богатыми купцами были армяне, у них были деньги благодаря активному промыслу. А как иначе: культ многодетной семьи, детей-то надо было кормить и устраивать.

Если не вдаваться в архитектурный анамнез, предположить, что дом построен армянским купцом, несложно по внешним признакам. Как правило, это особняки из камня, украшенные каменными узорами и витыми металлическими вкраплениями в дверях и окнах. Постройка обязательно датируется первой половиной XIX века. В грузинских домах балконы длинные, тянутся вдоль всего фасада, а иногда и чуть ли не по периметру дома: так в многодетных семьях можно было перемещаться, не нарушая личное пространство в спальнях. В армянских же домах балконы маленькие, редкие и, как правило, больше служили для помпезного декора, нежели для сообщения между комнатами: клановость нации никогда не подразумевала дистанции и личных границ, о чем кричат многовековые особняки до сих пор: «Все твое — мое, все мое — твое. Даже личное пространство».

Семейство Сафаровы-Нарсесян (после замужества Жанна оставила девичью фамилию) живет в трехэтажной квартире дореволюционной постройки. Некогда она принадлежала Сандро Инашвили — советскому оперному певцу и театральному режиссеру. Об этом свидетельствует табличка на фасаде. 

Окна квартиры выходят прямиком на дом, где некогда жил Лаврентий Берия — ныне в нём располагается Олимпийский комитет Грузии. По иронии судьбы именно Берия подписал указ о высылке деда Жанны.

— Почему выслал? Дед мой был иранским подданным, — объясняет внучка бывшего репрессированного. — У него имелись грузинский и иранский паспорт. На улице Энгельса в центре Тбилиси он имел хорошую квартиру — сейчас это улица Асатиани. Тогда прихвостни партийные всеми правдами и неправдами пытались захватить хорошие квартиры, а двойное гражданство было хорошим поводом для лишения имущества. Дедушка был богатым человеком, в сороковые годы специально купил гражданство Ирана, чтобы не пойти на войну. Уже тогда все делали за деньги. Но подробностей этой истории я не знала. Знала только, что в день оповещения о высылке бабушка легла спать черная, а проснулась седой. Выслали их в Алматы. Меня еще на свете не было. Мои мама и папа были влюблены друг в друга еще со школы, бабушку с дедушкой выслали незадолго до женитьбы моих родителей. Папа маме тогда из Казахстана писал: «Если ты не приедешь, то я убегу. А убегу — значит, убьют». Папина тетя, то есть родная сестра моей бабушки, — одна из трех карских сестер — села в поезд, повезла мою маму в Казахстан. И там она за отца уже вышла.

Жанна вспоминает мать идеальной во всех отношениях. Девушка закончила армянскую школу с золотой медалью, свободно владела армянским, русским и грузинским языками. Без экзаменов поступила в университет, но бросила, уехав к будущему мужу. Все эти годы молодожены писали письма на имя главного прокурора Советского Союза Романа Руденко с просьбой освободить семью. В 1955-м их наконец-то амнистировали, а через несколько месяцев пришло общее освобождение всем ссыльным. Семья Нарсесян в составе из 6 человек в районе Дидубе получила комнату в коммуналке: бабушка, дедушка, мама, папа, тетя и тетя.

— Площадь комнаты не помню — то ли 25, то ли 35 квадратных метров. Тогда за пределами Дидубе Тбилиси не было, знаменитого ныне Дигомского массива‌ не существовало, только окраина, а дальше — пустырь. В Дидубе‌ все заканчивалось Пантеоном — кладбищем, на котором похоронены известные люди. Они жили напротив кладбища, будто намек, что далеко ходить не надо будет, — вспоминает женщина, подперев подбородок ладонями.

Сергей Нарсесян выкупил квартиру певца в 1971 году у директора тбилисского цирка. Согласно его рассказам, в тот момент здесь проживала его гражданская жена Ляля Ахубадзе — светская дама с двумя сыновьями от первого брака. Ей не был интересен Старый город, она мечтала переехать в новый район Ваке‌. В итоге рядом с Ваке-парком Сергей устроил аж четверной обмен квартирами и достал ей двухкомнатную квартиру, сверху дал круглую сумму наличными (какую именно, Жанна не помнит). Позже за неимением завещания жилплощадь досталась государству.

— Ты ведь не нашла вход сюда, верно? Прошла мимо. Это все потому, что дедушка хотел личный вход. Он прямо в арке и со стеной сливается. Ему было важно, чтобы никто не видел, как кто-то входит и выходит, заносит и выносит и т. д. При этом он любил центр, именно район Сололаки. Запросы у деда были высокие, — поясняет Анна.

— Откуда у него были деньги? — удивляюсь я.

— Мой папа имел свое дело. Сейчас таких называют бизнесменами, тогда подобных ему называли деловиками, объяснила Жанна.

— Авантюрист! — смеется Аня.

— Авантюристом он не был никогда. Он был честным и добрым человеком, — возражает ее мать, чуть слышно повысив тон. — Он организовывал подпольные цеха. Живи он сейчас — оставался бы преуспевающим бизнесменом. Была хватка. Но переезды, высылки, ссылки — все это лишило его здоровья. Деньги были — здоровья не было. Заболел диабетом и умер в 53 года.

В цехе Нарсесян изготавливали обувь. Жанна вспоминает, что отец мог полгода работать, полгода отдыхать. Остальное функционировало само, он умел организовывать и делегировать. Цех являлся подпольным, тогда бизнесом заниматься было нельзя. При этом женщина отмечает, что риск был минимальным — по сравнению с другими цеховиками отец являлся незаметным. Я отмечаю, что несмотря на это, зарабатывал советский деловик неплохо. Жанна пытается снова возразить.

— Квартира за 37 тысяч.

— Ну, вообще, да… Так получилось.

Анна принесла стопку семейных альбомов. Корешки не пропитаны пылью, толстая бумага с черно-белыми снимками пахнет старой бумагой, которую почти не тронуло время. Ни один снимок не помят, каждый аккуратно вклеен в альбом согласно хронологии. Мать Жанны — девушка с толстыми косами, обручем обвивающими голову. Она полненькая, но крепкого телосложения, большие темные глаза блестят из-за мартовского солнца, отражающегося на матовых снимках. Ее одежда тщательно выглажена и выглядит немного неестественно — никаких заломов на тканях, торчащих нитей или чего-то, что выдавало бы рутинное несовершенство платьев и пиджаков.

— Она ни дня не работала. Папа был всегда крайне ревнивым и не пускал её на работу, в том числе по этой же причине умел делать деньги, дабы мы ни в чем не нуждались. А мама всегда следила за собой: без педикюра, маникюра и прически в магазин за хлебом не шла. А вот мой папа. Один мой ученик, дурак, увидел его фото и спрашивает: «Это Берия?» А это мы в Ялте. Ох, где я только не была.

В этот момент раздается смех Анны. При «железном занавесе» мать видела больше чем дочь, будучи в стране с открытыми границами и безвизовым въездом в страны ЕС.

— Я хотела зарабатывать и в то же время быть лучше всех. У меня в институте ни одной четверки никогда не было, все курсы получала повышенную стипендию. Потом я выиграла Всесоюзную олимпиаду «Студент и научно-технический прогресс». Из Грузии по английскому я была одна. Вот тебе и Грузия. Тогда по 15 специальностям отбор проходили. Нас награждали в Круглом зале МГУ. Я получила свою награду, меня поздравляли космонавты. И вот когда я приехала, уже приближался выпуск. Я хотела остаться работать в своем институте, вместе со мной еще мои два однокурсника. Их оставили, меня нет, хотя я им привезла первое место с престижного всесоюзного конкурса. Не оставили из-за фамилии. Не оставили, потому что я армянка.

— Откуда такие выводы?

— Один из моих друзей был на заседании кафедры. Там он услышал слова декана: «Нерсесян. Хорошая девочка, но армянка». Это так декан объяснил причину, почему меня в 1979 году не оставят. Им нужны были грузины. Наличие армян могло задеть многих.

— Почему в советской Грузии были такие предубеждения к армянам?

— Честно, я не знаю. Я и вопросом этим не задавалась особо. Не любили их, и всё.

— Вы никогда не пытались разобраться?

— А зачем? Я просто хотела быть лучшей и я ею была. Остальное не интересовало.

После выпуска Жанна не могла найти работу три года: зарабатывала частными уроками. Армянская фамилия и кумовство в образовательном секторе, по мнению женщины, сыграло в этом роль. У семьи нужных для этого знакомств не оказалось. Звание «лучшей» все же дало свои плоды, когда ее родители приехали в Москву.

— Я до сих пор не знаю, как, но маме удалось попасть в Министерство просвещения СССР без записи. Понесла туда все мои регалии: грамоты, дипломы. Чиновники выслушали ее, просмотрели портфолио и прислали письмо в Министерство просвещения Грузии с прямым текстом: «Немедленно обеспечить рабочим местом». Это было в начале 1980-х, я окончила университет в 1979.

— Вас мама смогла так устроить, а вы не спросили ничего?

— Нет. Я тогда подумала только: правосудие свершилось.

Позже я поняла, что во многом мои вопросы её смущали: просто потому, что задавать вопросы в этой культуре не было принято на генном уровне. Аня вспоминает, что мать всегда была строгим учителем:

— Я маму на индивидуальных уроках называла по имени и отчеству. Она меня так языкам и учила. Это, правда, в детстве было, а потом я уже зубы показала.

— Почему она оставила девичью фамилию?

— Потому что сильная и независимая. 

Она понимала, что в семье будет главной, и эта фамилия была символом того, что сложится так, как она захочет. 

Даже у меня никогда не было вопросов. И так понятно, что мама тут главная.

— А отца это не смущало?

— Думаю, иногда кавказским мужчинам нужна властная женщина. Как их матери. Фрейд, детка. Сам отец это тоже никогда не сопровождал никаким высказываниями. У него была очень властная мать. И в царстве женщин он мало комментариев отпускал.

— Сейчас твоя мать такая же властная?

— Нет. Полтора года назад она переболела ковидом дважды, это ее очень сильно подкосило, она была слаба и в глубокой депрессии. Врач прямым текстом сказал: надо готовиться к её смерти. Мы уже приняли этот факт, смирились, а она пошла на поправку. С тех пор ее взгляды стали более гибкими.

Тридцать лет спустя после письма из Минпросвещения Жанна Сергеевна победила в конкурсе по программе TEA (Teachers Excellence Award) и отправилась в поездку в США. Тогда в жюри были только американцы и мать Саакашвили, Гиулия Аласани. Как отмечает Жанна, матери будущего президента слова не давали, судила только штатская делегация. В ином случае победу бы ей никто не присудил.

— Почему вы так решили?

— После истории с институтом и письмом я привыкла так думать: просто потому что я армянка.

Жанна показывает все свои «мадлобец»: в переводе с грузинского — грамоты («мадлоба», მადლობა — спасибо), благодарности. На одной грамоте латиницей — Zhanna, на другой — Jane. Ей больше нравится второй вариант имени: так же её называла первая учительница по английскому языку.

— Да, всё тогда было хорошо, — тихо говорит она, перебирая регалии.

— Так еще и будет.

— На том свете?

— Вам сколько лет?

— Шестьдесят семь.

— В Грузии в эти годы жизнь только начинается. Мечта же.

— В госучреждении я учителем больше не работаю.

— Так тем более всё будет хорошо.

Жанна молчит. Молчит каждый раз, когда я оказываюсь права. 

Признание правоты другого человека от неё будто не может проявляться напрямую. Только молчанием. Последствия того времени — старшинство и недопустимость правоты младшего.

— На каком языке вы говорите за пределами дома?

— На каком нужно. Если иду в грузинский магазин — говорю на грузинском: они другого не знают. Как можно, работая в магазине, когда столько приезжих в стране, не знать русского или английского? И что они, пальцами, жестами будут говорить? Вот в Италии, например, не знают английского массово. Но приезжие с ними на каком говорят? Да на том же английском!

— Но ведь грузины имеют на это право. Ты приехал в эту страну, разве сложно выучить элементарные бытовые фразы?

— Одно дело — элементарные фразы, другое дело — язык. Если ты работаешь в общественном месте, ты должен знать какой-то международный язык. На твоем не все могут говорить. Или английский, или русский. В Америке многие удивлялись мне и моим коллегам: «Откуда вы так хорошо знаете наш язык?» А про Грузию они не знали в принципе. Это после Саакашвили о нас заговорили. А при Шеварднадзе на «I am from Georgia» они отвечали «Your accent does not sound like Georgian». На что я отвечала: «I am not from the state of Georgia. I am from the republic of Georgia». Следовал вопрос: «Where is it?». А что я могла сказать? Как объяснить, где находится государство, не существовавшее для них? Только оставалось: «Not far from Turkey». Про Турцию ведь знали уже. То есть сама организация знала про нашу страну, а профессоры в ведущем университете Штатов — нет. Они очень этому удивлялись. И удивлялись моему знанию английского. Они не могли представить, как я с 3 до 16 лет каждый день занималась. Я же хотела быть лучшей.

— Вам не было обидно за то, что в их мире вашей страны будто не существовало?

— Об этом в свое время не мне надо было думать, а Шеварднадзе.

— И всё же?

— Ничего. Чувства в мою работу не входили. Я только понимала, что была одной из лучших в своей области, через которую хотя бы группа профессоров в Монтане узнавала о Грузии.

— Вам было важно признание извне или для самой себя?

— Извне.

— Вам не хватало личного признания?

— Извне — это и есть личное признание

— У меня эти стороны не вяжутся.

— Если меня кто-то со стороны не одобрит, сама себя я вообще могу неизвестно кем ощущать.

— Откуда это пошло?

— Из моей головы.

— Где вы получили свое первое признание?

— От родителей. Я в семье была вниманием избалована. Единственный ребенок, зеница ока, все заслуги были мои.

— Так вот, наверное, оттуда все и пошло, а не из головы вашей.

— Нууу… Я была единственным ребенком. Долгожданным. И понимала, что во внешнем мире я тоже должна соответствовать, не уступать. Я люблю быть лучшей.

— А когда вышли во внешний мир — не было разочарования? Что там вы не единственная принцесса?

— Ты задаешь вопросы, которые касаются очень дальнего периода моей жизни. Я этого не помню, откровенно говоря.

Жанна говорит на чистом русском, но временами слышен акцент. Например, когда произносит грузинские имена, где «т» — с придыханием (Т’амуна), или восклицая «вай мэ», и после этого «ш» превращается в «щ», а «к» становится жестче.

— А сейчас хочется признания?

— Да. И получаю его от своих учеников. У меня когда-то появился Никуша. Он был очень слаб в английском, сейчас предложения формулирует спокойно: сходу, не глядя в текст, может на слух их перевести. Я говорю: «Никуша, какой ты молодец. И я молодец». Сам себя не похвалишь — никто не похвалит. Есть люди, которые прекрасно работают, но об этом никто не знает. А мне надо, чтобы знали.

— А вы как к амбициям относитесь?

— Когда ты слишком амбициозен и готов ради этого на всякую подлость — плохо. Но если ты не имеешь амбиций для продвижения — это тоже плохо. Потому что нет ничего хуже равнодушия.

— Мама меня так же пыталась растить, — добавляет Анна. — Говорила: «Ну давай, свети, звезда! Зажгись уже!» А я сижу и в окошко смотрю. Мне это было не нужно.

«Я живу с националистом!»

— Ты не думай, тут дело не в тебе. Отец просто нелюдимый, может общаться только с теми, кого буквально видит каждый день, — объясняет мне Аня, заваривая цикорий.

Несколько минут назад в квартире трелью раздался звонок и громовой звук открывающейся входной двери. Рафик Михайлович передал дочери пакет с продуктами и ушел, узнав о гостях.

— Он всегда таким был: замкнутым и немного странным, — объясняет Анна.

— Но по улицам же ходит как-то.

— В своем мире! Хотя мама за годы совместной жизни его немного воспитала, так что сейчас все не так плохо, — смеется Анна.

Чуть позже отец возвращается вместе с Жанной. Мы продолжаем разговор как ни в чем ни бывало, не обращая на пожилого мужчину внимания. Рафик в это время моет посуду, разогревает еду, заваривает кофе. Иногда смотрит на меня искоса и смущенно улыбается, после чего садится за стол и медленно помешивает исходящий паром напиток. В Тбилиси уже наступила весна, из окон кухни, выходящей на одну из центральных улиц, можно разглядеть прогуливающихся в легкой одежде горожан. Все семейство укутано в теплые зимние кофты: дом со стенами метр шириной плохо прогревается.

— Дом тоже армяне строили? — шучу я.

— А я и не знаю даже… — Жанна воспринимает мой вопрос всерьез. — Слушай, есть такой тип людей: их послушаешь, так у них все армяне, включая Путина.

— А что насчет стереотипного противостояния между армянами и грузинами? Столько анекдотов про это ходит.

— Да ну глупости, слушай. Историю надо учить. Но с другой стороны, в многонациональных странах всё перемешано к чертям, уже не разберешься. А это разве важно знать — армянский коньяк или грузинский? Просто пейте и получайте удовольствие!

— Но это тоже признание. Важное для народа.

— Ну вот смотри, есть Сафаровы — фамилия моего мужа. А есть Сафаровы — туркмены, азербайджанцы, узбеки. Или Мурадяны — есть курды, а есть армяне. Тут есть смысл разбираться? И мне не важно, армянский это коньяк или грузинский. Признавать нужно то, что стопроцентно очевидно и доказуемо.

— Мне важно, чтобы коньяк признали армянским! — внезапно врывается в разговор Рафик Михайлович.

Жанна вскидывает голову и всплескивает руками.

— Вай мэ! Я живу с националистом! Какая разница, Рафик? Лишь бы здоровье было и деньги! Я всегда говорю: держись за денежное место, это важно. Без этого ни здоровье не поправишь, ни поешь, ни детей не вырастишь. Это мое глубокое убеждение. Я первый раз это осознала, когда у меня появились деньги и я могла себе многое позволить: меня в финансовом плане никогда не баловали, мои хотелки отец не поощрял. И это правильно: приучили работать и не сорить финансами. Хотя в советские времена можно было заводить счета в банке — пара тысяч рублей не привлекала внимание властей. При этом он никогда не инвестировал в золото, бриллианты и прочие вклады. Он инвестировал в жизнь: в доме должны быть толстые стены, хорошая еда, качественная одежда и медицинское обеспечение. Каждый год нужно ездить в Минводы, на море в Батуми и Сухуми.

В этот момент её муж обращается ко мне, глядя в глаза:

— А ты откуда? У тебя кто в роду? Лезгинка? В Северном Азербайджане есть целые поселения лезгин. Они за рекой находятся. А чеченцы — горцы сумасшедшие, а вот равнинные — они спокойные, адекватные. Ты знаешь, что в Азербайджане у лезгин целые поселения на севере? Вплоть до реки Самур. Уже давно хотят отделиться от республики. Все хотят отделиться. А чего ожидать от искусственно созданной страны?

— Только армяне не хотят ни от кого отделяться, — бурчит Жанна. — Им всегда хорошо. И вообще, Рафик, совершенно неважно, кто какой национальности: еврей или армянин. Главное, чтобы человек был хороший, порядочный. А еще здоровый и с деньгами. Хотя, хотелось бы, чтобы одной веры еще, но это мелочи.

Грузины называют Армению Сомхети, грузинских армян — сомехи. Армяне же называют Грузию Врастаном (Վրաստան), а грузин — враци (վրացի). К слову, самоназвание Армении — Аястан. Жанна добавляет, что тбилисских армян еще пренебрежительно называют перевернутыми — «шуртвац хай». Перевернутые — потому что ассимилировались: другие привычки, обычаи, еда. Переняли грузинское. Грузинские же армяне название армянским не дали.

— Почему вам хочется одной веры?

— Люди одной веры ближе друг к другу.

— Но вы же сами себе противоречите. Вы веруете?

— Я никогда крайне верующей не была. Бог всегда во мне. И это помогает.

— Это всегда было?

— Только в последнее время. Нашей с мужем религией раньше был коммунизм и социализм.

— Почему же религию сменили?

— Я никогда не верила в церковь. Но я верила и верю, что нечто такое стоит надо мной. Какой-то сверхразум. Хотя раньше думала, что верю в коммунизм. Помню, когда церковь не так зажимали, в дни Пасхи в кинотетатрах Грузии специально пускали хорошие фильмы, дабы люди к священникам не бегали: «Кавказская пленница», «Пираты 20 века». И это работало!

Рафик Михайлович не любит рассказывать про бегство из Баку. Он не обсуждает это ни с кем, кроме дочери и жены. Но видя его рядом с собой, нельзя было не спросить про отношение к «спецоперации». Жанна ответила первой:

— Я против любой войны. Я против того, чтобы гибли невинные люди. Будь то украинцы или россияне. 

Сколько людей уже погибло! Кто в этом виноват — его тоже бог покарает.

— А военные? Вы считаете, они заслуживают прощения? Они ведь тоже руку прикладывают.

— Их же кто-то направляет? С них и надо начинать.

— Эти люди боятся за свои семьи, — добавляет Рафик тихим хриплым голосом, отпивая кофе и глядя в пол. —  Дезертирство карается по семейному принципу в том числе. 

— Не все. Кто-то по своей воле идет, — замечаю я. 

— А это уже патриоты без денег — наемники, — тихо произносит мужчина.

— Все, кто кого-то убивает — всё сволочи, — противоречит сама себе мать семейства. — У меня есть подруги, которые на стороне России, и они знают, что я против войны. Мы не перестали общаться, при случае я заявляю о своей позиции. Но дружить мы не перестали. Почему молодежь должна гибнуть? Да и в принципе никто не должен гибнуть. Путину наплевать, вот пусть своих зятьев посылает туда. Легче всего со стороны указания давать.

Нельзя, чтобы дети росли

— Помню, что десять — это тас. Йот, ут, ину, тас… не помню, как будет шесть… А, вспомнила! Веце!

На тихих улицах Старого города голос Ани изредка перекрывает шум машин: под гул громких моторов она вспоминает счет на армянском. Родной язык она почти не знает, но что-то отложилось в детстве.

— У меня просто не было особого побуждения его учить. Мы в семье всегда разговаривали по-русски, я училась в русской школе с грузинским сектором. В моей семье меня никто в этом не порицал. Я, скорее, упреки слышала от других армян: «Ты же армянка, почему ты этого не знаешь?» Я всегда была занята другими более приоритетными вещами: математика, английский, плавание. Иногда некоторым армянским словам учила мамина тетя. Я как сейчас помню: она меня маленькую сажала прямо на стол и учила цветам, стандартным фразам вроде «доброе утро, пока», счету: мек, еку, йирэк, чёрсе, хинг…‌

— Это связано с твоей этнической отчужденностью?

— Меня немного подбешивает клановость армян, их общинность: «Если ты мой родственник или одной со мной национальности — ты часть меня, я за тебя в огонь и в воду». И личности здесь будто не существует. «Каким бы ты ни был — ты моя семья». Есть люди-одиночки — вот я ближе к ним. Мне нужен единомышленник в первую очередь. Мне все равно, кем он будет — русским, абхазцем, грузином, лезгином. У меня, возможно, поэтому и друзей настоящих не так уж и много.

— А когда ты знакомишься с человеком, у тебя не возникает вопроса о том, кто он по национальности?

— Возникает, верно. И если мне задают этот вопрос, я отвечаю: я армянка, но всю жизнь живу в Тбилиси. Иногда я прислушиваюсь к акцентам людей. Они различимы: о, армянское произношение, азербайджанское, мегрельское. Просто для себя отмечаю без развешивания ярлыков. Антропологическое наблюдение. Но вопрос «а кто ты по национальности?» никогда не задам — надо будет, сам скажет. У каждого свои триггеры.

Анна признает, что большую часть жизни она умалчивала о своей национальности. В полилингвальной стране говорить об этом ей было сложно еще будучи ребенком. Виной всему — неприятие среди ровесников.

— Знаешь, вот говорят — дети тоже люди. А люди всегда могут оказаться жестокими. С детьми то же самое. В них просыпалась некая чертовщина, которая заставляла меня молчать о том, что я армянка. Иногда я встречала детей, которым было понятно по моей речи, что я плохо владела грузинским: они смеялись над моим акцентом. Первым языком у меня был русский, грузинскому я училась во дворе во время игр с соседскими ребятами: слушала, спрашивала, повторяла, запоминала. Грузинский в школе с русским сектором — это не то, он к реальной жизни не имел никакого отношения и ограничивался лишь 3-4 уроками в неделю — столько недостаточно.

— Но ведь сейчас ты знаешь грузинский на уровне носителя!

— Потому что после университета я работала в грузинской школе, и там у меня было полное языковое погружение: с местными детьми, их родителями, коллегами. Тут выбора особого не было.

— А университет?

— Полностью английская программа. Да, неформальное общение — на грузинском, но мой круг состоял из русскоязычных. До этого все детство и юность я изъяснялась с жестким русским акцентом, будто только переехала. Вычислить чужака в таком случае легко. И большая часть словарного запаса — уличная, как у человека из далекой глухой деревни. Сейчас меня тоже могут вычислить, но по другой причине: я стараюсь изъясняться на академическом грузинском — последствия работы в школе.

Анна вспоминает случай из подросткового периода:

— В 14 лет я бредила идеей иметь парня: у всех же они были, чем я хуже? А я скромная, наивная и нецелованная, у меня только появился мобильник и интерес к противоположному полу. И в ходе общения с одним мальчиком, который очень сильно мне нравился, произошел переломный момент. Он спросил: «Какая у тебя фамилия?» Меня будто перемкнуло. 

Я подумала: «Если я скажу, что я Сафарова, он больше не захочет со мной общаться. Если скажу, что я армянка, — он тем более не захочет». 

Во мне почему-то сидело убеждение, что грузины хотят контактировать только с грузинками. В итоге соврала, назвавшись Сафаридзе.

— Откуда этот страх? Были случаи?

— Из-за языкового барьера ровесники спрашивали: «А ты кто? Ты что из себя представляешь?» Из-за акцента, незнания многих слов ребята меня чморили. Не потому что я армянка, а просто потому что плохо знала грузинский. Они чувствовали, что я говорю не на равных, допускаю ошибки в речи, больше молчу.

— Но ведь грузинское общество достаточно толерантно к тем, кто не знает язык. Они радуются даже если кто-то скажет простое «мадлоба».

— Ты сейчас приводишь в пример взрослых. А дети — более жестокие, в них еще не сформирована культурная лояльность. Возможно, мне многое было бы простительно, будь я приезжей или приезжей грузинкой — еще освоишься, ассимилируешься, подучишь язык. Но ты армянка, да еще и выросла здесь — как так? Да ты еще и армянского не знаешь? Ну вообще. Конкретных сцен подобного буллинга я не помню — память выместила. Но люди, которые так со мной поступали — они в моей голове поименно. Это случалось на плавании, в летнем лагере, в новых тусовках. Я лет до 22-24 была наивным ребенком, что усиливало ощущение, будто я не была похожа на других. Сейчас все иначе, я об этом не думаю, потому что работаю в русскоязычной школе.

— А в грузинской школе?

— Вполне ощущала. Коллеги могли собираться на общие посиделки, а я даже об этом не знала, например. Напрямую ничего не говорили, но отчужденность чувствовалась. Опять же, ощущение, будто я другая. Для кого-то оно преимущество, меня это стесняло и смущало. Даже в пубертатном возрасте, когда вырастала грудь: вместо того, чтобы ею гордиться или как минимум не стесняться, я горбилась, будто пыталась втянуть в себя. Быть не такой как все — это ужасно, здесь нечем кичиться. Я наоборот хотела сливаться с большинством, принадлежать к грузинскому роду не будучи армянкой.

— А к русскому роду?

— Сейчас я не пытаюсь принадлежать к чему-то конкретному, поэтому самое лучшее обозначение моей самоидентификации — тбилисец. Мама эту позицию принимает и понимает, отец же противостоит: «Ты ведь армянка!» Он очень гордится своей национальной принадлежностью. Мама ведь недаром шутит, что замужем за националистом.

— В вашей семье чувствовалась эта клановость?

— Большую часть моей жизни. У нас не было личных границ, личного пространства, я не могла и не умела противостоять родителям. Как говорили, так и делала. Слова «хочу» не было, слова «я» не было. И мне было сложно с установкой мамы: надо быть лучше всех. Я понимала, что я другая, я не желаю соревновательности, отстаивания статуса лучшей. Оттуда и синдром самозванца. До сих пор, если в работе что-то не получается — переживаю. Рефлексия помогает нивелировать эффект, однако во время эмоциональных качелей сложно удержаться.

По её словам, очень сложно перерезать пуповину в семьях, где клановость заложена на генном уровне. Анна съехала от родителей в двадцать пять лет, в разгар пандемии. Находясь постоянно в замкнутом пространстве с властными родителями, она взбунтовалась, будто внутри снова проснулся подросток, только уже не неуверенный в себе и покорный, а жесткий, твердо стоящий на ногах. Причем родителей перед фактом переезда она поставила уже упаковав вещи: только так можно сепарироваться без вмешательства с их стороны.

— С отцом я всегда была ближе, чем с матерью. Но он после этого не разговаривал со мной четыре месяца: возможно, думал, что его принцесса бросила. Сейчас в основном я теперь отвечаю за себя, а не кто-то другой. И я знаю, что несмотря на сепарацию, моя семья от меня не отвернется. Да, маме сложно принять, но она старается. Хотя каждую суть ей для этого надо тщательно разжевывать, но оно того стоит: что я не хочу замуж, не хочу рожать, не хочу жить с родными под одной крышей. Есть люди, которые не хотят, чтобы их дети росли. Они боятся, что дети забудут о них.

— Это может быть последствием беженства отца? Своего рода страхами, основанными на травме?

— Мы это с ним не обсуждали. Мы вообще мало что обсуждаем с точки зрения психологии, мама с папой не склонны к рефлексии. Но с другой стороны: между нами сорок лет разницы. Они имеют право так всё воспринимать. Поэтому меня эта сторона их личности уже не так сильно бесит. 

Но здесь важный момент: люди с кардинально разными взглядами продолжают оставаться семьёй. Это тяжело, но возможно.

— Почему тебе так важна самоидентификация?

— В английском языке есть понятие — third culture: в тебе настолько много культур, ты так много впитал, что уже не понимаешь, как самоидентифицироваться. Я точно знаю, что по национальности я армянка, что я из Грузии, что мне близка русская классика, при этом мне так же важен и близок английский язык. Я обожаю Грузию, мне близка русскоязычная культура, но я не люблю Россию: просто потому что я там не жила. И из Грузии я уезжать не хочу.

— И всё-таки, ты всё еще не знаешь, кто ты?

— На самом деле, оно не так уж и важно. До разговора с тобой я об этом так глубоко не задумывалась. Но если найду ответ, то обязательно расскажу. Меня радует понимание: самоидентификация — совершенно не болезненная для меня тема.