Иллюзии сознания. Философ Дэниел Деннет о когнитивных ошибках, природе человеческого общения, культурных мемах и токенах

«Мы говорим не только для того, чтобы высказать окружающим нашу точку зрения, но и для того, чтобы сообщить самим себе, что мы думаем». Осознанность отличает человеческую коммуникацию от животной, однако связанные с ней процессы остаются скрытыми от сознания — например, как именно оформляются мысли, почему человека тянет их озвучивать и как рациональный и чувственный опыт влияют на особенности мышления.

В книге «Разум: от начала до конца. Новый взгляд на эволюцию сознания от ведущего мыслителя современности»‌ философ и когнитивист Дэниэл Деннет исследует, как реальность преломляется в мышлении разных людей и какую роль в этом играют языки и окружающая среда. Раздел из научного труда о том, как формируются когнитивные ошибки, рассказывает, как открытия Дарвина подарили человеку свободу воображения, каким образом ретроспективное мышление помогает понять подлинную мотивацию своих действий, откуда у людей берётся привычка к самооправданию, в чём разница между речевой и стратегической коммуникацией, что такое иллюзия пользования разумом и как мемы и токены отдаляют человека от научного знания.

Формируем мнение, уважая чужое мнение

Мы готовы, наконец, сложить вместе все кусочки мозаики и рассмотреть человеческое сознание как систему виртуальных устройств, эволюционировавших генетически и меметически, чтобы играть очень специфичную роль в той «когнитивной нише», которую нашим предкам удалось выстроить за долгие тысячелетия. Мы готовы открытыми глазами посмотреть на Картезианскую гравитацию и задать себе несколько важнейших вопросов.

Краткий итог: эволюция снабдила всех живых существ необходимыми средствами, чтобы реагировать соответствующим образом на возникающие перед ними конкретные возможности, выявлять и избегать плохого, выявлять и получать хорошее, использовать полезное в данный момент и игнорировать все остальное. Это дает организмам некие навыки без понимания на всех уровнях, от молекулярного и выше. Поскольку умение может существовать без понимания, и понимание («реальное» понимание) весьма затратно. Природа сделала принцип потребности знать весьма непростым в использовании и создала весьма успешных, приспособленных, даже хитрых существ, которые и понятия не имеют, что они делают и почему. Причин, конечно, предостаточно, однако они по большей части представляют собой свободно плавающую рациональность, которую те, кто ее использует, даже во сне не видят. Мы как реконструкторы можем работать над онтологией возможностей в умвельтах деревьев, блох, медведей гризли, сохраняя полный агностицизм относительно вопроса «на что это похоже» быть ими.

Могут ли существовать причины, почему деревья делают те или иные вещи, не зная этих причин («в уме»). Существует ли что-то, что блоха может сделать по причинам, что продемонстрирует, что, в отличие от дерева, у нее есть причины, что она неким образом «понимает» причины, управляющие ее действиями? Возможно, что быть блохой «не похоже ни на что», так же, как и быть автоматическим лифтом. Но если уж мы говорим об этом, то почему быть медведем гризли это тоже что-то особенное? Нам кажется, что быть медведем гризли — это нечто, только гляньте на них, прислушайтесь к ним! Нам кажется очевидным, что мы понимаем лучше, каково быть медведем гризли, чем каково быть блохой, прячущейся в его шерсти, — разве не так? Однако наше воображение, вполне вероятно, играет с нами злую шутку. Мы знаем, каково это быть нами по той простой причине, что мы говорим об этом каждый день, мы слышим признания, жалобы, читаем описания, поэмы, философские книги и даже научные статьи. Это центральное свойство нашего явленного образа действительности, и этот объективный факт должен быть очевиден даже марсианским ученым, которые изучали бы нас достаточно долго, чтобы овладеть нашими языками. Наши рассказы о внутренней жизни — форма поведения, которая так же поддается наблюдению, измерению, как и питание, бег, борьба и любовь. Есть ли что-нибудь, что мы можем сделать, — кроме как поговорить об этом, — что другие животные тоже делают, и что показало бы, что их сознание более или менее похоже на наше? Если бы марсианские ученые задали вопрос, похожи ли другие земляне — дельфины, шимпанзе, собаки, попугаи, рыбы — на говорящих землян, на что они обратили бы внимание, что поразило бы их и почему? Это не просто законный научный вопрос — это обязательный вопрос, но обычно мыслители дружно воздерживаются от ответа на него. Они выдавливают из себя нечто типа:

Я не представляю, где, на каком из уровней сложности жизни провести черту: сознательны ли червяки, рыбы, рептилии, птицы? Мы можем никогда так и не узнать, но мы понимаем, что человеческие существа не единственные сознательные существа. Это очевидно.

С этим нельзя согласиться по двум причинам. Во-первых, идея, что существует и должна существовать эта черта, проведенная в любом случае, даже если мы точно не знаем где, сама по себе глубоко додарвиновская; можно предлагать разные варианты, от поэта до опоссума, павлина, окуня и простейшего, и не обнаружить никакого «источника» сознания. Знаменитая формулировка Нагеля‌ (1974) «на что это похоже?», используемая обычно в роли мыслительного стимула, предположительно ведущего к искомому (космических масштабов) ответу, сегодня утрачивает всякий смысл, и это должно смущать, а не рассматриваться как естественное замедление мыслительного процесса; или даже стать фундаментальной основой теории, что и полагают некоторые философы. Во-вторых, она связывает нам руки, взывая к нашей интуиции — не более того, — которая может обмануть тем или иным способом. Временный агностицизм в отношении сознания весьма подходит, выше я это подчеркивал, но не тот агностицизм, который заявляет априори, что животные сознательны, даже если мы не можем сформулировать, что это значит. В лучшем случае это уверенность в конечной победе явленного нам образа мира над научным его образом перед лицом истории бесконечных поражений. Ведь раньше люди не сомневались в том, что солнце вращается вокруг Земли. Те, кто даже не задумывается, являются ли медведи «сознательными, как мы» (что бы это ни значило), находятся под влиянием идеологии, а не здравого смысла. Их мотивы могут быть вполне заслуживающими уважения — они стремятся расширить круг существ, которых должна защищать мораль, поскольку они могут страдать, — однако до того момента, как мы сможем идентифицировать важнейшие характеристики этих существ, характеристики, их определяющие, и объяснить, почему эти усилия хуже, чем просто попусту потраченная энергия, Хуже, поскольку они бесконечно откладывают ответы на трудные и важные вопросы о том, что такое страдание, и, к примеру, могут ли насекомые, рыбы или цветы страдать. Мы должны «провести черту» по морально-нравственным причинам, и многие люди (кроме последователей джайнизма‌) чувствуют себя вполне нормально, читая рекомендации, призывающие безжалостно уничтожать москитов, оленьих клещей, мух цеце, Plasmodium falciparum (микроорганизм, вызывающий малярию, а могут ли простейшие страдать?). Многие люди полагают, что крыс надо уничтожать, а их родственников-грызунов белок — нет, один комик назвал их «теми же крысами, но с хорошо поставленным пиаром». Мы же в науке должны избегать пристрастности, особенно в случаях, когда она удивляет нас весьма важными исключениями, не вяжущимися с народной мудростью.

А сейчас вы ощущаете слабый призыв Декартовой гравитации? «Быть медведем-гризли ни на что не похоже? Вы шутите?» Нет, я не шучу; я возлагаю бремя доказательства на того, кто утверждает, что где-то в (кажущемся) континууме по мере возрастания ловкости, происходит некий фазовый переход, расставляющий деревья и блох (или блох и медведей — выбор за вами) по разные стороны некой границы. Такая граница может существовать, однако, только если «это быть как кто-то» позволяет организмам по одну сторону делать нечто важное (вполне возможно, как раз страдать, но мы должны еще найти объективный способ определить это), чего по другую сторону делать не могут, и это будет граница, за которой не будет стоять ничего, кроме общепринятых представлений. Я не отрицаю возможность существования подобной границы; я отложил этот вопрос, пытаясь понять, как далеко мы сможем продвинуться, не устанавливая границ, и это стандартный научный подход. Чувствуя себя не в состоянии терпеть подобную беспристрастность, вы компенсируете сами себе влияние картезианской гравитации и неспособность участия в исследовании. (Важно помнить, что Декарт решал эту проблему просто: только люди обладают сознанием, а животные — бездумные автоматы.) Будучи не согласными с его вердиктом, мы по-прежнему должны провести моральную границу и совершать наши ошибки на безопасной стороне, но если мы приостановим наше научное обсуждение до того момента, пока не получим наилучшее представление о том, что мы судим, у нас не будет оснований для заключений, или переноса пресловутой границы. В Великобритании с 1986 года действует закон, согласно которому осьминог (но только Octopus vulgaris, и никакой иной цефалопод) считается «почетным позвоночным» и охраняется от жестокого обращения. Вы можете вполне законно бросить в кипяток живого лобстера, червя, мотылька, но не осьминога; он пользуется правом на защиту, которым раньше обладали млекопитающие, птицы и рептилии. Должен ли этот закон быть расширен или отменен или законодатели поступили правильно? Если мы хотим иметь объективный ответ на этот вопрос, нам придется отключить все подсказки интуиции. Не следует моральным представлениям искажать результаты эмпирического исследования.

Не следует недооценивать подвиги бестолковых существ. Замки термитов, хитрости кукушки по выращиванию кукушат и другие поведенческие чудеса совершаются с помощью только лишь поведенческого понимания, сводящегося к практическим навыкам, невыраженным и неосознаваемым. Когда люди сталкиваются с этим восхитительно сконструированным совершенством в качестве наблюдателей, исследователей, предсказателей, они автоматически пытаются выяснить причины, по которым растения и животные делают что-либо, пытаются реконструировать их действия с интенциональных позиций. И, как мы уже видели, когда мы так поступаем, нам кажется вполне естественным приписать организму больше понимания, чем у него есть на самом деле, подвести причинно-следственную базу под поведение, поскольку оно кажется нам несомненно умным, и чей же это может действовать разум, как не самого организма? Если бы мы были креационистами, мы вполне могли бы приписать все понимание Богу (я иронизирую) и не чувствовали бы потребности наделять им самих существ. Все были бы марионетками Бога. Открытие Дарвина и его описание процесса естественного отбора, его способности создавать свободно плавающие рациональности дали нашему воображению свободу для обратной реконструкции происхождения природных чудес и сняли с нас обязанность искать тот разум, который придумывает причины происходящего.

Как человеческий мозг умудряется достичь «глобального» понимания, используя «локальные» возможности?

Язык дан человеку, чтобы скрывать свои мысли.
Шарль-Морис де Талейран

Язык возникает лишь из потребности, из настоятельной необходимости общения с другими людьми.
Карл Маркс

Сознание вообще развивалось только под давлением потребности в общении.
Фридрих Ницше

У термитов в термитнике нет своего генерала Лесли Грувса, чтобы командовать ими, нет своего генерала и у нейронов, еще более бездумных, живущих в нашем мозгу. Как же человеческое понимание может складываться из деятельности неразумных нейронов? В дополнение к свободно плавающим рациональностям, что объясняют многие наши структуры, наши привычки и другие особенности, существуют еще и закрепленные причины, которые мы предъявляем сами себе и другим. Эти причины сами по себе служат частью нашей жизни, они действуют в нашей картине мира наряду с деревьями, облаками, дверями, чашками, голосами, словами, обещаниями, которые составляют нашу онтологию. Мы можем что-то делать по этим причинам — оспаривать, переосмысливать, отказываться, одобрять, дезавуировать их, и эта часто скрытая форма поведения не попала бы в наш репертуар, если бы мы не загрузили это приложение в наши головокомпы. Короче, мы можем думать об этих причинах, хорошо или плохо, и это позволяет им влиять на наше общественное поведение способами, неведомыми иным организмам.

Отвлекающие маневры ржанки или танец «со сломанным крылом» создает для лисы причину для изменения направления движения, но не потому, что она проникается доверием. Птица может менять свои движения, чтобы привлекать внимание лисы, однако контроль за ними не требует от нее большего, чем рудиментарной «оценки» ментального состояния лисы. А лисе тем временем не обязательно понимать больше, чем-то, почему она меняет курс, вместо того чтобы продолжать рыскать по окрестностям. Точно так же и мы можем выполнять множество действий, весьма ловких и ретроспективно оправданных, имея весьма туманное представление о том, чего мы хотим, однако задумка резко проясняется в ретроспективе, с помощью приписывания самим себе неких резонов. Это только наша особенность.

Наша привычка к самооправданию (самооценке, самоуспокоению, самоутешению, самовосхвалению и т. п.) стала одним из способов поведения (способов мышления), усвоенных нами в процессе заполнения наших голов мемами — порождениями культуры, и к ним следует отнести так же и самоуничижение, и самокритику. С их помощью мы учимся планировать свои действия заранее, оценивать их и критиковать, чтобы предвидеть возможные проблемы, проговаривая их с другими и с самим собой. Мы не только обсуждаем их, — мы воображаем их, стараемся рассмотреть в уме все возможные варианты, ищем недостатки. Мы не только Попперовы существа, мы и существа Грегори (см. главу 5), использующие мыслительные инструменты для проектирования наших будущих действий. Ни одно животное не делает подобного.

Наша способность совершать подобные мыслительные действия достигается без помощи какой-либо специальной мыслительной структуры, отсутствующей у других животных. У нас нет «мыслительного ядра». Наше мышление возможно благодаря встроенной мыслительной машине, состоящей из виртуальных машин, состоящих из виртуальных машин. Попытка описать и объяснить весь этот набор компетенций посредством только восходящих манипуляций нейронауки (без помощи когнитивной нейронауки) так же нереальна, как попытка описать и разъяснить действие приложений на вашем смартфоне с помощью дешифровки программ и описания технического действия устройства и его памяти, без описания интерфейса пользователя. Интерфейс для того и существует, чтобы сделать устройство удобным для пользователя, человека, который может не знать, да и не обязан знать, все технические подробности его конструкции и функционирования. Иллюзии пользователя, хранящиеся в наших мозгах, существуют ровно для того же: они делают наши способности (до определенной степени) доступными пользователям — другим людям, — которые не могут знать и которым и не нужно знать все внутренние детали. Мы и сами используем их точно так же, примерно на тех же условиях, словно гости в собственном мозгу.

Возможно, что у животных существует иной эволюционный способ — генетический, некультурный — создания похожей иллюзии пользователя, но я оказался не готов представить его в сколько-нибудь убедительных деталях в соответствии с аргументом, выдвинутым этологом и специалистом по робототехнике Дэвидом Макфарландом (David McFarland, 1989) «Коммуникация — это единственная форма поведения, которая требует от организма мониторинга его собственной контрольной системы». Организмы могут весьма эффективно контролировать сами себя посредством набора умелых, но «близоруких» контроллеров, каждый из которых активируется в определенных условиях (голод или иная какая-то нужда, обнаруженная возможность, встроенная шкала приоритетов и тому подобное). Когда условия активизации конкретного контроллера перевешивают условия активной в настоящий момент задачи, он прерывает ее и берет временно все управление на себя. (Модель «пандемониума» Оливера Селфриджа‌ лежит в основе большинства более поздних моделей.) Цели существуют по умолчанию, в контуре обратной связи, которая управляет каждым контроллером задач, но единого, главного центра не существует. Эволюция стремится оптимизировать динамику прерывания этих модулей, но никто не знает, каким образом. Но ей и не нужно, чтобы кто-то что-то понимал! Макфарланд утверждает, что коммуникации — это поведенческая инновация, которая все меняет. Коммуникация требует существования некоего управляющего центра, который ограждал бы организм от чрезмерно откровенных признаний о его состоянии ввиду конкуренции с другими, соперничающими с ним организмами. Как показали Докинз и Кребс (Dawkins and Krebs, 1978), чтобы понять эволюцию общения, нам необходимо рассмотреть его, прежде всего, как средство манипуляции, а затем уже как способ сотрудничества. Организм, который не принимает непроницаемый вид игрока в покер, который «выкладывает все, как на духу» всем окружающим, становится «хромой уткой» и быстро съедается или гибнет (von Neumann and Morgenstern, 1944). Для того чтобы такое не случалось, должно было появиться персональное контрольное устройство, буфер, создающий возможности управляемого обмана и, соответственно, самообмана (Trivers, 1985), и впервые в истории эволюции нервной системы были сформированы ясные и глобально доступные образы ее текущего состояния, образы, отделимые от задач, которые они выполняют, так, что обманное поведение может быть сформировано и проконтролировано независимо от контроля иных поведенческих систем.

Важно усвоить, что под коммуникацией Макфарланд понимает не специфическую речевую коммуникацию (характерную только для нас), а стратегическую коммуникацию, которая открывает критический зазор между чьими-то реальными целями и намерениями или целями и намерениями, которые организм пытается донести до окружающих. Несомненно, многие виды генетически наделены относительно простым коммуникативным поведением (Hauser, 1996), таким как прыжки газелей, крики тревоги, помечание территории и защита. Распространены и стереотипные формы обмана, такие как блеф во время агрессивной схватки, однако более изощренные способы введения в заблуждение требуют особой проработки, по мнению Макфарланда. Уже более сотни лет философы подчеркивают «частный характер» наших собственных мыслей, однако почти никто не задавался вопросом, почему эта наша способность столь замечательна. (Многим философам присуща этакая профессиональная слепота: они принимают явленную картину мира как данность и никогда не задаются вопросом, откуда она взялась.)

Как наша явленная картина мира явилась нам?

И здесь уже можно обнаружить еще одну странную инверсию: привычка делиться информацией в процессе коммуникаций с другими, спрашивать и предлагать причины — ведь это она создает наши персональные иллюзии пользователя. Любые организмы, от одинокой клетки до слона, обладают рудиментарным «самоощущением». Амеба ловко отбрасывает плохие вещи от себя и заглатывает хорошие, защищая собственные жизненные границы. Омар «понимает» достаточно, чтобы не отрывать и не есть собственные клешни. Свободно плавающие рациональности для поведения всех организмов организованы вокруг самозащиты. В нашем случае поведение включает в себя набор мыслительных моделей, которые мы собираем в ходе окультуривания, процессе, требующем широкого открытого взаимодействия с представителями нашего вида. Совершенства мы достигаем на практике, и оттачивание и расширение этих талантов зависит от уровня взаимной доступности. Резвые игры щенят и медвежат оттачивают их способности понимать и угадывать движения друг друга, а также понимать и планировать собственные действия и реакции, прекрасная подготовка к более серьезной деятельности в зрелом возрасте. Мы, люди, нуждаемся в установлении аналогичной связи друг с другом, когда учимся общаться, и это требует от нас понимания самих себя в процессе поведения. Сделать это нам позволяет менее рудиментарное, более «самостоятельное» самосознание. Нам нужно не только сознавать, какие конечности наши, и внимательно следить за тем, что они творят, но и за тем, какие мысли наши собственные и когда нам следует поделиться ими с окружающими. Мы можем придать этой странной идее почти парадоксальный оттенок: это как что-то типа «быть вами», поскольку вы оказались способны сказать нам — или воздержаться от рассказа — каково это быть вами!

Когда мы эволюционировали до нашего нынешнего состояния, то есть сообщества общающихся организмов, могущих сравнивать свои наблюдения, мы стали потребителями системы пользовательских иллюзий; она сделала версии когнитивных процессов — практически так же непостижимых, как наши метаболические процессы, — доступными для целей нашего общения. Макфарланд был далеко не первым, кто высказал идею, что объяснение нас самих другим — это новый вид активности, который лежит в основе проектно-конструкторской деятельности, создающей архитектуру человеческого сознания, как намекают эпиграфы этого раздела. Идея призвана обеспечить основу для долгожданного объяснения эволюции специфически человеческого сознания. Даже если оно ошибочно, то по крайней мере позволяет создать модель того, чего смогли бы достичь успешные обобщения. Ряд мыслителей в последнее время сосредоточились на схожих и родственных идеях: среди них «активная символика» Дугласа Хофстадтера (Douglas Hofstadter, 1979, 1982b, 1985 [особенно стр. 646], 2007), и три книги психолога Мэтью Либермана, невролога Майкла Грациано, философа в области когнитивистики Раду Богдана (Matthew Lieberman, Michael Graziano, Radu Bogdan, 2013).

Эволюция мемов создает условия для эволюции пользовательского интерфейса, который делает мемы «видимыми» для «нашего я», которое общается с другими «я», как центра нарративной гравитации (Dennett, 1991), автора слов и дел. Если требуется общее внимание к некой общественной теме (см. дискуссию Томаселло в главе 12), должны быть вещи — возможности, на которые обратят внимание и первый, и второй человек, и это именно то, что делает нашу картину мира явной для нас. Если у нас нет возможности поговорить с кем-то о наших текущих проектах и мыслях, о наших воспоминаниях, как было раньше чудесно и тому подобное, наш мозг не тратил бы время, энергию и серое вещество на подготовку дайджеста по текущей деятельности, из которого состоит поток нашего сознания. Тот, кто обладает ограниченным доступом к тому, что происходит в его мозгу, отлично подготовлен к восприятию новых мемов, распространению старых мемов и сравнению впечатлений с другими. А что такое «Я»? Это не специальный отдел нейронной сети, но, скорее, конечный пользователь операционной системы. Как написал Дэниел Вегнер‌ в своей потрясающей книге «Иллюзия сознательной воли»* (Daniel Wegner. The Illusion of Conscious Will, 2002). «Мы, очевидно, не способны распознать (не говоря уж о том, чтобы отследить) невероятное количество механических воздействий на наше поведение, поскольку мы существуем внутри чрезвычайно сложной машины» (стр. 27). Разве не удивительно, как легко мы соглашаемся с Вегнером в этом кажущемся дуалистическим видении самих себя как отдельных оккупантов наших тел! Эти машины, «в которых мы живем», упрощают вещи для нашей же пользы: «Впечатление наличия воли, таким образом, это способ, посредством которого наш разум представляет свои действия нам, а не реальные процессы» (стр. 96).

Любопытно, что наша точка зрения первого лица на наш собственный разум мало отличается от точки зрения второго лица на другие разумы: мы не видим, не слышим и не чувствуем сложного нейронного механизма, пыхтящего в нашей голове, и должны удовлетворяться интерпретацией, разжеванной версией, иллюзией пользователя, знакомой нам настолько, что мы принимаем ее не только за реальность, но самую детально известную и не подвергаемую сомнению реальность из всех возможных. Вот это и есть «быть нами». Мы узнаем о других из того, что они говорят или пишут нам, и это похоже на то, как мы узнаем о самих себе. Великий невролог Джон Хьюлингс Джексон‌ однажды сказал: «Мы говорим не только для того, чтобы высказать окружающим нашу точку зрения, но и для того, чтобы сообщить самим себе, что мы думаем» (John Hughlings Jackson, 1915). Я, как и многие другие коллеги, неверно цитировал писателя и критика Э. М. Форстера‌: «Как я узнаю, что я думаю, пока не пойму, что я говорю?» Хотя Форстер и приводил версию этого высказывания в сборнике критических статей (Aspects of the Novel, 1927), это был на самом деле сарказм, намекавший на известный ранее анекдот. Широко распространилась вирусная мутация мема Форстера, по мнению Хикса (R. J. Heeks, 2013); он показал, что цитата в контексте была насмешкой над писательскими методами Андре Жида.

Другой утонченный критик согласился с Жидом: это та пожилая леди из анекдота, обвинявшая племянниц в отсутствии логики. Некоторое время до нее никак не доходило, что такое логика, но когда она осознала ее истинную природу, она не столько разгневалась, сколько переполнилась презрением. «Логика! Боже милостивый! Что за вздор!» — восклицала она. «Как я могу сказать вам, что я думаю, пока не пойму, что говорю?» Ее племянницы, образованные молодые женщины, думали, что она устарела; но на самом деле она была куда современнее, чем они» (Forster, 1927, стр. 71).

Я счастлив внести ясность — и даже более чем ясность, поскольку не смог найти никаких следов анекдота про леди и племянниц, однако хотел бы предположить, что Форстер прошел мимо важной, хотя и парадоксальной, возможности, не обратив на нее внимания. Наш доступ к собственным мыслям, и в особенности к причинности и динамике субличностных частей, ничем не отличается от нашего доступа к процессу пищеварения; мы вынуждены полагаться на скупой и серьезно отредактированный канал, который на наше неутолимое любопытство отвечает удобными для пользователя сообщениями, делая нас всего на шаг ближе к реальному «я», чем тот образ, который любят наши друзья и родственники. Еще раз: сознание не просто разговор с самим собой; оно включает в себя все виды самостимуляции и рефлексии, что мы накопили и совершенствовали в течение всей нашей сознательной жизни. Это не только то, что происходит в наших мозгах; это еще и типы поведения, которые мы практикуем (Humphrey, 2000, 2006, 2011), частично «инстинктивно» (благодаря генетической эволюции), а большей частью в результате обучения (в ходе культурной эволюции, благодаря распространению информации, индивидуальному опыту).

Почему мы ощущаем вещи такими, какими их ощущаем?

Если, как выразился Вегнер, «наш мозг изображает [подчеркиваю] свои операции для нас», если (как я уже писал) наше индивидуальное сознание представляет собой скорее иллюзию на экране компьютера, не означает ли это, что перед нами действительно картезианский театр, в котором разыгрывается имитация, показывают шоу, почти как на картинке, которую вы видите на рабочем столе компьютера? Нет, но объяснение того, что на самом деле происходит, потребует от нас напрячь воображение. Мы можем написать список свойств знаков на экране: синий квадратик — «файлы», черный, похожий на стрелку, курсор, подчеркнутое желтым черное слово, означающее шрифт Times New Roman размер 12; ну и тому подобное. Существуют ли аналогичные свойства у внутренних, как-либо идентифицируемых маркеров в нашем мозгу? Мы не знаем — пока. В главе 9 мы рассмотрели, каким образом голые понятия, без привязанных к ним слов, активизируют наше сознание в случае, когда что-то вертится на языке, но никак не вспоминается. Это подлинные обозначения, обозначения мемов или типов ощущений, с которыми мы рождаемся на свет, обозначения иных закрепленных в памяти возможностей, которые распознаются и идентифицируются, даже если у них нет названий (пока). Закройте глаза и представьте большую синюю букву «А». Готово? Вы создали токен в мозгу, но мы не можем быть уверены в том, что он синий, также, как токен «о», который то и дело возникает в процессе словообразования, не обязательно круглый. Производство токенов происходит во время активизации нейронных цепей, и они играют важную роль в направлении внимания, возбуждении связанных токенов, модулировании различных когнитивных действий. Они участвуют в управлении такими фундаментальными действиями, как саккадические движения глаз, и инициируют действия более высокого уровня, пробуждение десятков различных приложений — мемов, — которые, как всегда, стремятся произвести новое потомство и задействовать его. Вам понятно?

тгр плс

Проведем визуальный эксперимент. Возможно, у вас в голове появились слова «тигр» и «полоса», и, возможно, от этих токенов — вызаметили? — остался специфический «отзвук», гласные «и» и «о», которые длились несколько дольше, чем непроизносимые сочетания согласных, визуального стимула, который их пробудил. Эти слова заполнили пространство перед внутренним взором оранжевыми и черными полосами, которые не были сами по себе черными и оранжевыми. (Представляли ли вы на самом деле черные и оранжевые тигриные полоски в воображении? Возможно, что и нет, поскольку активизация не была слишком сильной в вашем случае, но вы можете быть практически уверены, что субличностные [и подсознательные] токены были активированы, поскольку они «подсказали» вам ответы на вопрос эксперимента.)

Эта субличностная деятельность, происходящая на нейронном уровне, представляет собой реальные причинные взаимодействия, которые обеспечивают ваши когнитивные способности, но все, к чему «вы» имеете доступ, — это ее результаты. Вы не можете объяснить, как получилось, что «тгр» превратился в «тигра» и обрел «ментальный образ» полосатого, как положено, тигра в воображении. Когда вы пытаетесь рассказать, что же произошло в нашем эксперименте, вы неизбежно обращаетесь к метафоре просто потому, что у вас нет более глубокого, правдивого, точного знания о том, что происходит внутри вас. Вы пытаетесь скрыть незнание ложным, — но весьма соблазнительным — способом: вы просто воспроизводите, извиняясь и жестикулируя, распространенные представления о том, что делается снаружи.

Вот как это происходит. Давайте вспомним о чем-нибудь хорошо известном и понятном: предположим, мы отправляем воображаемого репортера посмотреть кусочек внешнего мира — соседний дом, например, — и рассказать нам о нем по телефону. Телефон звонит, мы берем трубку, и он рассказывает, что там четыре окна на передней стене. Мы спрашиваем его, как он это узнал, и он отвечает: «Я смотрю прямо на него, все ясно, как белый день!» Обычно нам не приходит в голову спрашивать в подобной ситуации, почему из того факта, что он ясно их видит, следует то, что он о них знает. Видеть — значит верить своим глазам, или типа того. Мы, не задумываясь, принимаем на веру не ведомые нам связи между его глазами и говорящими губами, в точности так же, как верим связи между его телефоном и нашим. Нас не интересует в данный момент, как работает телефон; мы принимаем это как должное. И мы не мучаемся вопросом, как это человеку удается просто открыть глаза и ответить на вопрос, что находится перед ним на свету, поскольку мы все можем это сделать (те, кто не слеп). Как это работает? Мы не знаем и обычно не задаемся подобным вопросом.

Если нам станет любопытно, мы можем попросить человека описать, но не внешний мир, а его субъективное видение внешнего мира, то есть его внутренний мир, и тем самым поставим его в затруднительное положение, прося совершить неестественные действия. Результаты, — если только он не практикующий адепт какой-нибудь секты, — получатся разочаровывающими: «Я не знаю. Я выглядываю наружу и вижу дом. Ну да, я думаю, что вижу дом, то есть нечто в форме дома, примерно в пятидесяти ярдах от меня, в нем четыре дырки типа окон… если я закрою глаза и снова их открою, я все еще здесь…»

Относительная доступность и простота внешней части процесса описания того, что мы видим, — мы знаем, что глаза должны быть открыты, сфокусированы, мы должны приблизиться, и нужен свет, — скрывает от нас полное отсутствие данных (с точки зрения внутреннего взора или самоанализа) о ходе самого процесса. У нас к нему не больше доступа, чем к сложным процессам, которые поддерживают связь между телефонами.

Пора остановиться с объяснениями, и на персональном уровне мы можем остановиться здесь, получив весьма примерные сведения о ментальном языке знания и видения, замечания и распознавания и тому подобных умений. Точка зрения от первого лица представляет собой проблему, поскольку она закреплена в нашей картине мира, но не в научной картине, и не может использовать возможности научного образа. Отправляя воображаемого репортера, мы предполагаем, что ответ: «Я знаю, потому что могу видеть» — полностью допустим, однако если мы распространяем то же самое предположение на случай, когда субъект сообщает о воображаемых или вспоминаемых (или воображаемых чикагских пальцевидцах) событиях, мы создаем артефакт. Наш прямой вопрос создает ответы, как в диалогах выше. Наши косвенные вопросы создают идеологии, основанные на этих ответах. Вы можете спросить самого себя, каков ваш субъективный опыт, и проверить, что вы ответите. Вы можете утвердить собственное решение, поверить в него и затем воплощать выводы, которые из него следуют. Вы можете делать это, разговаривая вслух с самим собой, говоря с самим собой про себя, или «просто думать» с самим собой о том, что вы в данный момент испытываете.

Такова степень вашего доступа к вашим переживаниям и опыту, и она не сильно отличается от доступа другого человека к вашим переживаниям и опыту, — если вы решите предать ее огласке и напишете отчет. Ваши убеждения, несомненно, заслуживают доверия, но не безошибочны. Другой человек способен помочь вам проверить их и даже, возможно, что-то добавить ввиду будущего опыта. Это способ изучать сознание на научной основе, и я дал ему несколько неуклюжее, но точное название: гетерофеноменология, феноменология опыта другого, по контрасту с автофеноменологией, феноменологией нашего личного опыта. Это уже давняя традиция — полагать, что чья-то автофеноменология более откровенный, более аутентичный, более надежный способ постижения опыта, что исследование «от первого лица» служит ключевым стратегическим шагом в настоящем исследовании сознания, однако это иллюзия. Гетерофеноменология точнее, надежнее, менее уязвима к влиянию иллюзий, чем автофеноменология, при условии, что вы контролируете ложь и другие способы уклонения от исследования; таким способом вы можете получить более детальный взгляд на ваш собственный опыт, ставя себя самого во все предлагаемые экспериментом условия, в которых изучается сознание. Вы можете обнаружить такие особенности вашего опыта, которые ранее ускользали от вашего внимания: как неведомые провалы и слабости, так и поразительные достижения, о которых вы не подозревали.

Сотрудничество с другими исследователями в процессе изучения сознания (использование «взгляда со стороны») — наиболее надежный метод восприятия сознания как явления. Настаивать, сопротивляясь, что вы знаете о вашем собственном сознании больше всех только потому, что оно ваше, — значит впадать в догматизм. Защищая наши драгоценные переживания от исследования, мы только укрепляем давно устаревшие мифы.

Мы спрашиваем испытуемого: сколько окон было в его спальне в доме, в котором прошло его детство, он закрывает на секунду глаза и отвечает: «два». Откуда вы знаете? «Потому что я „посмотрел“… и „увидел“ их!» Конечно, не буквально. Его глаза были закрыты (или смотрели куда-то вдаль). Глаза не были задействованы, однако остальная часть зрительного процесса активизировалась, та часть, о которой мы обычно не думаем.

Это нечто вроде зрения, но одновременно и не совсем, и как это работает не очень ясно с точки зрения народно-психологического взгляда, внутреннего взгляда и самоанализа. Когда мы сталкиваемся с этой знакомой пустотой, возникает неодолимый соблазн придумать суррогатное название — ментальный взор и заменить им ту часть реального мира, которую наблюдают другие люди, наши «репортеры». И мы можем быть вполне уверены в существовании этого суррогатного мира в определенном узком смысле: должно быть нечто — нечто в нейронных процессах, — что надежно и мощно удерживает кучу разной информации на насущную тему, поскольку мы можем наглядно подтвердить возможность ее извлечения из «этого нечто» в виде облеченных в слова сообщений, почти так же надежно, как если бы мы непосредственно видели все эти вещи. «Сохраненный образ» дома обладает определенной детальностью и точностью, и их можно проверить, и у них есть пределы. Эти пределы дают нам важные ключи к тому, как информация хранится в мозгу, но не следует делать выводов о том, что она хранится где-то в виде картинки, с которой можно свериться.

С этой точки зрения наша полная неспособность рассказать, что происходит, когда мы вызываем в памяти образы, вовсе не удивительна. Мы точно так же не способны определить, что происходит, когда видим мир, помимо мелких подробностей о движении глаз. Мы просто смотрим и узнаем, и это все, что мы знаем. Процесс видения происходит подсознательно, и он должен фиксировать все, что мы делаем, благодаря открытым глазам: мы можем собирать чернику, бросать мячик, распознавать ориентиры, перемещаться по незнакомой местности и читать, например. Кроме того, процессы в коре нашего головного мозга поддерживают нашу систему речи в активном состоянии, и мы можем описывать наши действия. Внутри нас продолжается субличностная история, несмотря на то что большая ее часть остается в тени. Мы можем быть уверены, что субличностные процессы происходят все время, развиваясь между глазными яблоками и рассказом (и другими объектами), и что в этой истории второго представления с эго («я», внутренний босс, внутренний свидетель) просмотра на внутреннем экране с последующим отчетом не будет. Как я не устаю повторять, вся работа, якобы выполняемая воображаемым гомункулусом в картезианском театре, должна быть распределена (во времени и пространстве) между множеством разных отделов мозга.

А теперь попробуем разделить и собственное «я» на несколько частей. Какие изменения нужно внести в «наблюдающего репортера», чтобы это проделать? Может быть, нам помогут посредники, обладающие убеждениями, но не имеющие понятия, как они пришли к ним, кто-то вроде оракулов, которых переполняют предсказания, но которым нечего нам рассказать (ну или самим себе, конечно) о том, откуда у них это все. Рэй Дженкедофф исследовал этот вопрос несколько лет назад (1996) и набросал перспективы, которые были доработаны Брайсом Хюбнером‌ и мной. Мы ввели концепцию субличностной болтовни (2009):

Эти выводы еще не окончательны и поверхностны, и требуют уточнения, однако похожая идея создания «нарратива» недавно была высказана также и Густавом Маккула (Gustav Markkula, 2015), который утверждает, что присущая человеку манера задавать самому себе вопросы о том, что он есть такое, и отвечать на них, создает воображаемые артефакты, которые мы принимаем за «квалиа»*. Это понятие находится в большом почете у тех философов, которые стремятся восстановить дуализм в качестве серьезной теории разума.