Конец света в ее постели

«Иногда мне хочется спать, но русские не сдаются», «Конец света в ее постели», «Так звучат мои одноклассницы» — это три документальные поэмы постоянного автора самиздата Миши Токарева, объединенные размышлениями о взаимоотношениях с женщинами, дамами и девушками. Проницательные и ироничные верлибры, сюжетно вплетенные в прозаические зарисовки из жизни, пестрят выразительными ассоциациями и афоризмами, которые погружают в фантазии о детстве и манифестируют несовместимость милитаризма с нежностью.

Предисловие

…Испытуемый вступает в продуктивный контакт, в беседу вовлекается легко, на вопросы отвечает развернуто, многословно, в плане заданного. Беседа происходит в основном в формате монолога — испытуемый обстоятельно и подробно рассказывает о своих переживаниях, не дожидаясь вопросов, показывает выписки из больниц. Фон настроения неустойчивый, сильно встревожен, внутренне не спокоен, сидит в закрытой позе, сжался, руки дрожат; во время беседы краснеет, смущается, хихикает, зрительный контакт поддерживает избирательно. Речь ускорена по темпу, голос дрожащий. Предъявляет жалобы на тревожное состояние, панические атаки, страх предвосхищения выхода из дома, повышенную потливость, головокружения, перепады настроения, трудности концентрации внимания. Во время исследования спрашивал про феназепам и «могу ли я в теории выписать его». На момент исследования отрицает наличие обманов восприятия («цыган я прогнал, они теперь в повести моей»). Критичность к себе и своему состоянию снижена… 

…Основные интеллектуальные операции доступны, наблюдается искажение процесса обобщения по принципу актуализации малозначимых и личностно-значимых признаков (дождь-снег, птицы могут умыться и там и там, а разница в тактильных ощущениях, снег как иголочками. Маленькая девочка — большая кукла — а в человеке содержится резина? Меня мама в детстве куколкой называла, так что пусть будет дети это куколки, а разница в том, что одна резиновая, другая живая. Трамвай-автобус, трамвай более травмоопасный. Мышление паралогичное, витиеватое. Отмечается витиеватость формулировок и периодическое соскальзывание на побочные ассоциации («в коже мерзко ходить»)…

…Цель исследования понимает, к выполнению экспериментальных заданий приступает с готовностью, демонстрируя свою заинтересованность в результатах обследования. Инструкции усваивает после первого предъявления, не всегда удерживает, пишет при выполнении методики пиктограммы. Мотив деятельности адекватный, устойчив на протяжении исследования. Во время выполнения заданий комментирует свои действия, пытается шутить… 

Поэма о дамах «Конец света в ее постели» 

Полость вымерзшего зрения исключала из себя всякое наклонение головы, любые движения существовали лишь в предвосхищенном состоянии, протокольность пролетала мимо кассы. Мы ждали первых оттаявших операторов, надеясь на качественное консультирование. Ничего не менялось, все так же большие медведицы ломали ковши о хребты мужчин, потерявших зарплату, малолетние отпрыски теряли варежки, а мы теряли совесть. Однако редкие подснежники поцелуев по-прежнему не гнушались прорастать на наших заветренных губах, резонируя в пока еще не выраженном пространстве наваждений. В подобной, капающей крупными восковыми недомолвками прямо на темечко предновогодней двуязычной ереси, мы вспомнили, что когда-то давно у нас родятся двойняшки. Испитые запахи мандаринов, докторской колбасы, имбиря, мы немедленно чихнули сверчками на обреченное не встретить лето имя Марены в прогрессивном переходе на Ховрино. Алкоголически зависимый от боярышника Фридрих, немец по образованию, в безупречном клетчатом коверкотовом пальто вшился в полотно нашего пути к автобусу. Он спросил совершенно внезапно: хотеть ли ты детишка? Мы ответили этими своими одномоментными губами, с намерзшими на усищах сосульками: ну, разумеется. 

Мякотные потребности в женщине, в потомстве неотступно следовали за нами в переназначенном черно-черном городе. Кубометры плоти, оформившись в двойняшек, безусловно, будут спрашивать у нас разное всякое. Один из них, странненький, постоянно плачущий, как будто познавший жалобную песнь Супермена. Другой настоящий Робокоп, зерна проклюнувшихся мышц, задорный смех, точно кипяток света, выплеснувшийся на бледное тело вампира. Страдалец будет моим отражением, а недюжинное здоровье гипотетической супруги унаследует второй сын. Однажды они пойдут в школу, где учатся самые лучшие дети. И мы однажды пойдем, или однажды пошли, в любом случае, вспомним. Недаром наши стихи помнят в экстренных службах, поэтому декабрьская поэма о наших будущих двойняшках попадет в соответствующие органы глаз прежде, чем ускользающий декабрь переменится на абрь. 

Радиевые девочки

Танец опадающих ресниц,
Наволочка с прожитыми,
Полуистлевшими ирисами,
Часть небесного леса
Дымчата, имеет межу
От диспансера до веточек
Дерева грёз,
Ресницы нас не волнуют.
Имманентные в своей вере
В хозяйской руке,
Неотвратимости wiskas,
Дворники скребли там
Хозяйский ледяной пиджак.
Должно быть, персиковые,
Сонные дворники
Были милы там за окном.
Стекло под тяжестью
Тишайшей изморози
Похрустывало.
Увезите нас, пожалуста,
В Кисловодск!
Вспомнили мы крик
Одноклассников наших,
Которым давали лекарства,
Чтобы они не забредали
В мегабайты памяти.
Их крик затекал
Под каштановый шифоньер,
Где хранились нормотимики.
У сиреневой реки,
Натекшей из нас за ночь
Стоит мужчина в костюме,
Желтом защитном костюме,
Дозиметр щелкает,
Кукушка, кукушка, а сколько.
Кожа, хранящая касания
Нашей любимой нянечки,
Похрустывает от синтетики,
Необходимой для школы,
Училища, свадьбы,
Необходимой, чтобы
В нашем странном классе
Не было радиевых девочек.

И не дай Бог нам с будущей женой исчезнуть в постели по принципу Стефана Цвейга с возлюбленной, принявших единовременно смертельную дозу веронала. Конвенциональный ребенок будет вплетаться своими вздохами в наши выдохи, стоя у семейного ложа. Газовый сарафан, в который обрядится комната, вычленит мускулистое тело шестилетнего атлета. Мы приоткроем глаза, замоченные в растворе снов, мы спросим у него: неужели ты прогуливаешь эту восхищенную людскими страданиями рабочей недели воскресную спячку? Он в своей пижаме-комбинезоне, должно быть, панды, ответит нам с присущей возрасту рассудительностью: папа, я бы хотел на завтрак оладушки. Безусловно, мы будем растроганы, и непременно воскликнем: господи, конечно, конечно! Отпрыск с бубликом эспандера, сидя на барной стойке, вперит свой взгляд в нас, оплеванных жиром подсолнечного масла, скажет: послушай, моему брату не надо столько пищи, а мне надо, и даже больше, я чувствую, как во мне вызревает будущий чемпион. И мы, конечно же, поддержим его в этом начинании: со следующей получки мы пересмотрим твой рацион, зайчик. Первая оладья традиционно, не озабоченная собственной формой, неумолимо пригорит. Усмехнувшись воспоминанию о школьной столовой, поцелуем сына в макушку, пахнущую сладковатым молоком, разреженным воздухом, шафраном. Если опираться на исследование канадских ученых, запах малышей вызывает у женщин выброс дофамина. Мы, само собой, не женщины, однако получим удовольствие от вдыхания, к тому же противогаз будет сушиться после стирки с остальными вещами на змеевике, а без него дышится значительно лучше. И пусть мы сторонники перемен, однако кровь сдавать не планируем.

И чавкала столовка средь ночи

Мемориально-пустотная
Зона приготовления пищи,
Кашель буфетчицы,
Вязко-тягучая нить,
Зеленовато-серая нить,
Приземляется в первый снег,
Первая манка на завтрак,
Мокрота вышивает узор,
В нашей чашке кошмар.
Ким целится в коммунизм,
Его желтые пальцы
Врастают в учебник,
Созвучного хвое,
Попадает в Корею.
Он любил стучать в батарею,
Освежая нас брызгами
Металлической лужи.
Он получил двойку,
Для него это важно.
Он причесал гребешком
Атлетически-сложные
Пшеничные усики,
То были не просто тычинки
Девственных усиков,
Но полномасштабное
Наступление на территорию
Леонида Филатова,
Михаила Боярского,
Михалкова Никиты.
Пользуясь положением
Заместителя завуча,
Ким полногрудно пропел:
Only you can make all this world.
Эклектичные вздохи
Вдовушек нашего класса
Взывали к ответу,
Почему вы, мальчики,
Не такие лазоревые.
Учитель с асимметричным,
Неповоротливым именем
Стал отпускать на завтрак
Существенно раньше,
Как будто позволил
Переступить красную,
Красную линию,
Позволил писать
На кукурузных полях.
Мужчины нашего класса
Не доверяли этому Киму.

Однажды позднеосенним будничным утром, когда мы будем завязывать, сложившись пополам в прихожей, шнурки нашего дражайшего, не приспособленного к таким экстремумам сыночка, другой-то уже научится стрелять дичь, зашивать раны, боксировать. Анисовое дыхание сына, прикоснувшись к нашей щеке, вызовет нешуточное умиление. — Пап, ты чего заплакал? — спросит он. — В глаз просто восьмибитное бревно закатилось, — ответим ему. — Пап, — скажет сынок, ушки его кроличьей шапки ушанки, покачиваясь, будут напоминать пугливые всполохи миндалевидных глаз индианки в кромешной тьме, — пап, должны ли мы защищать ненормальных девочек? Мицелий возможных ответов прорастет в нашей башке, затронув базовые познания в поведении с ненормальными девочками. Мама наших сынов, увязавшая сердечную мышцу с механическим Токаревым в глазах общественности, наверное, выглядела совершенно несносно. — Козлик, ненормальные девочки, пожалуй, лучшее, что может случиться с тобой, — высокопарно выразимся, пока наши длинные, многосоставные пальцы будут вязать бантик, и уши кроличьей шапки соприкоснутся. И волк сподобится завыть в подъезде.

Гвоздики Ануфриевой

Конфеток цветение
В усвоенном организме
Перводекабрьским днем,
Объявленным днем борьбы
С гнидой внутри себя.
Липкость ладошки,
Стремящейся к рукопожатию,
Но соскользнувшей
В проветренном кабинете
В чей-то портфель.
О, это не чей-то портфель,
Тогда объясни, чей он,
И я объясняю, яю, яю.
Никогда-то тогда,
Когда нас не признали
Дееспособными,
И на каждом уроке
В углу сидел гражданин,
И вот ему кричал педагог:
Дефибриллятор, мы теряем,
Теряем ее, Ярик, скотина.
Но Ярик не мог быть, быть,
Скотиной, это же бред, бред,
Просто физиология
И прочие переменные.
Он подносил дефибриллятор
К туловищу ученика,
И логика возвращалась.
Помнится, наш класс посетила
Девочка с полным набором
Ручек, ножек и хромосом.
Мы иногда ей завидовали,
Когда она демонстрировала
Потрясающий уровень
Красноречивости,
Когда она говорила учителю:
Доброе утро, вам идут
Эта рубашка и этот пиджак.
Конфеты Красный октябрь
С гвоздиками красными,
Красноречивыми,
Сожрал мальчик
С двумя головами,
Ануфриева их принесла
В свой день рождения,
Рождение это больно.

А в сочленениях сочинений двойняшек будут хрустеть задорно суставами старики начитанности, открытости к миру. Макаронный бронепоезд за маму въедет в депо ротовой полости одного из братьев. Мидии глаз удивленно захлопают створками век. — Папа, мы не хотим писать в понедельник изложение, — воскликнут наши замечательные дети, познавшие буквы О, М, даже Ю, весь алфавит познавшие. Их матушка, повиснув на ниточке времени, будет раскачиваться на ночном дежурстве, не забывая покрикивать на ленивых медбратьев, позабывших основы утиной охоты. Нет, она вернется пораньше, потому что старшая медицинская сестра может поступить подобным образом, вернуться раньше. Огромная дымчатая кошка, приминая колбы камыша, подойдет к своей чашке, примется перемалывать кулаков и диссидентов. Подобранная в подъезде котенком, она раздастся вширь, ввысь, ровесница наших ребят. Удвоенное нежелание заниматься изложением, отраженное в наших зрачках, преломившись, станет лучом желто-красного подобия ответа. — Дети мои, на каждое написанное вами выразительное изложение полагается стакан горячего молока, — двойняшки с озадаченными лицами будут осмыслять эту шутливую информацию. В кухню войдет наша жена, спросит: когда колоть галоперидол, тебе сегодня в ночную смену работать, опоздаешь же.

Потусторонние родственники

Полусонная обнаженность
В киселе русского кабинета,
Где сокрытые непроницаемой,
Пепельной тайной
Портреты мертвых людей,
Глядят на учеников,
Вареных учеников,
Завьюженных препаратами,
Учеников нестандартных,
Глядят отзвуком,
Вычтенной из алфавита
Буковки Ять.
В дикорастущих отблесках
Утренней луны
Проявились тени
Костлявых деревьев
На тысячеглазой улице.
И казался средоточием
Великого человеческого
Мур-мур-мур
Простой жест дежурного,
Тапочки нам выдавшего.
Нам хотелось курить,
Мы курили в уме,
Слушая, как учитель,
Похожий на Хагрида,
Путает русский с латынью.
Одноклассник с видеокамерой,
Плёнка напоминала шорох
Ползущего червяка памяти,
Сидел и снимал, говорил,
Говорил, что играем
В ведьму из Блэр.
На экранчике камеры
Рябые сидели мы
В лесу у костра,
Учитель читал на латыни,
Снов качались ловушки.
А потом все изменилось,
Перекрасили школу
В ослепительно-жёлтый,
И стала она жёлтым домом,
И родители перестали
Провожать до ворот,
Перестали скрывать нас,
Словно лазурные синяки
На сгибе локтя,
Чулком перетянутого.

Нулевая степень новостной повестки нашего района приобретет однажды положительный множитель людского беспокойства. Проявившийся на пленочной улице Kodak жнец, Пичушкин, Спесивцев, или другое воплощение зла, вспугнет воробушки слов старушенций у подъездов. И в каждом окне из-под полузадернутой шторы с ромашками будет глядеть пожилая нимфетка, не рискуя выгуливать свой носик в чаще разврата. Ведь маньяки дело добровольное, словно проституция, не разрешенная никакими КПСС.

Возвращаясь с набитыми мандаринами, мясными нарезками, конфетами, овощами, авоськами, домой. Мы услышим окрик просторного джентльмена, бывшего некогда учителем бокса: респект пацанам из Кащенко! — Именно так, — скажем ему, — Владимир Витальевич, какие известия? Он высунет свой лилейный язык, протрубит мелодию предновогоднего хаоса, оттопырит поломанные уши руками, поскачет на корточках в сторону почты. А мы проведем геометрическую беседу с зябликами, где докажем, что носить отвертку в кармане на всякий случай не зазорно, и Пифагор носил, и нам велел. Зачитывая реплики обеспокоенных соседей из домового чата, мы припугнем наших двойняшек. Они, как два сообщающихся сосуда, будут внимать этим, полным нервоза сообщениям. О, сколько маньяков, не узнанных, прошло мимо нас вообще.

Маньяка видели на рассвете

Черенки предложений,
Мозоливших пальцы,
Сломавшись о желание
Нарастить лес,
Совершенно нас не пугали.
Следователь в классе
Расследовал дело души,
Потерявшей облатку
Мясную за гаражами.
То есть не в классе самом,
Умея одевать глазные
Органы слуха
В хрустальные украшения,
Мы бы сошли за просто
Свидетелей ночи,
К тому же спецкласс
Подозрителен лишь
В собственном гении.
Духаст Вячеславыч,
Обозначенный выше,
Глядя на девочку,
Одноногую Эльзу,
Чего-то всплакнул,
А ведь Эльзу желали
Все мужики класса.
Берегите ее, сказал он.
Сонный циклон,
Бывший в пенале
Четырехглазого Пабло,
Вшелестелся, следует как
Редукция леса
До краткого ТЧК,
Ученики благоразумно
Достали все зонтики,
А Духаст Вячеславыч,
К сожалению, нет.
Детройт, гаражи,
Двузначные села,
Припять, ваша квартира
Поросли людским
Ковылем на рассвете.

Ветки погремушек, постукивая в окно нашей колыбельной квартиры, выданной в дар за сочиненный роман обо всех, эти ветки в определенной степени напомнят о мгновенье меж нелепыми танцами двойняшек в манеже и поступлением в первый класс. Под Стиви Вандера в манеже. Наш странненький мальчик, обладающий затейливым образом измышлений, попросит прокомментировать собственную выдачу на бальные танцы. Милый мой, ответствуем, знаешь ли ты, например, что Максим шла босиком вот, не жалея никаких ног. Именно поэтому, например, можно потерпеть, если мама отдала тебя на бальные танцы, значит, на эмпирический путь, предначертанный тебе, можно и наступить, не испачкаешься. — Среди осовремененных детей столько психопатов, нужно ли быть сдержанным в отношении к ним, сынок, нужно, бальные танцы, как правило, таких как мы исторгают, потерпи немножко, — мы внимательно посмотрим в его глаза бесконечного цвета. И он, должно быть, обо всем догадается.

Однако мы не будем таким родителем, который ответит на любые вопросы, лежащие вповалку на двухъярусной кроватке, на вопросы, закатанные в банки в холодильнике ЗИЛ, на вопросы, напитавшиеся тьмой. Например, «почему у нашей сестры растет грудь». Или, «кто с*****л мои молочные зубы». Или, «чем обусловлены пупырышки на огурцах». Однажды их гормональное половодье изничтожит деревню дураков, где мы староста. Крыши домов, словно чайки улетят на юга. Нам главное, чтобы двойняшки выросли хорошим человеком, получившим любовь не по талонам.

Токарев против хлорки

Гроздья глаз, карих и голубых,
Свисающих на манер винограда
Среди, не прозёванных до конца
Советских трещинок в потолке.
Гусиная рябь,
Грамматика с заусенцами,
Синяя колючая форма
Колышется на табуретке.
Стоявшая подле,
Набухшего от пота учеников,
С трудом расшифрованном
Грядущими цивилизациями,
Табурета дубового,
Директриса Козлова Л. И.
Попросила не прятать
В кувшинках ладошек
Свои чудесные пипки.
Лошадиный табун лейкоцитов
Набирал обороты, скакал,
Ставки не принимались.
Опасаясь всерьез погружение,
Предощущая споры врачей,
Реанимировать, или не стоит,
Стоя на изъеденной холодом,
Бледной, безжизненной плитке,
Мы вымолвили ночную нужду.
Струйка раздвоенной,
Декодирующей содержание
Нашего поспешного тела,
Весело зажурчала.
Отслоившиеся ото рта
Слова Козловой Л. И.,
Явились признанием
Индивидуальности нашей,
Не хочется, ну и не надо.
И были огромны мы,
Словно самый большой
Живой организм на планете,
Грибница.
И предки наши гордились,
Читая вечером новости:
В Химках старушка
Перешла не на тот свет,
А Токарев переиначил
Мшистых учителей,
И покинул бассейн он,
Записавшись на шашки.

Поэма «Иногда мне хочется спать, но русские не сдаются»

Развоплощенные январские междометия обречены никогда не вырасти в слова. Слова, исполненные грусти, слова, исполненные нежности. Нестабильная обстановка в стабильных сумерках. На группах, где мы учимся управлять гроздьями гнева. Где, встречаясь, мы осмысленно жмем руки друг другу, важно говорим: добрый вечер, приятель, как ваши делишки, мои хорошо, не так ли. И наши ладони, вернее, движения наших ладоней обтачиваются, соответственно, руки делаются глаже, с заусенцами расстаются. И никакой крем не подарит подобный эффект, эффект бабочки. Ведь на обратной стороне сетчатки того, кто смотрит этот удивительный сон, пока еще не изобрели слово холокост. И недаром удивляются барышни, случайно застигнутые нашими ладонями, на работе ли, покупая книги, в общественном транспорте, выдавая сдачу. В их взглядах читается, а ты хорош с такими-то ладошками. Крещенским вечером наставник, совершеннейший политик с замашками Горбачева, говорящий непрестанно: «включай свое мЫшление, не показывай нам своей обнаженности, застегни брюки, чудовище»; попросил написать сочинение на тему «я и мои женщины». Не знаю, на что он рассчитывал с этим домашним заданием. Пять абсолютнейших мужчин, один составлял с ошибками собственное имя. На его бейдже значилось: Каля. Двое других посещали занятия лишь по решению суда. Еще один был не способен отличить Моне от Мане, и я тоже не был способен преодолеть данный барьер в расшифровке собственных художественных предпочтений, останавливаясь неизменно на ар-брюте. И вот этот Ларион попросил нас: а напишите-ка о ваших взаимоотношениях с девушками в контексте последнего времени, своей работы, случайных встреч. Мне будет понятней, как с вами работать, ведь на примере драки мужчины и женщины многое становится понятно о мужчине. И свое, получившееся сочинение я бы хотел посвятить госпоже, с которой меня сведет обязательно судьба. Миша Токарев, три раза в неделю езжу в редакцию на дежурства. Езжу вот так.

Очередь

Контрапунктные формы
Существования голосов,
Выращенные кибернетиками
Электрические объявления,
Требуется машинист.
Стеснительный свет,
Это утренний свет,
Замечательный свет,
Брусничная краснота.
Воздух пьянящ,
Сочетан со множеством
Повреждений пространства,
Повреждений форм жизни,
Беляши, торговка цветами.
Неприятные, словно
Чужая кожа,
Она, забившись под ногти,
Напоминает о людях,
Решивших уйти,
Неприятные мысли
О том, что все когда-нибудь
Всё.
Слух не может вместить
Полноту переговоров,
Шорканье болоневых брюк,
Шорк, шорк, фьють, фьють,
Упавшей в урну бутылки,
Щелчка зажигалки.
Очередь на маршрутку,
Изгибаясь, изгиб гитары
Желтой, как сера ушная,
Доходит до самой аптеки.
Я стою в середине,
Впереди стоит женщина,
Позади стоит мальчик,
Мы стоим очень давно,
Мы стоим несколько лет.
Очертанья маршрутки
Проступают на горизонте,
Вчера ничего не было.
Иногда мне хочется спать,
Но русские не сдаются.

На следующей нашей встрече мужики трындели в соответствии с новостной повесткой, вспоминали Вьетнам, подходили по одному к окошку, курили, возвращались, вспоминали. Страдающий дисграфией, подобный в этом отношении Николаю Гумилеву, гражданин сорока лет, искренне поражался, что его, сержанта запаса могут мобилизовать, он говорил, что прикасается к вещам с нежностью, а такие всегда становятся объедками насмешек. Ларион, к пронзительному взгляду которого липли водоросли нашей индифферентности относительно домашнего задания, спросил про домашнее задание. Товарищи, облаченные в судимости, пообещали убить Лариона, сказали, что больше не придут, покинули аудиторию. Впрочем, быстро вернулись, бесплатный какао в термосе с красными маками стоял на столе, печенье Юбилейное категорично уничтожили ранее. Бритые бугристые головы, как вспотевшие плоды шиповника, повернулись в мою сторону, когда я сказал, вы не уйдете отсюда, пока я не прочитаю свои тексты о взаимоотношениях с женщинами. 

Поп-ит в ядерном чемоданчике

Перед стремительно
Расщелкивающимся
Кнопками ядерных
Чемоданчиков
Плащом совершеннолетней
Любви,
Я чуточку растерялся.
Мы были в чулане вдвоем,
Соцветия перегнивших тайн
Не желали плодоносить
Даже перед лицом
Опосредованного небытия,
Даже, когда завтра не умерли,
Но когда-нибудь,
Когда-нибудь.
Губами перилами
Через речушку
Стремительных слов
Я слюнявил ей шею
Самой чистой слюной,
Чище всех нафтизинов.
Она шептала, не надо,
Я такая радиоактивная.
У каждой женщины,
Говорил я, свои недостатки.
За дверью чулана
Щелкали дозиметры,
Как будто улюлюкали
Школьники старших классов.
Никем не прожитые
Поля под кожей спины
Покрылись снегом,
Утренний холод выстудил
Салон автобуса,
Я открываю глаза,
Держу поручень,
Я открываю глаза,
Мои варежки впадают
В варежки пассажирки,
Она улыбается,
Но я боюсь улыбаться,
Как бы чего не вышло.

В канун нового года мне поручили отвезти бухгалтерскую отчетность на склад нашего контрагента. И я не был готов к этим актам, сверкам, счетам, протоколам, как и они не были готовы ко мне в должной степени. Однако активно размыкались грудные клетки сограждан, из них вылетало воронье, олицетворяющее, на мой взгляд, неприятности закругляющегося года, закругляющегося, словно ампула с вытяжкой из цикуты. И поэтому я решил разделаться с бумажной работой как можно скорее, минуя недосказанность пред налоговой службой. И длились мистерии в темных переулках, иными словами, складках на лицах моих сограждан. Опыт медленного прочтения лиц казался навыком приобретенным вследствие приема нейролептиков атипичных, однако иных талантов я более не имел. Поэтому шел и прочитывал, там, где плевалась иностранная речь, приходилось использовать подстрочник. А потом я отвлекся на елку, и купил елку в знак приверженности традиционным ценностям, все же страна у меня хорошая и даже любимая. Но вот высказывания лицевые граждан тем сумрачным днем были совершенно безрадостными. Словно члены клуба профессиональных самоубийц, они струились мимо меня, кто-то с елочкой, потому что тоже любил свою страну, кто-то с тортиком птичье молоко, потому что голубь это символ мира, недаром Леонид Ильич был ценителем голубей. А товарищ Суслов, наверное, нет.

Ёлка

Нашатырное восклицание
Внутри тетради в линейку,
Звуковые икринки
Гудков машинистов,
Сплошные позёмки,
Словно малока.
Миша с портфелем,
Чья венка впадает
В хвойную ветку,
Морщится, тащит
Лучшую ёлку,
Зеленую ёлку,
Как влюбленные жабы.
Две электрички,
Подобие шорохам,
Растертых в ладошках,
Надёжно исчезли.
Кроссовки, калоши,
Валенки, туфли
Оступаются, скользко,
Блестящие рельсы,
В них отражаются рельсы,
Рекурсия неба.
Мы не встретились с вами
В последний световой день
Неоднозначного года
Перед обжигающей
Многомесячной ночью.
Я шел с налоговой,
Чудовищной макулатурой,
Переходил железнодорожное,
Извилистое полотно,
Подумал, какой ты могла,
Какой вы могли быть.
А в это же время
Самцы мух усыпляли
Собственных самок
После акта соития,
Чтобы те не сливались
В новом экстазе
С новыми мухами.
Я жду нового вечера,
Я жду кветиапина,
Я жду тебя или вас
В избыточных снах.
Изъятые имена,
Облицованы памятью,
Новогодняя ёлка
Огнём облицована.

Уровень сатурации праздничной ночи отчаянно понижался, погода сделалась тепленькой. Монозиготные близнецы в голубом огоньке совершенно не секли фишку, их песни мнились вульгарным перифразом плотских утех. И поэтому в новогоднюю ночь я глядел видеозаписи, на которых наш выдающийся современник Эдуард Альбертович Срапионов рассказывал анекдоты. И мне бы хотелось привести один из них в рамках знакомства с устным народным творчеством, которое с кончиной Эдуарда многое потеряло, конечно. Эдуард повествует о советском композиторе, с наступлением девяностых лишившегося работы. Пятнадцать лет данный композитор прозябает на нищенскую пенсию, пятнадцать безрадостных лет. И вот однажды в его квартире раздается звонок с просьбой написать музыку к титрам нового фильма. Он вне себя от восторга, он спрашивает о происходящем на экране в моменты звучания его музыки. Ему отвечают, листик, оранжевый листик будет падать, и падать, и падать. А затем начнутся титры. Престарелый музыкант воодушевленно писал музыку на протяжении целой недели, и написал. Ему заплатили много денег, пригласили на премьеру. Мужчина надел свой костюм, пылившийся в шкафу все эти годы. Приехав в лучший кинотеатр города, он обнаружил, что в зале никого не было кроме пожилой пары. Выключается свет. И начинается кромешная порнография. К середине киноленты на поляне пятьдесят человек занимаются групповым сексом. Мимо проходят грибники, их втягивают в оргию. Мимо проходит охотник, его тоже втягивают в оргию. Мимо бежит собака, ее пускают по кругу. Композитор хватается за голову, он ошеломлен, и раздавлен, ему стыдно. Куда же он влез на старости лет. Финальный кадр, на экране бытует музыка композитора, медленно, медленно падает листик. Начинаются титры. Этот мужчина, выходя из зала, обращается к пожилой паре, его голос дрожит, простите, говорит он, я не знал, какой это фильм, в конце просто звучит моя музыка, но я не знал, честное слово. Парочка отвечает, что вы, не переживайте, там снялась наша собака. В новогоднюю ночь мне приснилась романтическая ерундистика.

Север без признаков мишек

Поросшая мхом щека,
Как определитель севера,
Будет подвержена поцелую
В неравнозначном лесу
Черных стеблей
На моем шершавом лице.
Стильный, как синяя изолента
В любом интерьере,
Травмированном важными
Ароматами,
В формалине запечатленный
Букет полевых цветов,
Будет подарен мною тебе.
Мысль, которая
Не приспособлена к жизни
О свадьбе
Будет существовать
В сторону будущего
Времени суток.
И наша антонимичность
Встретится с криком
Ребенка нуля лет.
А за пределами крика
Будут существовать
Времена года, явления,
Институции, Подмосковье,
С нашим ребенком
Мы все это переназначим,
Перепридумаем заново,
Чтобы в дальнейшем
Патетично не говорить,
Господи, мне за тебя
Чудовищно стыдно,
Вот я в твоем возрасте.
Приметы времени
Сбивали своей
Протокольностью,
И я донашивал чьи-то слова,
Возвращаясь в исходную точку,
Одевшись в малоподвижный
Пятиэтажный дом,
Смотрящий на север.

О, это не все о связях новейшего времени с женщинами, говорю я своим чутким и благодарным одногруппникам. И они заинтересованно восклицают, неужели не все, мы хотим слушать, мы хотим внимать этим, выполненным в технике грязного реализма речевым отзвукам. Этим теням звуков, в Платоновской пещере невыносимо прозябать без них, и ЖКХ платить не очень хочется, кстати говоря. Коллеги, говорю я чопорно, делая долгий глоток напитка с признаками кофе, будьте терпимы, отриньте сомнения, вчера я стал свидетелем и негласным обвинителем одной премилейшей сумасшедшей женщины. Я возвращался с работы, вы возвращались с работы, все возвращались с работы, чтобы перетертыми губами травинками однажды сказать своему ребенку-росе: скоро это все будет принадлежать тебе. А полоумная дамочка, что варит похлебку на нашем чердаке, вовсе не так проста, она же тебе мать, а нам чудесный источник литературы. 

Женщина выходит из себя

Кривая верхушек деревьев,
ЭКГ умирающей пятницы
В сумеречной пунктуации,
Словно тысячи запятых,
Расставленных, чтобы были.
Этический вопрос нахождения
В зеркальных кишках ночи
Грустненький.
Меня обнимают женские губы
Цвета брюшка клопа,
Испившего крови,

Нитевидные лапки
Женских ресниц
Прозорливы,
Исследуют.
Мой маленький смех
Внутри смеха большого,
Щекотно.
Пальто цвета шафрана
Пахнет мокрой
Зверининой шерстью,
Какая сумасшедшая женщина,
Подумалось мне.
В соцветиях электрических
Лучиков фонаря
Рождалась капля росы,
Как прямая наследница
Капитализма,
Искусственный дефицит.
Женское отделение,
Произнесенное по слогам,
Теряет свою цельность,
Становится точкой
Ландшафта,
Универсам 24,
Институт культуры,
Сотрудник ДПС
В синем автомобиле.
Женщина говорит,
Простите, я обозналась.

Коллективная утомленность, её мы, конечно же, спишем на работу вышек 5G, в очередной раз опередила рождаемость такого смысла, после которого никакие иные смыслы будут не нужны. В общем, из баула ночи нам достались дешманские турецкие тряпки. Я хочу сказать, что в наступивших сумерках Ларион стал категорично нудеть, призывая нас расходиться. Однако ни Гумилев, ни декабристы не желали идти на поводу взбалмошного куратора. Я закурил свою электронную сигарету со вкусом лесных ягод, а мои слушатели закурили желтого верблюда. Помещение быстро обросло висцеральным дымом. И весь такой правильный Ларион стал умолять пятерых абсолютных мужиков разъезжаться по домам, и был он подобен итальянскому жеребцу, роль которого исполнил Сильвестр Сталлоне, впоследствии постыдившийся. И Ларион, должно быть, испытал ряд угрызений совести, что перебил мой рассказ о женском присутствии среди нас. Впрочем, история подходила к своему окончанию, выходила из моей, потревоженной изнутри дымом ГЭС, осколками бутылок из-под колокольчика, женскими слюнями, глотки. И стремнина этой звуковой реки уносила моих слушателей, и меня вместе с ними куда-то за горизонт событий.

Закрой глаза, и посмотри, что будет

Тутовый шелкопряд
Моих слов,
Длящийся до нового,
В значении очередного,
Стационара,
Перестал производить
Шелковое термобелье.
Проникнутый стужей
Утренний коридор,
Не тот же, что вечером,
Не тот же, что завтра.
Кафельный пол
Свою забывает память,
Выцветший желтый линолеум
Чавкает во всю глубину
Моего шага.
За окном россыпь грязно-рыжих
На теплотрассе котов,
Созвучных пасхальным
Куличикам,
Шапки глазури.
Пристегнутое дыхание
Грудную клетку сдавило,
Прилипшее имя,
С трудом отлипает,
Окно заклеено скотчем.
Вы в конце коридора,
И наши намерения
Идти друг на друга
Значительно больше
Сближений физических.
Соединительный коридор
Связывает корпуса,
Что свяжет два сердца.
Сердце молодой медсестры,
Мишино сердце,
Пришедшего на МРТ,
Естественно, по ОМС,
Естественно, подозрения.
И вы скажите, где же ты был,
Мой маленький психопат,
Столько холодных зим.
Закрываю глаза,
Чтобы увидеть, что будет. 

Поэма «Так звучат мои одноклассницы»

Чрезмерная телесность Миши была втиснута в обжитый чьими-то дыханиями вокзальный туалет. Я стоял босиком в пяти понедельниках от весны на газетном изделии, простирывая сливовые носки с пучеглазыми аморфными жирафами в раковине. На перекрещенной советскими скульпторами, растрескавшейся тыквенной плитке мой желтый чемодан, должно быть, не кожаный. Книги этнографического и географического содержания в нем наличествовали, помимо документов купли-продажи, обратного выкупа, дополнительного соглашения, карточки поставщика, справки о задолженностях, справки о страховых взносах и проч. То были образцы книг для библиотеки в городе Тучково, впрочем, я вез их без особого желания. Чем-то расстроенный гражданин с пластмассовым вздохом, в леопардовом плаще с дипломатом, должно быть, кожаным, покинул кабинку. Он примостился рядом со мной. Споласкивая руки, товарищ, как бы невзначай спросил: что, в Африке слоники живут, до неба достают, и поднимают хвостики? Я ответил ему: похоже на то, приятель, похоже на то. И он стал покидать туалет, а я не стал. Однодневная бабочка командировки брыкалась в моем телесном скафандре. С этой библиотекой и деловой поездкой странно получилось. Позвонившая девушка узнала мой голос, мы с ней учились несколько секунд в одной школе. Надежда ее зовут, она работала когда-то патологоанатомом, теперь работает в библиотеке. Ехал, собственно говоря, к ней, утверждать договоры и разное другое утверждать. А до поездки произвел маленькое расследование, и выяснил, как теперь звучат мои одноклассницы. По одной из пяти школ, в которых наличествовал.

А у нас киберпанк

Лишь конденсаторы,
Выступающие, словно неровности
Кожи,
На механическом организме,
Привлекали внимание
Одноклассницы Нади.
В пощечно-красной
Секционной
Она пьет кровь апельсина,
Шепот секционной
Пахнет формальдегидом.
Подписанный пакт
О нападении вероломном
Гормональных монстров,
Она мысленно сравнивает
Мужские усы
Робота на столе,
Прозекторском столе,
С усами отца.
Завершенные люди
Кажутся ей механическими
Автоматами,
Перегоревшие диоды,
Отзвучавшие дроссели,
Линейные стабилизаторы
Напряжения,
Замкнувшие наглухо.
Ковёр гематитовый
Висит на стене,
Фракталы узоров множатся
В самоподобии.
Из глубинки снов
Робота на столе
Можно расслышать
Инертные стоны,
Электричество
Покинуло органы
Не до конца,
Запуталось в целлюлозе.
В школе Надежда
Пыряла нас циркулем
За то, что мы забывали
Её отчество.

Я потребил фенибут и, соответственно для комбинаторики, атаракс. Так посоветовал лечащий врач. А разгонный потенциал моей речи вышел за рамки проточного бормотания, омывающего фрукт страха, не оставить после себя никого. Электричка преодолела некоторое расстояние, слившись с заснеженной лесопосадкой, полустанками. Вымирали редкие виды животных, вымирали редкие виды чувств, и случайный пассажир мог принять мою витальность за особенности строения черепа. И те качели с романтично-призывным названием «убийца пионеров», не оглуши меня непоколебимой уверенностью в завтрашнем дне летом двухтысячного года, не сотворили бы из меня литератора. Третьего дня в социальных сетях я нашел Анастасию, мы с ней учились в Иркутской специальной школе, мы с ней там были специальными потребителями знаний. Она эмигрировала в домохозяйку, отложила потомство. Сравнявшись в этом отношении с Медеей, которая окстилась.

Мальчик у вас талантливый

Гаражные щеки гудят
От не совершенных шагов
Мальчиков,
Черепушка вороны,
Припорошенная листьями,
Обрастает
Мясным основанием
Для полновесного кар,
Жилки пульсируют,
Пустые глазницы
Наливаются канареечным
Взглядом,
Аспидные перья
Появляются робкие,
Высвобождается птица
От рыже-лимонных листьев,
Прыгает, крылья разводит,
Молчаливо летит.
Школьник с томно-лавандовым
Родимым пятном
На половину лица,
Водивший над птичьим скелетом
Ладошками,
С горечью смотрит на гаражи,
По которым бегут пацаны,
Пацанам весело.
Усредненный сединами
Крик девушки в черном,
Зовет мальчика на обед,
Старческая кабачковая
Икра у самых глаз её,
Конечно, на фотографиях
Подобную не разглядел,
Но икра когда-нибудь будет
У моей одноклассницы Насти.
Я написал, что родимое пятнышко
Её красивого сына
Напоминает формами
Остров Адамс,
И она добавила меня
В черный список.

Точные копии финок НКВД вонзались в сумрак вагона, мы втянулись с характерным чавкающим звуком в тоннель. Лишь телефонные ожоги на пассажирских лицах, в дискретных сумерках прервалось ощущение света. Я был малообразованным интерпретатором чужих лиц, в некоторой степени женщины, найденные мною в интернете, пусть и являлись формально одноклассницами, фактически представляли собою незнакомых тетенек. Допустим, Юлия, о которой я расскажу дальше, была обнаружена совершенно случайно. Просто попалось судебное заседание, просто до этого глядел Криминальную Россию, в частности, выпуски: «Свердловское дело. Сатрапы», «Дело браконьеров. Маленькая война за икру», «Курганский терминатор». И благодаря рекомендациям вот свиделись с Юленькой. В грушевой кофточке, груши сорта «просто Мария», она была примечательна своей неузнаваемостью, она больше не содержала тихого, почти бестелесного звука: можно мне в туалет. Была лишь изящность Пугачевой в костюме айсберга, дрейфующего в океане, была решительность порвать всякий порочный герменевтический круг. Ну, а мы покинули тоннель.

Нежная Вальпургиева

Беглое безмолвие,
Обернувшееся статичным
Произношением
По слогам речи
Обвинительного содержания.
Тысячи соседских ушей,
Поднесенных к стенам,
Внемлют.
Пальцы топчутся на столе,
Девушка коротко стрижена,
Девушке нет тридцати,
Девушка прокурор.
В третьем классе
Мы с ней смотрели
Кинофильм на игле,
Потом брызгались
Шприцами из сумочки
Её матери.
Красивая девушка прокурор,
Словно ребенок глагола
И прилагательного,
Перед ней на диване
Плюшевый зоопарк,
Она хочет звучать
Убедительно-нежно,
Чтобы её подсудимым
Было не очень обидно,
Судимые по внешнему виду,
Когда-нибудь будут
Реабилитированы,
Об этом она помнит,
Поэтому не спешит.
Она родилась в ночь
С 30 апреля на 1 мая,
Юлия Вальпургиева.
Я смотрю трансляцию
Какого-то заседания,
Там она обвиняет,
Как будто себя обвиняет.
И я пропускаю свою очередь
Вдоха,
Пока вглядываюсь
В глаза Юлии В.,
Зеленый и голубой.
Кажется, это не моя
Одноклассница.

Подъезжая к Тучково, я решил рассказать вам о Валерии, ведь история о Валерии весьма поучительна, призвание педагог, на мой взгляд, эсхатологическая бездна, в которую либо идешь, либо мама зовет на ужин. В Киренской школе номер 7 и случился данный служебный роман в обход запретов оппортунистов родителей, не допускавших моего присутствия в их доме в связи с неполной семьей, то есть им было важно наличие мамы. А я не очень понимал, как ее предъявить, мама жила в Иркутске. В распоряжении только бабушка, бабушка, пусть и является избыточным человеком, все-таки не могла заменить полноценную мать.

Чрезвычайная биология

Инородные рисинки,
Прилипшие к гречишному платью,
Не видные с первого взгляда,
Окажутся в классе,
И прорастут полем
В ученических головах,
Подверженных девиациям.
Моя одноклассница Лера,
Возвышенная до педагога
В коррекционной школе,
Учительница биологии,
С детства любила
Сказки абиогенеза.
Коридорный простор
Полнится угасающим эхом,
Речевое пятно
Расползается по сарафану,
Фонетически близкое
К удивленному вскрику,
Девочка не понимает
Проявлений растущей луны,
Девочка зовет педагога,
Валерия Константиновна,
Валерия Константиновна!
Крик, налитый ужасом
И отвращением,
Брызгает красным на стены,
Мальчики думают,
Что девочка умирает,
Крайне странная ситуация.
Что скажет учитель,
Как успокоит учитель,
Наверное, филигранно.
В школе мы с Лерой
Практиковали любовь,
Не пережившую расстояние
Между третьей партой,
И холодной камчаткой.

Поперхнувшийся сумрак за библиотечным окном семечкой милицейской мигалки, отвлек от какао, его весьма любезно предоставил коллега Надежды. В чем-то созвучный Чарльзу Бронсону, проживающему в Великобритании, он был обходителен, предложил оценить его мускулатуру, однако я был с дороги, поэтому, к сожалению, отказался. Где же Наденька, спросил я после того, как макулатуру подписал директор библиотеки, а книжки по этнографии, географии приняли на склад. Чарли погрустнел, потом предложил побороться на руках, однако я был с дороги, поэтому, к сожалению, отказался. И произошло нечто совершенно невероятное. Библиотека соседствовала с жилым домом. И за стеною у соседей послышались приглушенные звуки сексуальной постановки «В ожидании Годо». Своеобразная притча была прослушана Бронсоном и мною. Женский голос кричал, рыча: Саша, Саша, твою мать, я вся горю! Предположительно Саша тонким голосом отвечал, тоже крича, но не рыча: Вера, я не могу отвлечься, я тоже горю! Сгорят же, сказал я. Не сгорят, флегматично заметил мой собеседник. И в подтверждение его слов послышался скрип кровати, задрожала стена. И чучело волка, стоявшее на шкафу с русской классикой, решительно упало.

Таксидермистка

Мучительное разрастание
Собственного организма
В нарицательном платье
Обыденности.
Намеренное прирастание
Образа мыслей
К антропоморфизму,
Обнажает обратную функцию
Зависимости от любви.
Сашенька сидит в мастерской,
Напротив нее гражданин
В костюме,
С головою оленя,
Гражданка с головою лисы,
Саша занимается чучелом
Чьей-то собаки.
Освободившаяся из-под
Грамматики,
Словно первобытный язык,
Она прошла многое в жизни
На цыпочках,
От капитана команды
По баскетболу
До таксидермии.
В средней школе она
Пришла на субботник
С обожженной рукой,
Просто засунула руку
В кипящую воду,
Просто, чтобы почувствовать,
Просто не чувствовала,
Саша, почувствовала,
Спросила математичка,
Саша ничего не ответила,
А потом надолго исчезла.
Была в сети год назад,
На стене фотоснимки,
Полые изнутри кошки,
Ни одной Саши,
Бородатая шутка:
И когда ты уже
Будешь успешным и знаменитым,
Когда тела начнут находить.