Мастерская Олега Павлова. Рассказы

Высшие литературные курсы (ВКЛ) были созданы в 1953 году. В разное время их слушателями были поэты, прозаики, драматурги, критики, чьи имена по праву вошли в сокровищницу отечественной литературы: Александр Вампилов, Виктор Астафьев, Чингиз Айтматов, Евгений Носов, Юрий Левитанский, Новелла Матвеева и многие другие прошли эту уникальную школу русской словесности.
На ВЛК принимаются лица, имеющие высшее образование любого профиля. Прием осуществляется на основе творческого конкурса.
В сборник вошли рассказы выпускников Олега Павлова (курс 2015–2016).

Олег Паламарчук. Эксперимент

Весной очень хочется жить. В другие времена года нормальный человек тоже не спешит покинуть этот мир, но весна – пора особенная. Всё вокруг пробуждается от белого небытия, деревья окутываются нежно-зеленой дымкой, вернувшиеся с зимовок птицы только-только начинают распеваться, любая коряга мечтает зацвести жасмином, и даже старый шелудивый пес, давно собравшийся подыхать, вдруг волочится за пробежавшей мимо дворнягой. Именно на такое радужное время назначили небывалый и дерзкий эксперимент.

Ровно в девять утра по московскому времени все виды связи и оповещения России передали обращение Президента к народу. Глава государства пребывал в расцвете сил и выдвигал множество инициатив, направленных на укрепление страны и усиление ее роли на международной арене. 

– Уважаемые россияне! – говорил Президент вкрадчиво, но твердо. Глаза его горели уверенностью. – Буду краток. Я хочу, чтобы мое объявление не просто услышали все россияне, а чтобы оно достучалось до сердца каждого из вас. Ровно через неделю мы проведем эксперимент, которого еще не знала история человечества. Россия станет зачинателем благородного и доброго дела. Президент, правительство и Федеральное собрание объявляют День без смерти! В этот день на всей территории нашей страны не должен умереть ни один человек. Мы задействуем всех медицинских работников, создадим дополнительные бригады реаниматоров и спасателей. Общественный порядок в постоянном режиме будут охранять усиленные наряды полиции, спецслужбы и армия, включая космические войска и внешнюю разведку. Обстановка также будет контролироваться беспилотными аппаратами, дабы не оставлять без внимания самые отдаленные уголки нашей страны. В больницы, поликлиники и аптеки завезут все необходимые лекарства, в том числе самые дорогие и редкие. Я обращаюсь к главам всех религиозных конфессий: вознесите молитвы Ему, дабы Он благословил нас на благое дело. Но главный залог успеха эксперимента – вы, граждане великой России. Помните: нет ничего дороже человеческой жизни! Забудьте ссоры, распри, обиды и злые умыслы! Устроим праздник добра в этот день! Иностранцев, находящихся на территории Российской Федерации прошу присоединиться к нашему начинанию. И пусть потом последует нашему примеру все остальное человечество. Пожелаем друг другу удачи, дорогие россияне! Докажем самим себе и остальному миру, что мы – великий народ.

Страна замерла на минуту, переваривая услышанное, а потом прониклась идеей. Для российского народа чем недостижимей цель, тем она желаннее. В пылу энтузиазма он может вырыть самую глубокую шахту в мире; повернуть реки туда, куда течь им запретила природа; вырастить хлеб на земле, из которой и чертополох вылезает с трудом.

Добровольные агитаторы разъяснили гражданам возможность исполнения задуманного. «Как можно остановить смерть?! – вопрошали скептики. – Идет, к примеру, человек по улице, схватился за сердце – и всё. Охнуть не успеет!» – «Не беспокойтесь, граждане! Медики готовы во всеоружии. Количество бригад скорой помощи в этот день увеличат в разы!» – «А если машина на красный?» – «Проявляйте сознательность, соблюдайте правила дорожного движения!» – «А если водка паленая?» – «Не покупайте её, где попало. В конце концов, один день можно и воздержаться». «А вдруг метеорит?» – «Радары прощупывают ближний и дальний космос, ракетные установки на взводе и готовы превратить в пыль любое космическое тело» – «А-а-а… Чебаркульского-то пришельца не заметили» – «На всё воля Господа, а Ему сейчас возносятся усиленные молитвы»…

Виктор Андреевич вошел в офис собственной фирмы уже ближе к обеду. Хмурый, как осеннее ненастье, он кивнул секретарше и ледяным тоном произнес:

– Ко мне никого не пускать и ни с кем не соединять.

– Виктор Андреевич, – робко уточнила белокурая красавица с модельными формами, всегда ценимая шефом за сообразительность, – вы на тринадцать тридцать назначили совещание…

– Отменить!

Через секунду дверь в кабинет за ним закрылась, и щелкнул внутренний замок.

Босс сразу устремился к бару, вделанному прямо в стену в виде большой деревянной бочки, распиленной пополам. Не размышляя, налил в пузатый стакан коньяку Louis XIII на два пальца и залпом выпил, не поморщившись. Затем скинул пиджак, небрежно бросив его на диван, обшитый белоснежной кожей, и прошел в небольшую дверцу, так ловко замаскированную в стене, что постороннему взгляду и не заметить. Тут же включился спокойный свет, осветив помещение размером с большую комнату. Туалет, душ, умывальник… Здесь было всё на случай, если придется заночевать на работе, а с утра привести себя в надлежащий вид. Он несколько раз омыл лицо ледяной водой и посмотрел в зеркало, увидев привычное отражение: крепкий мужчина с мужественным, даже суровым лицом; седина и то не обильно посеребрила жесткие, коротко стриженые волосы. Вот только в глазах, всегда искрящихся жизненной энергией, сейчас появилось нечто, ранее не знакомое: растерянность вперемешку со страхом.

«Неужели всё? – зло подумал он. – Неужели, черт возьми, всё?!»

Около часа назад Виктор Андреевич сидел в кабинете своего старого друга, заведующего частной клиникой, профессора с мировым именем, и слушал результаты своего медицинского обследования. Профессор – невысокий, толстенький, лысый, – не поднимал глаз от листов бумаги, лежащих перед ним, и говорил тихим голосом:

– У меня неутешительные новости, Виктор. Будь на твоем месте кто-нибудь другой, я бы городил околесицу. Но ты мужественный человек и прелюдий не любишь…

– Рак или СПИД? – перебил он друга.

– Ни то и не другое.

– А всё остальное лечится! – махнул он рукой, хотел еще что-то добавить, но осекся. Профессор впервые посмотрел ему в глаза, и от взгляда этого Виктору Андреевичу стало не по себе.

– К сожалению, не всё, Виктор. Обследование показало, что у тебя болезнь Пика. Редкое, но неизлечимое заболевание. Я глазам своим не поверил, когда впервые прочел диагноз.

– Что это за зверь такой?

– Говоря простыми словами: деструкция и атрофия коры головного мозга, преимущественно в области лобных и височных долей. 

– А еще проще?

– Потеря памяти, координации… – профессор глубоко вздохнул. – Потеря личности, в конце концов. Человек превращается в существо, не способное – извини – даже задницу себе вытереть. Он просто не понимает, зачем это нужно. В итоге – смерть.

Наступило молчание. Виктор Андреевич не верил своим ушам. Его разыгрывают, что ли? Да он никогда не слышал о такой болезни! Как такое может быть? С ним?! Пусть и не строго, но все же он старался питаться правильно, пил мало, не курил вовсе, спортом занимался три раза в неделю, даже любимый дайвинг в свои годы не забросил. Обследовался ежегодно, симптомов никаких у себя не замечал. Как?! Почему именно он?!

– Ошибки быть не может? – спросил, не узнав собственного голоса.

– Существуй такая вероятность, – профессор поправил очки, – я бы проверил еще раз. А потом – еще и еще. И только после этого сообщил бы тебе. Мне очень жаль, Виктор, но это правда. Можешь сам почитать. В конце концов, можешь обратиться в другую клинику.

– К черту! – он мотнул головой. – Сколько у меня времени?

– В среднем с таким заболеванием живут лет шесть. Но у тебя случай не типичный для этой болезни. Срок будет меньше. Раза в два.

– Ты не понял. Я не спрашиваю, сколько проживу. Меня интересует сколько… Когда… Когда я превращусь в… скотину?

Профессор помолчал, снова опустил взгляд, и произнес, почти прошептал:

– Первые признаки появятся примерно через месяц… У тебя месяца три нормальной жизни, Виктор. Не больше. Нужно ложиться в клинику. Прямо сейчас. Тогда мы сможем увеличить срок. К тому же ты привык бороться до конца.

Слова профессора он сейчас не слышал. Воображение рисовало ему человека в инвалидном кресле с трясущейся головой, хихикающего, пускающего слюни, ходящего под себя и иногда играющего собственными какашками. Он отгонял от себя жуткую картину, но она настойчиво возвращалась.

– Отложим разговор до следующего понедельника, – он резко поднялся. – У меня в воскресенье юбилей. Не забыл? Шестьдесят, как ни как. Шесть – ноль в мою пользу… Жду! Вот отпраздную, отгуляю, а потом… Я весь в твоей власти! Неделя-то у меня есть?

– Есть, – грустно ответил профессор и вновь посмотрел на друга. Глаза его увлажнились.

– И… Никому! Понял?

– Мог бы и не предупреждать…

Он вернулся к бару, снова налил коньяку и уселся в кресло, закинув ноги на стол.

Так получилось по жизни, что родственников, как далеких, так и близких, у него не осталось. Об их отсутствии он не жалел, только всегда переживал, что детей нажить не удалось. Первую жену, еще в голодные студенческие годы, сам склонил к аборту. Вторая оказалась бесплодной, и миллионы, потраченные на ее лечение, не дали ему счастья услышать задорный детский крик в родном доме. А третья… Эта молоденькая стерва не хотела портить фигуру и регулярно «чистилась» втайне от него.

Он жил ради работы, создал мощную строительную фирму, конкурентов никогда не жалел, предпочитая принцип: «Слаб? Не выдерживаешь борьбы? Уйди в сторону! Выиграл – иди вперед и не отвлекайся на поверженных соперников». Ему не раз угрожали, но он демонстративно плевал на все угрозы и от охраны отказывался. И что теперь? Больничная палата, пусть и комфортабельная, где станет дожидаться смерти беспомощное, никому не нужное существо? А все, кого он оставил в придорожной пыли, станут потирать руки и наведываться в больницу, чтобы лишний раз вытереть ноги о когда-то грозного противника? Профессор прав, Виктор Андреевич умел бороться до последнего. Но с одной лишь оговоркой: если был хоть один шанс на победу. А когда шансов нет… Вступать в драку ради самой драки не в его стиле.

«Нет, дружище! Нет, дорогой профессор! – подумал он. – Как там в «Мастере и Маргарите»?.. Стоит ли умирать под стоны таких же, как и ты больных? Не лучше ли, выпив яду, переместиться в мир иной под звуки музыки и смех красавиц и хмельных друзей? Не дословно, конечно, но смысл точный. Мой юбилей совпал с Днем без смерти. Отлично! Повеселимся на славу. А утром я просто не проснусь. Что поделать, несчастный случай: переборщил на радостях с алкоголем и снотворным».

Взгляд его упал на картину, стоявшую на подставке на столе, рядом с пеналом для ручек. Небольшая картина, не больше, чем монитор у стандартного ноутбука, вставленная в простенькую рамочку. Он приобрел ее пару лет назад в провинциальном городке – уже и не помнил в каком – за смешные деньги. Ездил туда по делам фирмы, решил отвлечься, убежать от всех и пройти по тихим улочкам, а тут ливень. Заскочил в первое попавшееся здание. Оказалось – краеведческий музей, а в нем художественная выставка. Ходил он праздно от одного рисунка к другому и вдруг замер, словно остолбенел. На бирюзовых водах покачивался двухмачтовый парусник, альбатрос над ним крылья раскинул, а внизу, привязанный к якорю, человек на последнем издыхании – уже пузыри пускает. Изодранная морская роба на нем, жилы на шее того гляди лопнут, голова задрана вверх и вылезшие из орбит глаза жадно ловят солнечные лучи, пробивающиеся сквозь толщу вод. Солнце скоро скроется от него навсегда, его удел лишь темная глубина и зубастые лупоглазые рыбы, подбирающиеся все ближе и ближе. Всё нарисовано невероятными, неземными красками! Он видел такие разве что на полотнах Ван Гога. И как удачно схвачен момент! Сам, будучи страстным ныряльщиком, он отлично знал, как психологически важно видеть солнечный свет над головой и какой безысходный страх может охватывать душу, от понимания того, что свет этот может оказаться для тебя недостижимым.

– Здесь собраны работы учеников художественных школ со всей области, – прощебетала из-за его плеча музейная мадам в большущих очках. – Не старше пятнадцати лет.

– Работы не старше пятнадцати? – улыбнулся он.

– Нет, – смутилась она. – Художники.

– А кто нарисовал эту? – он указал на понравившуюся ему вещь.

– Минуточку, – она внимательно осмотрела картину, потом взглянула на ее обратную сторону. – Ага, вот: М. Скляр.

– А купить ее можно?

– Да, разумеется.

Так рисунок неведомого М. Скляра оказался на его рабочем столе. И вот сейчас ему подумалось, насколько точно тут изображено его теперешнее состояние. Только не якорь его тянет на дно, а болезнь, пока никак себя не проявившая. Ждет его холодная и безмолвная тьма, и вырваться к свету возможности нет.

Решение пришло спонтанно, словно подсказал кто.

– Марина, – нажал он кнопку селекторной связи, – моего адвоката. Срочно!

– Хрен вам в дышло! – орал Гришка на всю квартиру, смотря новости по телевизору. – Праздник решили устроить, мать их за ногу! Разбогатели, деньги девать некуда?!

Гришка представлял из себя громилу под два метра ростом, с плечами, плохо пролезавшими в стандартные двери, кулаками с кокосовый орех и пузом человека, для которого две пинты пива – норма. Он недавно пересек тридцатилетний рубеж, но выглядел лет на десять старше, смолил «Беломор» без перерыва и здоровый образ жизни презирал принципиально. И еще одну вещь ненавидел Григорий всеми фибрами своей неказистой души. Одно упоминание о ней вызывало у него нервную дрожь. Терпеть он не мог работу. Не какой-то отдельный вид деятельности, а труд как таковой. Жил он в трехкомнатной квартире с матерью и дедом, ветераном Великой Отечественной. Мать лишь два года как вышла на пенсию, а дед, в силу преклонного возраста и потерянной ноги, трудиться не мог. Однако, как ветеран и Герой Советского Союза, пенсию дедушка получал вполне приличную. Двух пенсий хватало, чтобы отец и дочь жили спокойно, не думая о куске хлеба насущного. Но эта сумма не могла выдержать потребности великовозрастного оболтуса. Мать плакала, держа в морщинистых руках оставшиеся до следующей пенсии рубли, требуемые сыном на опохмелку. Но прощала, прощала… Даст Бог, исправится, встанет на путь истинный. Года полтора назад ей удалось пристроить его курьером на свою прежнюю работу. Он брыкался, фыркал, конечно, но сдался, когда она сказала, что всеми заработанными деньгами может распорядиться по своему усмотрению. «Хоть джинсы себе новые купишь, да ботинки теплые. Зима не за горами». Поначалу ему даже понравилось – работенка не пыльная. А однажды его и вовсе послали в другой город, командировочные выдали. Он заинтересовался, так как родной город покидал лишь для срочной службы в армии. В командировке случайно повстречал дружка армейского, гульнул с ним на всю катушку, потеряв то, что должен был доставить заказчику. На машине погоняли вдоволь. Вернулся домой взъерошенный, смурной и какой-то испуганный. Сказал, что больше на ту работу ни ногой. Матери пришлось еще и убытки выплачивать. Дед же, мужчина суровый, внука презирал давно.

– Ну чего разверещался-то, губошлеп? – дед подкатил к нему на инвалидном кресле, подаренном в прошлом году мэрией. – Чего зенки-то повыкатил? Разве ж плохо будет, если хоть один день никто в сырую землю не уляжется?! Дурак ты и больше ничего!

– Правда, сынок, – поддержала мать старика, тихонько перебирая спицами. Носки вязала, кофточки – хоть какая-то прибавка к пенсии. – Чего ты взбеленился? Дело-то хорошее…

Но сын и слышать ничего не хотел.

– Ты, дед, пургу не гони! – рубанул Гришка воздух тяжелой рукой. – Ты в политике, да и в жизни, ни черта уже не смыслишь. Тебе вместе с ногой, видать и мозги на фронте оторвало. Ведь те деньги, что они на этот дурацкий день выкинуть хотят, можно с пользой использовать. Да еще с какой!

– Пропить, например? – зло ухмыльнулся дед.

– Да хоть бы и так! Ведь какая разница: одним днем больше или одним меньше проживет человек? Ну, откачают кого-то, не дадут откинуться, и что? Он назавтра сдохнет! Судьбу не обманешь! Так не лучше ли те деньги на его поминки пустить? Проститься с ним по-человечески?

– Нет, ну ты точно – болван! Бестолочь и олух царя небесного! Долбо… – он аж зашелся от негодования. – Знаешь ты хоть, чего один день жизни человечьей стоит? Да на войне…

– Мы не на войне! Война, дедуля, давно кончилась. Хватит тебе уже в атаку-то рваться. Победили уж врагов-то.

– Да уж лучше враги, чем мудаки вроде тебя!  

– Тихо вы! – взмолилась мать. – Успокойтесь! Чего завелись-то? Сходи лучше, Гриша, в магазин. Хлеб у нас кончился и кефир деду нужен. Может и колбаски какой прикупишь… Я сейчас тебе денежку дам.

Перспектива пойти в магазин Гришке понравилась. Уж на пузырь-то из данных денег точно урвать можно. Поменьше дедок колбаски поест. Губы его толстые заслюнявились от предвкушения.

– Всё равно ни хрена у них не выйдет, – уже спокойнее сказал он. – Ни хрена! Давай, мать, деньги и сумку.

На изумрудном, великолепно постриженном газоне стояло шикарное кресло-качалка, больше походившее на балдахин падишаха, нежели на вполне обычный атрибут подмосковного дачника. Сразу за газоном – добротный, рубленный двухэтажный дом, еще не потерявший естественного древесного запаха. Несколько цветущих молоденьких яблонь и вишен на пятнадцати сотках. Всё окружено сплошным двухметровым забором, по периметру которого лениво прохаживался громадный алабай кремового цвета. Иногда его чуткие уши улавливали какое-то шевеление за забором, казавшееся подозрительным. Тогда он издавал предупредительный рык, способный, пожалуй, обратить в бегство и голодную стаю волков. Рядом с креслом стоял пластиковый столик, на котором красовались вазочка с фруктами и початая бутылка Chivas Regal. В кресле мерно покачивался мужчина в спортивном костюме. На вид ему лет сорок, высокий, атлетичный, с благородными чертами лица и тщательно уложенными черными, как у цыгана, волосами. Всегда спокойный взгляд карих глаз пронизывал насквозь любого собеседника, но не был при этом лишен и обаяния. Звали мужчину Борисом, в определенных кругах больше известным под прозвищем «СВД». Именно эту винтовку он предпочитал использовать в работе.

«М-да, – сделал он крохотный глоток виски, и поднес пузатый бокал к глазам, словно что-то хотел разглядеть в тающих кубиках льда. – Ситуация не айс, прямо скажем…»

Вопрос непраздный мучил его уже второй день, с того самого момента как он услышал речь Президента. Услышал, и тут же бросил взгляд на настенный календарь от «Плейбоя». В квадратике с датой, объявленной Днем без смерти, черным маркером был нарисован смайлик. Заказ! Важный и высокооплачиваемый заказ надлежало исполнить именно в этот день. «Клиент» – человек вполне известный, самостоятельный, привыкший гнуть свою линию. Да и ладно! Всё это не важно. А важно то, что в этот самый день полиции и прочих служителей закона на улицах будет как грязи. И выстрелить не дадут, и ноги не унесешь! Конечно, днем раньше или днем позже из человека вышибут мозги, большого значения не имеет. Но он никогда – никогда! – не просил сам о переносе срока исполнения заказа.

Неожиданно ожил телефон, лежащий на столике. Он работал в беззвучном режиме, но с включенным виброзвонком, а потому пытался ползти по гладкой пластиковой поверхности. Высветившегося на экране номера в карте памяти не было, но Борис догадался, от кого исходит звонок.

– Вы слышали о событии, намечающемся в воскресенье? – спросил безучастный голос, без всякого приветствия.

– Разумеется.

– В виду этого нашу встречу лучше перенести на субботу.

– Согласен.

Короткие гудки возвестили о конце разговора. 

«Вот и славно! –  хмыкнул про себя Борис и сделал еще один глоток виски, теперь уже большой. – Всё разрешилось в мою пользу».

Улыбнулся удовлетворенно, допил содержимое стакана и наполнил его вновь.

Матвей слушал вечерние новости по радио, сидя на кухне и тихо радовался. «Как хорошо, что задумали такой эксперимент! – думал он. – На пользу он людям, вне всякого сомнения. И денег никаких не жалко! Хоть один день можно не волноваться, что скорая опоздает или у них не найдется нужного укола. Целый день не нужно будет переживать за детей, задерживающихся из школы…».

Тут же сквозь радость прорвалась обида и на глаза навернулись слезы. Ему стало горько от того, что День без смерти не назначили раньше, на дату, когда…

В тот вечер, больше года назад, он пришел домой позже обычного. Посидели с друзьями, выпили грамм по триста, пивом «лакернули». Святое дело: зарплату на заводе выдали, грех рабочему человеку чуть-чуть не расслабится. Дома жена встретила вся на взводе, вроде как даже и не заметила, что он «под градусом».

– Машки до сих пор дома нет! – кинулась она к нему в коридор. – На звонки не отвечает… Твой-то телефон где?! И до тебя не дозвонишься!

– Ой! – хлопнул он себя по карману брюк. – Я его, кажется, в робе оставил, в раздевалке.

– Эх, ты… А вдруг она тебе трезвонит?!

– Да перестань. Я не отвечу, она все равно тебе наберет.

Бросились с женой искать дочку. По подругам, по знакомым, в школу заглянули, где давно уже погасли все окна. Только потом пошли в полицию.

Её нашли. Она осталась жива, но плохо, лишь обрывками, помнила, что с ней произошло. Шла вдоль дороги…  Мчалась машина… Удар…Две раскрасневшиеся морды, склонившиеся над ней… Полученные травмы превратили ее в инвалида: парализовало правую сторону.

Уютный семейный мирок Матвея рухнул в одночасье. Теперь с женой они жили лишь одним: лечением девочки. Все деньги уходили на лекарства и врачей. Пришлось поменять трехкомнатную квартиру на «однушку» в ветхом доме, где трубы лопались регулярно, а электричество отключалось на несколько дней. Доктора дали надежду: вернуть девочке подвижность может только операция. Делают ее лишь в одной клинике в Германии.

Жена не выдержала. Однажды вышла ночью на кухню попить водички, и через минуту он услышал звук падающего тела. Разрыв сердца. Матвей продолжал бороться. Влез в долги, но необходимые дочке лекарства покупал. Их грозились выселить и из этого убогого жилья.

Его дочке День без смерти не поможет никак. Но, быть может, благодаря ему кто-то избежит подобной участи. 

Матвей сильно сдал за это время. Он поседел, похудел, сильно поредели волосы, глаза ввалились от вечной усталости, морщины глубоко избороздили лоб. Держался, но внутренне понимал, что силы уже на исходе.

Назначенный день наступил. Увлекшись высокой идеей, граждане старались, как могли. Вытащили на время из-за пазухи камни обид, убрали в ножны кинжалы разногласий, зачехлили пушки насилия. Водители строго соблюдали правила дорожного движения. А многие автолюбители и вовсе предпочли общественный транспорт личному, дабы избежать искусы. Даже байкеры тихо-мирно двигались в крайнем правом ряду, не нарушая скоростной режим. Не отставали и пешеходы. С исполнительностью послушных первоклашек они пересекали дороги исключительно на зеленый свет и по «зебре», предварительно убедившись, что по близости нет подземного перехода. Никогда еще улицы городов и весей не видели одновременного присутствия стольких работников ГИБДД, полиции и людей в штатском, словно ожидали визита глав всех ведущих стран мира, а где именно высадится высокопоставленный десант, сообщить забыли.

В войсках отменили все учения, стрельбы и прыжки с парашютом.

Монтажники-высотники работали только с двойной страховкой и только по необходимости, а электрики трижды проверяли обесточенность сети, прежде чем приступить к работе. 

Пожарные стремительно выезжали на любой вызов, решительно туша даже непогашенные окурки.

В психиатрических лечебницах особо буйным не только вкололи дополнительную дозу транквилизаторов, но и приковали наручниками к кроватям – для верности.

Самоубийц вовремя вытаскивали из петель, вылавливали из окровавленных ванн, оттаскивали от парапетов мостов и краев крыш, вводили противоядие и убирали онемевшие пальцы со спускового крючка. 

Реаниматоры действовали слаженно и быстро, вовремя успевая на инфаркты и инсульты.

Не весь мир молчаливо наблюдал за ходом невероятного эксперимента. Желающих воткнуть палки в колеса всегда в избытке. Шесть диверсионных групп направились в Россию, чтобы сорвать праздник. И всех их постигла неудача: одна группа сгинула вместе с самолетом, рухнувшим в океан, другая погибла под камнепадом в горах, четыре остальные задержали спецслужбы, еще до перехода российской границы. 

Специально созданный ситуационный центр мониторил ситуацию от Владивостока до Бреста, не оставляя без внимания даже самые незначительные случаи, способные хоть как-то, пусть и косвенно, привести к несчастью.

День без смерти уверенно шагал по одной седьмой части суши.  

Борис предавался развлечениям в своем доме после удачно выполненной работы. Парился в баньке с роскошными и на все готовыми девицами, не забывая следить за сводками о Дне без смерти, постоянно передававшимися в специальных выпусках новостей. Его внимание привлек репортаж из какого-то города в глубинке. Молоденький корреспондент, видимо недавно пришедший на студию местного телевидения, взахлеб, сбиваясь, рассказывал о пяти парнях и одной девушке, укрывшихся в стареньком гараже, чтобы принять лошадиную дозу наркотиков вкупе с алкоголем. Хотели таким образом поймать кайф, ранее не испытываемый. Всё равно, мол, врачи, на подхвате и умереть не дадут. Так оно и вышло. Внимательные граждане заметили молодежь, как-то воровато заходившую в железный гараж, стоящий на отшибе гаражного кооператива и сообщили, куда следует. Сейчас всех шестерых, в совершенно невменяемом состоянии грузили в машины скорой помощи. На девице с панковским макияжем из одежды были лишь трусики, больше походившие на связанные между собой веревочки. Она беспрерывно хохотала, попутно стараясь ухватить кого-нибудь из санитаров между ног.

«Сколько же идиотов у нас в стране! – усмехнулся про себя Борис. – Жизнь так коротка, а они – в гараж, чтобы обколоться да упиться до смерти».

Ему пришла мысль о том, как бы звучали сейчас все новостные программы, выполни он заказ сегодня, как изначально планировалось, а не вчера. Тут такое бы началось… «В центре города убит крупный бизнесмен…», «Объявлен план «Перехват»…», и совсем уж страшное: «Исполнитель пойман, осталось найти заказчика…» А так, только бегущей строкой во вчерашних вечерних выпусках: «Сегодня рано утром,  на пороге своего офиса… По горячим следам убийцу задержать не удалось… Ведется следствие…».

Борис даже вздохнул с облегчением, затем налил виски, сел на кушетку, скинул с пояса полотенце, и сделал приглашающий жест одной из девиц; пухленькой, губастенькой и пышногрудой. Та готовно, дежурно улыбаясь, подсеминила к нему, одетая лишь в банные шлепанцы, и опустилась на колени. Борис блаженно закатил глаза.

Гришка махнул с утра два стакана водки, и стал размышлять, как исполнить свой замысел относительно срыва Дня без смерти. И решение его невеликий разум выдавал только одно: надо кого-нибудь убить. Другого выхода нет! Но сделать это нужно так, чтобы в тюрьму не попасть. Мать отправилась подышать воздухом, дедуля задремал в своем кресле. Взгляд Гришки упал на дедовы костыли, торчавшие из-за спинки дивана. Дед, с тех пор как получил инвалидное кресло, пользовался ими редко, но отпечатки-то его на нем сохранились. А со старика какой спрос? Выжил из ума по ветхости своей и все дела. К тому же, ветеран войны. Тюряга ему не грозит – точно. Гришка хлобыстнул еще стакан, нашел в ванной резиновые перчатки, и вышел с костылем на балкон. Двенадцатый этаж…   

Вокруг пела весна, давая насладиться теплом и солнцем. Но Гришке на это было наплевать. Он окинул окрестности осоловелым взглядом, и сразу же заприметил подходящую жертву. Мимо дома проходил его бывший одноклассник, красавец и отличник, вечно подшучивавший над его невежественностью. Вот и сейчас он шел весь такой разодетый, ухоженный и преуспевающий. Гришка решил, что час расплаты наступил. Он замер, вытянув руки с костылем за край балкона, пристально следя за одноклассником. А тот шагал себе, ничего не подозревая. Один шаг, другой, третий… Гришка разжал пальцы. Всё! Снаряд запущен, негодяй замер в ожидании результата. Ах, как неожиданно и возбуждающе защекотало под ложечкой…   

Но решающего, рокового шага мужчина не сделал. Он остановился и нагнулся, чтобы затянуть развязавшийся шнурок. Костыль со страшным грохотом врезался в асфальт буквально в метре от него, разлетевшись на кусочки. Он, инстинктивно отшатнувшись, сначала удивленно воззрился на свалившийся с неба предмет, а потом задрал голову. Но Гришка нырнул вниз, и приговоренный им одноклассник никого не увидел.

– Суки! – крикнул он безадресно вверх и поспешил удалиться от опасного места. 

Несостоявшийся убийца возлютовал. Молнией метнулся на кухню, опрокинул в себя еще стакан, не удосужившись закусить, и вновь оказался на балконе со вторым костылем в руках. «Ничего, ничего… – шевелил он толстыми губами. – Шансы еще есть! Первый блин всегда выходит комом». Теперь внизу он увидел местного дворника, трудолюбивого азиата. «Та еще сволочь! – тут же завелся Гришка. – Ни зимой, ни летом от него покоя нет. То лопатой своей дурацкой под окнами скребет ни свет, ни заря, то еще чем громыхает. И на хрена, спрашивается, вставать в такую рань и будить людей, у которых после вчерашнего голова раскалывается?! Ничего, сейчас ты у меня навеки угомонишься».  

Дворник усердно собирал с асфальта осколки костыля, не ведая, какая опасность над ним нависла. Гришка прицелился, и…

– Стой, скотина!!! – от истошного вопля Гришка дрогнул, и выронил смертоносное оружие.

 У раскрытой настежь балконной двери сидел дед в своем кресле, и, покраснев от негодования, костерил внучка последними словами:

– Поганец! Своими руками тебя, тварь мерзкая, удавлю! Ты что же удумал, сучий потрох?!  

– Вот гадство! – зло сплюнул Гришка. 

Он в отчаянии схватился за голову, оттолкнул кресло с дедом и ринулся к входной двери. Остановился у нее, выпучил глаза и проорал:

– Говнюк ты старый! Такое дело запорол. Убить тебя, гниду, мало! Если бы не пенсия твоя, давно бы… Я вам покажу! Я вам покажу!

Потряс кулаками, выматерился и устремился прочь из квартиры. Выбегая из подъезда, он даже не взглянул на таджика, собирающего щепки от второго костыля.

Через двадцать минут, очумелый и пьяный, Гришка стоял на мосту, под которым грохотали, один за другим, товарные поезда и электрички. Он решил схватить первого попавшегося прохожего и сбросить с моста. «Верная смерть и прицеливаться не надо!» – шарил он взглядом по округе, потирая кулаки.

Мост служил сугубо пешеходным переходом из города в парковую зону. Народу здесь всегда было не густо – люди предпочитали скакать через рельсы, сокращая путь. А сегодня и вовсе, как назло – ни души. Но вот кто-то появился на противоположной стороне. Девчонка лет четырнадцати, худенькая, как тростинка, в ярком спортивном костюме, с рюкзачком на спине, вступила на мост. «То что надо! – у него аж слюнки потекли. – Такие соплячки тощие сопротивляться не умеют». Опять Гришка почувствовал горячее, до одури приятное возбуждение. Когда девчонка поравнялась с ним, взревел по-медвежьи, осклабился слюняво, растопырил ручищи и кинулся на нее со свирепостью взбесившейся гориллы. Но сумел поймать лишь пустоту.

Тут же дикая, оглушающая боль в области промежности заставила Гришку выкатить глаза, согнуться в три погибели и ухватить обеими руками отбитые причиндалы. Молниеносное движение ногой он и не заметил. Не зря девчушка занималась восточными единоборствами. В следующую секунду свет и вовсе померк в его глазах: маленький, но твердый кулачок врезался в самый кончик его носа. 

– Папа!!! – раздалось из комнаты, и Матвей тут же бросился на крик.

Мария лежала на кровати, зажав здоровой рукой глаза, и сотрясалась от рыданий.

– Что случилось, дочка? – он подсел на краешек кровати. Сердце его забилось от боли и отчаяния.

– Я не могу жить!

– Ну что ты, дочка… – он взял ее неподвижную ладонь в свои руки. Под истончившейся, бледной и холодной кожей виднелись прожилки. Он прижал ручку к своим губам. – Так нельзя. Нужно жить…

– Зачем?! – выкрикнула с надрывом. – Кому я нужна такая?! Я уже никогда и ничего не смогу. А всего несколько таблеток, и всё кончится.

Только теперь его взгляд упал на допотопный телевизор с крошечным экраном, стоявший на столе, напротив изголовья кровати. Там хорошо одетая, пышущая здоровьем девушка лет восемнадцати, рассказывала о своих картинах, победивших на международном конкурсе.

– Маша… – прошептал он, но его прервал звук дверного звонка, резкий и неприятный, как дребезжанье старого будильника. – Подожди, я сейчас. Посмотри пока новости. День без смерти уже заканчивается.

На пороге стоял мужчина средних лет, хорошо, даже не по-здешнему как-то одетый. Выглядел он несколько устало, но уверенно.

– Послушайте, – сходу начал Матвей. – Куда я отсюда денусь с больной дочерью?! Нет у меня денег, поймите! Хотите, назначьте мне какие-нибудь работы. Я на любые согласен! А зарплату забирайте за коммунальные услуги.

– Минуточку! – остановил незнакомец. – Вы, как я понимаю, не за того меня приняли. Скажите, пожалуйста, М. Скляр здесь живет?

– Д-да… – растерялся он. – Я – Матвей Скляр. А что вам нужно?

Говоривший раскрыл кожаный портфель и достал оттуда небольшую картину.

– Рисунок ваш?

Матвей, увидев изображение, задохнулся.

– Да-а… То есть, н-нет, – выдавил он из себя. – Это дочка нарисовала.

– Так художник М. Скляр – женщина?!

– Девушка… Я же говорю, моя дочка, Маша. Но… Она уже не художник…

Мужчина вздохнул глубоко, словно тонну груза с плеч сбросил.

– Вы что-то говорили про деньги? – широко улыбнулся он, показав отличные зубы. – Теперь они у вас есть.

– Не понял…

– Один человек, пожелавший остаться неизвестным, распорядился выдать автору картины премию. В размере десяти миллионов долларов.

Матвей онемел. Творилось нечто нереальное, не укладывающееся в его разуме.

– Здесь необходимый пакет документов. Вот моя визитка. Готов проконсультировать по любому вопросу. Картину оставляю вам. Распишитесь… Вот здесь… Всего доброго.

Он развернулся и не спеша стал спускаться по лестнице.

– Подождите! – опомнился Матвей. – Намекните хоть, за чье здоровье мне выпить.

– За здоровье не потребуется, – раздалось снизу. – Лучше за помин души. Он вчера… умер.

Мужчина вышел на улицу и с удовольствием впустил в легкие свежий вечерний воздух, напоённый весенними запахами.

Когда в понедельник его вызвал Вадим Андреевич и дал задание немедленно разыскать неведомого художника и вернуть ему картину, присовокупив десять миллионов долларов, он удивился, но ничего не сказал. Шеф зряшных, причудливых заданий никогда не давал. Но когда тот уточнил, что деньги нужно вручить на следующий день после его смерти, адвокат не выдержал.

– К чему тогда такая срочность в поисках, Вадим Андреевич? – спросил он.

–Я так хочу! – резко ответил шеф. – А чтоб тебе искалось лучше, вот условие: отдашь деньги в указанный мною срок, получишь десять процентов от суммы. Об этом я позабочусь. Каждый последующий день будет снижать твою премию в геометрической прогрессии.

Сегодня адвокат выполнил волю застреленного вчера бизнесмена. 

– Папа!!! – снова раздался крик Маши.

Мгновенно Матвей вернулся к ней.

– Это он! – кричала она, и лицо ее перекосилось от злости, а левая рука указывала на телевизор. – Он, папа! Он!

– Кто, дочка?

–Он! Он был в той машине…

Матвей жадно всматривался в экран. Там большого, толстого, грязно ругающегося человека, скованного наручниками, вталкивали в полицейскую машину. Оказывается, он напал на мосту на какую-то девушку, но получил достойный отпор.  

На холодном бархате вечернего неба появились первые бисеринки звезд, когда в Георгиевском зале Большого кремлевского дворца стали накрывать столы. Ждало своего часа шампанское в ведерках со льдом; балычки из осетрины и семги пахли обворожительно; икорка и фирменные кремлевские жюльенчики аккуратно расставлялись официантами.

Приглашенные лица приближались со всех сторон к Кремлю.

Лиля Фойт. Подаяние

Вы пейте-пейте, пока горячее, хоть согреетесь. Должна сказать, что я очень впечатлительна, но – вы извините, что я с вами так открыто говорю – понимаете, когда я приехала в Берлин, то ничего не почувствовала... Правда, совсем ничего, кроме холода. Какой же бывает изнуряющий, въедливый холод... Пробирается под кожу и забываешь, как это, когда тепло, начинает казаться, что тепла и не существует вовсе. Здесь недалеко, на углу двух непроизносимых штрассе, есть кофейня, я пыталась там согреться и разобраться в своих чувствах и стала мысленно рисовать город. Аккуратные, как по линейке, улицы, ухоженные, гармонично вписанные в ландшафт дома – не кажется ли вам, в этом есть что-то от науки: гениальное, но рациональное? Масштабы математической точности, конечно, поражают – здесь даже птицы до смешного идеальны, в духе Баухауза. Но где же место чувствам? Где жизнь в её спонтанности? О ней напоминают разве что сухие ветви вьющегося растения, зацепившиеся за дома и так повисшие, застывшие на ветру...

Так вот, знаете, может быть, я не почувствовала в Берлине именно жизни – здесь стены не рассказывают о людях, а люди и есть жизнь. И вот прямо там – на перекрестке этих штрассе – я неожиданно для себя записалась на вечернюю экскурсию по городу. Гид оказался русскоговорящим давно уехавшим из России ценителем искусства. На нем была оранжевая шапка, такая, знаете, вязаная с косичками, и он много шутил. Мне нравится, когда умные люди шутят, – это, даже если не всегда смешно, то, по крайней мере, тонко. Он повел нас от телебашни куда-то вглубь, по сути рассказывая о курьезах истории: например, как архитектора этой башни посадили за то, что он не предугадал поведение стеклянного шара на вершине, и в солнечную погоду стекла бликуют, образуя светящийся крест над городом. Вы только представьте, крест над Берлином – в то время! Потом мы затерялись где-то среди музейных колоннад, среди безымянных переулков. Нас было четверо, и все, кстати, русские. Никто не стремился познакомиться ближе, я, честно говоря, была рада этому: не люблю разговаривать с русскими людьми за границей. Разумеется, я и групповые экскурсии не люблю... И я держалась немного в стороне, но достаточно близко, чтобы слышать экскурсовода. Мы вышли на какую-то по-советски уже широкую улицу и остановились перед мемориалом жертвам холокоста. Давно стемнело, и ледяной ветер носился в черноте пустыря, свирепея от столкновения с каменными плитами памятника. Выглядело монументально, но довольно отстраненно, гид сказал разделиться и идти на свет парка на противоположной стороне.

Я выбрала один из проходов и пошла через памятник. Сначала плиты были небольшие – по колено, по пояс – но, с тем как я углублялась, они росли и внезапно превратились в стены, которые как будто сомкнулись надо мной. Вы можете не поверить, но мне стало страшно – я даже остановилась. Это был страх человека, загнанного в ловушку и не стенами, не обстоятельствами, хуже – другими людьми, а значит все рассчитано наверняка, стреляют на поражение. Но пути назад нет, то есть, если куда-то и идти, то только к свету – и я пошла. Из темноты камня вокруг вставали убитые люди, казалось, что я узнаю их, что это мои друзья, и от того еще более пронизывающим, отчетливым становилось дыхание смерти за спиной. Вдруг вдалеке я услышала знакомый голос, он что-то рассказывал – это был гид, и внезапно он стал для меня не просто человеком, а родным, понимаете, и мои случайные спутники, идущие, я знала, где-то рядом, – тоже. И плиты стали днями разлуки, днями заточения, казалось, идешь целую вечность и целую вечность – один. И видела я уже какую-то лестницу, какое-то кружево на деревянном столе, а когда мелькала знакомая фигура за занавесками, на мгновение становилось радостно – они еще здесь, живы, тогда появлялась надежда, и свет, казалось, уже близко, и думалось «будь, что будет»…

А потом все это внезапно закончилось.

Свет, к которому я шла, лился теперь сверху, из фонарей, и вместе с ним на меня снизошло удивительное спокойствие. Я стояла там – смотрела на тени деревьев, на то, как ласково они гладят камень плит, – и недоумевала, почему люди не могут просто наслаждаться жизнью на земле? Зачем одному человеку лишать другого возможности проснуться утром и осознать себя живым? Как может помешать то, что после дождя кто-то выйдет из дома и вдохнет запах свежей листвы? Там мне показалось, что весь Берлин – это памятник тому, как страшно убивать людей, как страшно оглохнуть и не слышать их криков о помощи.

И вот, вы подходите ко мне, просите деньги и говорите: «Войдите в мое положение» – я предполагаю, что вы замерзли, и покупаю вам чай, но, знаете, эта фраза: «Войдите в мое положение», – она ведь много больше, чем вводный оборот. Вы на самом деле приглашаете меня занять ваше место, буквально выйти из себя и войти в вас. Но, послушайте, возможно ли это? И даже если возможно, то кто прямо сейчас без сомнения готов оказаться в чужой шкуре? Ну, что вы на меня так смотрите? Денег я вам не дам. Но не потому что мне жалко, а потому что я не понимаю вас. И мне кажется, будь я на вашем месте, я бы порылась по задворкам Берлина – здесь куча хлама – и собрала бы из всего этого концлагерные орудия пыток и убийств. И на том углу – я не раз видела, как вы спите там, – я бы продавала их в виде сувениров, чтобы люди, которых по каким-то причинам не интересуют больше дизайнерские побрякушки, могли привезти эти уродства с собой домой как символ, как напоминание о собственной смертности, как… Vielleicht wollen Sie noch Tee trinken?

Игорь Белодед. Случай в Лондоне

Я не знаю, в какое из десятилетий я любил тебя больше всего. Тебя отталкивала и моя юношеская пылкость, и молодая спесивость средней любви, которая, любя, смеется, а затем начинает любить свой смех – и так до бесконечности; тебе претило и мое зрелое чувство – животное и вялое в своем вязком могуществе вздымающейся пустопорожней груди. Впрочем, и ты менялась – от шалуньи-школьницы в сторону раскованой студентки философского факультета, имевшей всегдашний выбор между томами гнусного Гуссерля и маркого Маркса и очередной интрижкой, но ничему из этого не суждено было запятнать тебя. А затем, презрев свою провинциальность, которую ты носила, как браслет на запястье, не выпячивая, но и не пряча его под рукав кофты цвета дымчатой осенней мерклости, ты... Да полно ли? Была ли это ты?

Я не помню, как именно мы познакомились. Я помню лишь собачье чувство преданности, когда ты доверила мне нести свой ранец, за который цеплялось пластмассовое зеленое пятно с веселыми глазами, – я не помню, как она держалась, то ли липучками, то ли доморощенной пружиной, но и в последнюю нашу встречу – в доме георгианской постройки на неопределенном нижнем этаже на коричневеющую дверь, напротив которой стояли несколько бордовых горшков с чем-то пихтовым, была прикреплена она – зеленая лягушка. Если бы я был последовательным душеведом, я бы вывел отсюда потаенные комплексы маленькой девочки, что таким образом... твой портфель был тяжел. Из этой смутности первой встречи я запомнил лишь тяжесть в правом предплечии и спертость дыхания, убиваемого часом пик общественного транспорта. Часом пик. Часом пик и треф.

Мы возвращались со школьной олимпиады, во время которой я тер пятерней свои волосы и понимал, что я ни бельмеса не смыслю в том предмете, на который был послан директрисой, – в литературе. Удовлетворительно различать размеры стихотворений я научился лишь во вторую мою любовь к тебе. Мне представлялось невероятным отличать строки Плещеева от строф Сурикова, а выразительность Антокольского – от Сельвинского, я и в позднее время едва ли знал наизусть чьи-либо стихи, кроме блоковских. Ты же ненавидела все поэтическое, да и никогда меня не любила, а тогда и вовсе презирала за то, что я, зная, что ты меня никогда не полюбишь, продолжал дневать у тебя дома. Воспитанный женщинами обречен юность свою растрачивать на обожание других женщин, которые лишь отдаленно напоминают ему о своих матерях и бабушках.

«Издержки эстетического воспитания!» – восклицал я на неопределенном этаже дома, построенного во времена правления сумасшедшего короля Георга, который был невероятно тучен и глуп, а потому охоч до женщин и мятежных стран.

Ты держала меня подле себя довольно-таки долго, пока не высвободила мое сердце от самой себя. А затем... я влюбился в другую на другой стороне России, противоположной от нас, – я был у нее единожды – и с тех пор ни ногой на русско-карельский север. Как-нибудь и она растворится в каком-нибудь рассказе или отрывке, выпав из памяти, но впав в образ, из которого родится нечто поучительное и возвышенное. Своего рода бессмертие.

«Перетекание человека в образ! А образа – в вечность», – сказал я по-английски своему собеседнику – рябому шотландцу – доктору чего-то непроизносимого, стоя перед домом, где жил твой муж, и указывая на главное здание Лондонского университета, в котором я узрел жалкую отсылку к советскому ампиру.

Я привез тебе из Карелии плюшевую лягушку с белым брюхом и выпуклыми полузакрытыми прустовскими глазами, к этому я присовокупил бордовую розу – и дело было сделано: ты приняла меня, как будто ссоры не было, впрочем, ты продолжала с такой предупредительностью относиться ко мне, что мне оставалось целовать лишь твои щеки и жилистую шею. Большего ты не позволяла. И слава богу.

Чем мы тогда занимали досуг? Я тебе постоянно твердил о своей любви, а ты выдумывала себе тайну, чтобы прикрыть свое истинное отношение ко мне...

«На образах далеко не ускачешь», – сказала ты, улыбнувшись, по-французски рябому шотландцу, который смахивал пепел в сторону главного корпуса. Помню, как однажды окно в твоей комнате покрылось каплями, дождь походил на недоучившегося студента консерватории, дорвавшегося до слушателей, карниз постанывал, переходил на язык древних отрывистых проклятий, а мы молчали. Я держал твою руку, запотевшую и верткую, было душно, предвечерние отсветы бросали дождь под машину, что припарковывалась у твоего подъезда, но он вырывался, блестел смородиновыми красками в твое стекло и продолжал свое сочинение. Натружено и резко распахнулась дверь автомобиля, нам захотелось одновременно открыть окно, я встал с кушетки, разжал теплый комок наших ладоней и...

Шотландец засмеялся робко, отрывисто и подло, когда попросил закурить еще раз.

«Я учился в Сент-Андрусе вместе с наследником престола, он на добрых пятьсот лет старше этого университета, и там нам было не до рассуждений о словесности», – сказал он, закуривая вторую сигарету и теребя фиалки в горшке, прицепленном к ограде дома георгианской постройки. Дома твоего мужа. «А где учились вы?», – спросил он, переведя свой взгляд с твоей влекущей растрепанности на мое бледное лицо.

Далеко от своего дома; я уехал, потому что полагал, что юность дана человеку для путешествий – и я в этом ошибался, юность дана человеку для того, чтобы стать лучше – не более того. Как-то через пару лет, измученный привычкой любви, которая должна была кончиться поспешным браком, я прилетел домой. Голуби грязными снежными комками сидели на ветвистой сосне за моими окнами, чуть ближе расположился заиндевелый боярышник, под ним глубокий снег со следами-крестцами и юркими овалами, а на стекле морозные письмена, которые пророчили: браку не быть. Солнце высинивало тени и резало неровными прямоугольниками линолеум и край моей тахты, небо было цвета невозвратной голубоватости – такого, какой обычно видит пассажир самолета, взлетевшего рано утром из какой-нибудь столицы и пробившего тяжкий обруч окружных туч.

Вечером ты стояла на пороге моего дома – румяная до неестественности, ты стала женственнее, твои бедра округлились, а лицо напротив – лишилось прежней детской припухлости и стало чересчур правильным, хотя нос, зауженный ближе к переносице, превращал эту правильность в истинную красоту. От тебя пахло снегом и безотказностью.

Через пару дней твоя голова лежала у меня на плече, и мы смотрели добрый итальянский фильм пятидесятилетней давности, он казался тебе скучным, ты недовольно морщила нос, а я восхищался этим, хотя отчетливо осознавал, что ничего красивого perse в этом не было.

«Эстетика часто строится на замалчивании красоты, Мак-Нил», – ответил я, возвращаясь в дом твоего мужа и не сводя глаз с главного корпуса университета.

Я с удивлением смотрел на тебя, так как не мог взять в голову, на что тебе сдалась философия и почему твоя голова лежит у меня на плече. Чуть ближе. Еще ближе. Ты пробовала было зевнуть или изобразить досадную гримасу, но тут я тебя поцеловал. Твои губы ответно разжались. Я помню, что в первую минуту я ликовал, а вместе с тем недоумевал, отчего все именно так происходит и отчего все случалось столь механически – без чувств – хотя я любил тебя больше жизни, что осознал лишь тогда под Донецком...

«Это правда, что вы были ранены?» – не унимался шотландец.

Я расстегнул тебе зелено-лягушачье платье, дорвался палыми ладошками до застежки, она подалась молниеносно, я принялся целовать твою шею в синеватых мраморных прожилках, дорвался до отчетливой ложбинки меж двух грудей – маленькие сосцы, охваченные родинками, гусиная кожица и пупырышки, вызванные смущением и действием открытой форточки. Но вдруг что-то произошло, ты попросила прекратить...

«Во Франции это называется coup déloyal‌», – ответила ты, устало наклонив голову и настойчиво глянув на дорогие часы Мак-Нила, тот осклабился: «Я был бы еще тем лоялистом, ведь я и по сию пору – роялист».

Я не хотел униматься. Ты обхватила меня ногами и так холодно взглянула на меня, что я перестал, расположился рядом и нежно обнял тебя, ты внезапно рассмеялась и начала говорить о позабытом фильме. Окно исходило радужным сиянием: свет фонаря дорывался до нас снаружи, свет включенной мною лампы боролся с ним на морозном стекле, а поверх борьбы рождал мир смутных отражений, более правдивых, чем мы сами. Ты внезапно замолчала, затем кинулась к своей шерстяной кофте цвета дымчатой осенней мерклости, что валялась на полу, надела ее и затем, юрко повернувшись, легла на тахту и вызывающе положила на мои колени свою левую ногу. Послушно я снял носок из собачьей шерсти и увидел, что второй и третий палец твоей стопы были сдвоены, они будто бы росли из единого корня. Я был изумлен, а затем вспомнил, что твои родители были родом из одной деревни. Ты смотрела на меня, а я, наклонившись, поцеловал твою сросшуюся фалангу и вдруг осознал, что моей намеченной женитьбе не бывать.

В очередной раз любовь к тебе вспыхнула через пять лет после случившегося той зимой. Я переживал тогда не лучшее время в своей жизни, если бы ты меня спросила о тех годах, то и сейчас, имея в своих зрачках отражение нещадно смолящего Мак-Нила, я едва ли бы открыл тебе всю правду. Будучи вынужденным заняться журналистикой, я был послан редакцией в Киев в самый разгар известных событий: толпы людей в оранжевых касках разгуливали по Крещатику, бросали отвратные речевки в толпу, обнажали дурные зубы, услышав искомый ответ, кое-где мелькали червонно-черные стяги – и из какого-нибудь переулка вываливался форменный казак в красных шароварах, он был обыкновенно брюхат и навеселе и, если бы не время, вполне мог бы сойти за зазывалу, которые стоят понуро перед корчмой и исподлобья бормочут прохожим невеселые приглашения. Если бы не время.

«Уоллес был героем, но ему не удалось освободить Шотландию, а вот Брюс был трусом, и что же? Разве это помешало ему достичь того, что миновало Уоллеса?», – не унимался Мак-Нил, разорвав штанину беседы об эстетике надвое. Как всякий шотландец, он любил вспоминать начало четырнадцатого века и воскрешать тамошних персонажей из их потерянных могил. Было уже за полночь, ты нехотя подошла к холодильнику, на котором крепилась покорная лягушка с прустовскими глазами, ты нервно зевнула...

Толчком для моего бегства из Киева на Юго-Восток стало полное осознание предугаданности своей жизни, я всегда полагал, что лучше с головой бросаться в пропасть неизведанности, нежели знать наперед, что твоя жизнь сложится умеренно хорошо, а затем я тяготился безгероичностью времени, его сытостью и пошлостью. Я отправил невнятное сообщение своему напарнику, сломал от волнения колесики на своем чемодане, наговорил нелепостей своей матери и отправился на такси в аэропорт...

«Поверь, он осведомлен об истории твоего края, он бывал там и прежде», – сказала ты нетерпеливо, поморщила нос и добавила на французском языке какую-то прибаутку, от которой ноздри Мак-Нила понимающе дрогнули.

Дальше все происходило как во сне: между моим прибытием в Донецк и ранением прошло не более четырнадцати часов, причем большую часть ночи, проведенную в разгромленном кабинете прямо на полу, покрытом тысячами листков – белых, серых, с изуродованной кириллицей, имея под головой допотопное печатающее устройство, под храп ополченцев из соседних кабинетов и коридора, я не спал, я думал о тебе, вернее, изо всех сил мечтал, что когда-нибудь на неопределенном этаже дома, построенного во времена правления сумасшедшего короля Георга...

Я был ранен пулей навылет в латеральную мышцу правого бедра. Я не знаю, как это произошло, тем более при падении я сильно ударился головой, помню только речь, оттолкнувшую меня обилием фрикативных звуков «гэ», и потом что-то связанное с военной частью. Мой киевский напарник прилетел в Донецк в тот же день и застал меня на койке в коридоре областной больницы, по его словам, я бредил твоим именем. Впрочем, он мог это и выдумать.

Мы встретились спустя месяц: твоя красота заметно пожухла, цвет лица приобрел охровые оттенки, запястья истончились: ты дописывала диссертацию по аналитической философии. В тот мой приезд мы встречались каждый божий день. Помню, как однажды, пребывая среди наших общих друзей, мы пробавлялись игрой в «контакт»: такое название носила разновидность игры в слова, в которой ведущий, загадав искомое слово, произносит первую его букву, остальные игроки придумывают свои слова, начинающиеся на эту же букву, а затем объясняют так, чтобы ведущий ни бельмеса не понял, но чтоб другие игроки, напротив, произнесли эти слова. Если ведущий терпит неудачу, он открывает вторую букву искомости, после чего игроки придумывают слова на названные сочетания букв – и так до тех пор, пока не откроется то самое, что загадал ведущий, – в самом-самом начале.

«Мой пращур строил башню Уоллеса. Вот вам крест...ей-ей!», – закричал разгорячившийся рыжий шотландец, а затем, преодолевая твою презрительную усмешку, добавил: «Впрочем, надо и честь знать».

Слово ведущего было «апелляция», раскрыв три буквы и глянув на меня, ты скоро проговорила: «Неопределенное, бесконечное и беспредельное». Я улыбнулся, почесал правую ногу, и спустя несколько мгновений мы воскликнули: «Апейрон!». Кто-то недовольно зашикал, гнусный смешок прозвучал над правым моим ухом, казалось, пол под моими ногами проваливается в Аид: я был счастлив, что ты никогда не станешь моей. В тот же вечер я повез тебя кататься по городу: машина, которую я позаимствовал у своей матери, была юркая и черная, на переднем стекле кое-где приютились сколы, расшатанная педаль тормоза с вялой готовностью отвечала на мои слабые нажатия, георгиевская ленточка была повязана за салонным зеркалом заднего вида, не настроенным под меня.

Мы колесили по городу до трех часов ночи, затем, проголодавшись, ты попросила меня купить еды, я подъехал к какой-то забегаловке, шаркнул днищем машину и неумело припарковался: ночь была холодная и ясная до такой степени, что мои глаза подмечали порой на небе горькую точку спутника. Фонари светили лилово и скучно, свет их был мертв, но искрист, особенно если зажмурить глаза, продолжая смотреть на них вопросительно и призывно.

Ты без смущения поедала морковчу, изредка кусала бутерброд с семгой, морщила нос – и была в своей непосредственности обворожительна. Затем я гладил тебя по русым волосам и слушал, как ты говорила мне...

«А вы разве не пойдете со мной? Мне тоже в сторону Тоттенхэм!» – промолвил шотландец, почесал вставные заплаты канареечного цвета на локтях своего пиджака и сконфузился.

Ты говорила мне, что ни за что в жизни не раскроешь передо мной свое глубокое чувство, которое ты испытывала к нему, что ты ожидаешь предложения от него и что через пару недель отправишься к нему во Францию. Я гладил тебя по палевым, пожухло-соломенным волосам, ремень безопасности косо серел на твоем платье хвойного цвета, и я был безмерно счастлив, что вернулся из Донецка в Сибирь.

«Он просто обязан рассказать мне о своей диссертации», – сказала ты, стоя в коридоре и глядя в то место, где располагалась купель для зонтиков: в ней помещались трости. Мак-Нил пожал плечами, почесал небритый рыжий подбородок и лениво осведомился о теме моих изысканий. Лукаво взглянув на входную дверь, ты произнесла одно лишь слово: «Апейрон», шотландец потрясенно посмотрел на меня, и выражение его лица, казалось, сообщало лишь одну фразу: «Ка-а-ак! и вы тоже?».

По моим щекам пошли красные пятна. Я забросил работу над диссертацией задолго до донецких событий, и уж точно такими материями, как пресловутая неопределенная беспредельность, мне бы не позволили заниматься. Время расщепляло себя, вторгаясь в самое себя, мешая прошлое с будущим, подрывая веру обыденности в собственно настоящее, единое в своей незамутненности, лишенное ряби и волнений, а тем паче явленности другого настоящего, столкнутого лбом с твоим настоящим. Временность была основой любого времени, поэтому оно и могло продолжаться в вечности.

«Счастливо вам оставаться, передай привет своему суженому и скажи ему, что я был бы не прочь в следующий раз поехать читать лекции в Среднюю Англию вместе с ним», – оттараторил Мак-Нил, театрально поклонился, подмигнул мне и вышел на улицу, весело семеня своими коричневыми, огромными ботинками. В доме твоего мужа наступило молчание. С улицы не доносилось ни звука: вялое шорканье шотландца тотчас же затихло. Тишину прерывало лишь томное гудение нагревателя, расположенного в каком-то из чуланов, и наше громкое дыхание. Ты с застывшей улыбкой стояла в коридоре и смотрела на меня таким безобразно несчастным взором, что мне стало не по себе. Я неуверенно теребил краплаковую рукоять синего зонта-трости и пытался что-то сказать, но слова лишились звучания, лишь губы мои пошевелились. За дверью послышались разымчивые английские голоса, обсуждавшие сессию, а затем попойку... Они затихли. Ты опередила меня и, не дав мне повторить непроизнесенное, тихо сказала непривычным русским картавым голосом: «Знаешь, мне бы хотелось повернуть время вспять, в те годы, когда мы жили в Сибири и...». Я отозвался эхом: «Были счастливы»... Но эхо замерло от слов: «Мой муж вернется только послезавтра».

С нежным отливным шорохом шин машина миновала улицу. В чулане томно гудел нагреватель. Мне казалось, что за ним я слышал стозевный храп – как тогда в Донецке – а еще дальше твой прежний голос – чистый, правильный русский голос шалуньи-школьницы, чей портфель я нес – когда-то давно, не в этом времени. Еще мгновение. Ты удивленно смотрела на меня охровым лицом и глубокими провалами под темными глазами. Я, встрепенувшись, схватился за рукоять зонта, сглотнул слюну, еле слышно, перейдя на английский язык, сказал: «нет», – и вышел прочь из дома твоего мужа – старого-престарого дома, построенного во времена правления сумасшедшего короля Георга, который любил образ женщин сильнее, чем их самих, – я вышел в вязкий мрак лондонской апрельской ночи.

Дарья Синайская. День яблок

Это был, наверно, самый теплый день осени. Мы с сыном шли пешком на занятия по подготовке в школу — идти туда по озерам быстрым шагом сорок минут. Собаку спустили с поводка и она купалась и носилась, высунув язык, по летящей траве.

Сыну я разрешила забраться на яблоню, он снял куртку и залез так высоко, что мне стало страшно. А он хохотал и сбрасывал мне оттуда яблоки, будто слепленные из салатового и красноватого воска — прямо в руки. Очень сладкие, я надкусывала их, стоя на месте, там же. 

Трава была влажной, колючей, пора было в школу, но Артем не хотел слезать. Собака бегала тут же, она нашла себе подругу – молочно-бежевого ретривера, хозяин которого тоже никуда не спешил.

На занятия мы опоздали. Но можно и опоздать, и вообще не прийти хоть один день. Зато небольшой рюкзак набит яблоками, самое большое, красное с веточкой и листьями предназначено для учительницы, а остальные можно раздать друзьям.

Этот год мы много прогуливали, потому что нужно было ходить в зоопарк. Не для чего-то — просто оказалось, больше всего сына интересовали животные. Фильмы о живой природе мы давно пересмотрели, перечитали детские энциклопедии, видели всех, кого можно увидеть на даче. Собаку даже вот завели. И как-то утром я собрала с собой бутербродов и заварила в термосе чай.

Сын даже не знал, что зоопарк существует. Мы, конечно, уже побывали там — но ему было три года, и он ничего не запомнил. По дороге он спрашивал, какие там будут животные, увидим ли мы крокодилов и можно ли будет их покормить.

Я взяла два билета, и мы прошли в ворота с высокими серыми башнями.

Будний день, с облаками и тучами, накрапывал дождь. Вольера для птиц — серое озеро с коричневыми домишками, первое, что мы увидели – показалась нам опустелой.

За деревьями прятались сонные викуньи. Скучали темно-серые страусы. В длинном темном переходе-тоннеле под названием «Хищные кошки» за стеклом взад-вперед ходил черный ягуар с больными, подернутыми молочно-сизой пленкой глазами.

Сын спросил: «А может такое быть, что когда-нибудь этот зоопарк станет совсем никому не нужен?» Я не знала, что ответить, и сказала — каждый год рождаются новые дети, они вырастают, и у них — свои. И все, конечно, хотят посмотреть на зверей.

Мы сидели на лавочке в подземном переходе совсем одни. У ягуара на шелковисто-черном бедре выделялась круглая шишка, похожая на опухоль, и брюхо висело почти до земли.

Снаружи расхаживал белый тигр. Со стороны выглядело это так, будто он красовался. Кто-то даже сказал: «Дефилирует». Шерсть у него была кремовой.

Я прочла на табличке: «Голубая радужная оболочка, зрачки розового цвета». И приблизила свое лицо вплотную к стеклу. Тигрица проплыла медленно, не замечая меня. Розовых зрачков я не увидела, только ресницы — белые. Сын впервые притормозил — все это время он бегал вдоль вольера вслед за тигрицей, и спросил:

– Как их ловят?

– Их не ловят, разводят, – ответила рядом стоящая полная женщина.

– Ах, ну да, – подтвердила, задумавшись, другая, – это же альбинос.

Было пасмурно. Сыпал мелкий, колючий дождь. Мы купили разноцветный попкорн и поели пончиков, я замерзла.

После перехода по стеклянному мостику начиналась новая территория. Белые медведи вылавливали из пруда рыбу — взрезанную и без головы. Сверху, там, где заканчивался каменный свод стены, к медведям в вольеру падал ошметками снег — я впервые увидела машину по производству снега. Посредине возвышалась подтаявшая белая гора, медведи забирались на нее и скатывались на брюхе.

Отвернувшись спиной к зрителям, пингвины Гумбольдта крутили толстыми хвостиками. Жались друг к другу спинками круглоглазые сурикаты. Еще был жираф Самсон. Траву ему поднимали в железной корзинке вверх, ближе ко рту, при помощи конструкции, напоминающей чертежи Леонардо.

Сын вдруг понял, что всегда хотел иметь свой зоопарк. Его расстроили и звери, которые ему прямо сейчас не принадлежат, и сама возможность существования зоопарка и даже рыбки на башне главного входа. И мы долго разговаривали, размышляя, что сначала нужно купить участок. Потом построить вольеры. А уж потом завезти зверей. Но все равно устроиться на работу прямо сейчас не выйдет, ему еще слишком мало лет, а подарить участок земли на день рождения мы с папой не сможем.

– А если бы у тебя был зоопарк, ты бы подарила его мне? – спросил он. И я ответила:

– Сразу же.

С зоопарком мы все-таки помирились. Поняли, что звери эти не наши, и мы не можем забрать их домой. Но можем навещать — так часто, как нам захочется.

Наступила зима. Животных переселили в крытые вольеры. Самсон теперь не мог далеко уйти — внутри небольшого особняка кремового цвета он вышагивал вдоль черной изгороди. И мы разглядывали глубокие влажные глаза цвета кофе размером с ладонь.

Слонов обычно кормили в три. Рабочие ввозили в павильон с водопадом огромные тачки, на них лежали мешки – с морковью, грушами, свеклой, сеном и обязательно — ветки с сухими листьями. Дыни и арбузы бросали на пол, так, чтобы они раскололись, а в водопад кидали бананы.

Сурикатов кормили живыми кузнечиками. Жирафа ветками эвкалипта. Мы нашли даже кухню, где готовились все эти блюда — сладко пахло из раскрытых дверей.

Мы узнали, что в глубине зоопарка есть оранжерея с фикусами, плодами какао и бабочками. А в экзотариуме живет фиолетовая рыба, которой уже восемнадцать лет. Она родилась в зоопарке, так же, как ягуар. А хромую волчицу когда-то вытащили из капкана и здесь, как сумели, вылечили.

Учительница в школе при встрече мне как-то сказала, что мы появляемся слишком редко. Но мне так хотелось, чтобы нам было, что вспомнить, да и потом, на следующий год сын поступал в первый класс — так легко прогуливать занятия у нас бы уже не получилось. И мне хотелось растянуть насколько возможно дни, и еще — признаюсь — я думала, куда сын захочет однажды прийти, чтобы вспомнить себя маленьким. Где сохранить и запечатать, как в стеклянной колбе, наш смех, запах каждого дня, которые уходили, уходят.

У школы мне приходится остаться за оградой — с собакой за ворота входить нельзя. Она скулит и рвется, ей хочется к детям — они ее знают и любят, и обязательно потрепали бы лохматую бело-серую шерсть. Поднимаясь на высокое крыльцо, несколько раз сын оборачивается, чтобы помахать, но все равно неизбежно скрывается в здании школы. Он идет, с таким большим, тяжелым для него рюкзаком за спиной. А я хочу только позвать его и никуда не пускать, просто забрать и продолжить нашу прогулку. И все думаю, куда повесит свою куртку, или опять забудет, и как он найдет свой класс. 

В тот год впервые зацвела маленькая, первая посаженная нами на даче яблоня. И яблоки завязались маленькие, размером с вишню. Всю весну мы догоняли программу — все то, что пропустили на занятиях. 

В зоопарк попали только летом. Стояла жара, и животные прятались в тень. Мы просто хотели проверить, что наши звери все еще живут здесь. Присели у дельфинария, напротив стекла. Вода за ним была снизу зелено-желтая, сверху — напросвет — голубая. По стеклу проходила глубокая трещина. И представилось вдруг, что стекло это лопнет, и разольется прохладная жидкость на асфальте, и потечет под ножками лавок, окутает прохладой, и тюлени выплывут наружу — зоопарк утонет, наполнится постепенно водой.

– Знаешь, в следующем году ты пойдешь в первый класс.

– Мама, а тогда я уже смогу работать?

Но деньги, оказалось, нужны уже не для того, чтобы построить зоопарк. Теперь все мысли были о поездке в настоящие джунгли. И о своем корабле, на котором можно плавать по океану.

Мы поставили на асфальт разноцветный попкорн и ждали, когда пролетит по воде плотная тень. Ждать можно было долго. Кто-то, проходя мимо, сказал: «Тут, конечно, бесконечно ждать».

В глазах сына отражалась голубая вода. Голубоватой показалась мне даже его кожа. Он смотрел, но думал о другом. И потом сказал:

– Мама, знаешь, здесь такой воздух. Воздух зверей. В джунглях, наверное, пахнет так же.

Мимо проплыл тюлень.

– Скажи, а мы правда поедем в джунгли? Я тогда прорублю там дорогу. Для поезда. Ты всегда будешь ждать меня на остановке. Я буду подъезжать и звонить в колокольчик, а ты приходить. И всегда уезжать на моем поезде.

И я, конечно, буду слушать колокольчик внимательно. Чтобы не пропустить. А чтобы все точно вышло, жить я буду в палатке, около остановки поезда.

Или, если понадобится, на корабле.

Вячеслав Дегтяренко. Конар (из письма отцу)

У нас, наконец, установилась жара, что меня весьма радует, так как морально устал от холодов и грязи. Весь май температура держится выше двадцати градусов; несколько дней было под тридцать.

В один из жарких дней собака по кличке Конар (стаффордширский терьер) не выдержала. Тепловой удар. Бежали привычный круг вокруг Ханкалы – десятку, вместо обеденной сиесты. В тени в тот день было +35˚С.

Это была наша не первая с ним совместная тренировка. За четыре месяца занятий он смог увеличить пробежки до двадцати километров за один приём, но это было в апреле. Поначалу мы даже тренировались втроём. Я, Конар и Роман – хозяин пса. Но вскоре Рома перестал справляться с тренировками и предпочёл обеденный сон изнуряющему солнцу и пыльной дороге.

Обед у нас длится два часа, а в вечернее время на спорт времени уже не бывает. Занимаешься, как правило, больными в отделении или думаешь, что на ужин приготовить. И под вечер над нашим гарнизоном стоит плотная пыльная завеса от вертушек и БТР, да ещё командир дивизии может дымовое заграждение включить, так что бегать можно только в противогазе. Поэтому я и выходил на пробежки в обед, выпивая перед ними два стакана минеральной воды.

В такую жару и больным лень в госпиталь идти, и персонал старается отлеживаться в холоде комнат общежитий, спасаясь холодной водой и кондиционерами, если не отключат дизели. К тому же готовился к очередному марафону «Белые ночи», поэтому старался, чтобы условия для тренировки были максимально жёсткими.

Когда закончилось предобеденное построение, ко мне подошла старшая медсестра гинекологии – Ромина тёща.

– Вячеслав Иванович, не возьмёте с собой Конара на пробежку?

– Я-то возьму… а вам не жалко животину-то мучить?

– Не жалко! Пусть помучается! Он нам всю ночь спать не давал – выл, как бешеный… может, хоть в эту ночь даст выспаться…

– Хорошо, через десять минут выводите его… встретимся у первого подъезда.

Когда выбегали с территории госпиталя на трассу большого десятикилометрового круга, проходившего по периметру Ханкалинского гарнизона, Конар неоднократно оборачивался и, как мне казалось, грустно смотрел вслед удаляющейся хозяйке. Бежать ему явно не хотелось сегодня. Такого с ним никогда не было. Обычно он в первые два-три километра убегал далеко вперёд, чтобы обнюхать редкие кусты или пометить трассу. Мне пришлось прикрикнуть на него сегодня и держать на поводке, чтобы он бежал рядом со мною. И лишь после того как мы выбежали на припорошенную пылью единственную дорогу, я отпустил его на свободу. Но не было в его движениях той обычной резвости.

Пыль от проезжающих грузовиков забивает глаза и нос. Немного спасает спецназовская бандана, наполовину прикрывающая лицо. Но солнце в зените, и дышать тяжело. На половине дистанции у расстрельной ямы обернулся назад. Конар отстал от меня метров на двести-триста. Я прикрикнул на него, и он повиновался команде «рядом». Чтобы не переходить на шаг, сбавил скорость.

Но и это не помогло. На седьмом километре пёс жалобно заскулил, протянул задние лапы и лёг на бетонку взлётно-посадочной полосы (при высокой температуре воздуха вертолётам взлетать запрещено, из-за того, что у некоторых из них отказывали двигатели). Заметил, что под ним образовалась подозрительная лужа, а из пасти свисала пенистая слюна. Тут до меня дошло, что с собакой творится что-то неладное. Взял его на руки, понёс. Идти было тяжело и неудобно.

Нагретые горячие струи воздуха поднимались над Ханкалой, на небе ни тучки. Вот-вот, и он выскользнет из моих рук. По пути встретил солдата, охранявшего «взлётку», несмело выглядывающего из окопа.

– Эй, боец, помоги пса на плечи положить!

– А он не укусит?

– Нет, он еле дышит, ему сейчас не до тебя!

Вдвоём мы водрузили мокрого, безвольного пса мне на спину. Три километра нёс его к военному госпиталю. Его дыхание стало шумным и частым, и он перестал реагировать на свою кличку.

В приёмном отделении положил его на пол душевой кабины санитарного пропускника. Вызвали начальника реанимации, дежурного врача. Прибежал и запыхавшийся хозяин собаки.

– Что случилось? – паниковал Роман.

– Не добежал. Три километра оставалось. И темп был ниже среднего сегодня.

– Надо доступ в вену обеспечить и профилактику отёка лёгких создать! – командовал начальник реанимации, – Холод на крупные кровеносные сосуды! Лёд есть?

– Льда нет! В обед свет отключали! – отвечала дежурная сестра.

Она принесла бритвенный станок для солдат, поступающих с платяным педикулёзом.

Побрили шкуру на задней лапе, нашли вену, поставили капельницу. Электроотсосом откачали слизь из пасти и глотки. Внешне пёс стал выглядеть бодрым, реагировал на обращённую к нему речь, виляя хвостом. Я ушёл на службу. Возле моего отделения толпились больные на приём. Через час Конара перенесли в общежитие, так как в приёмник стали поступать больные и раненые.

Ближе к ужину встретил старшую медицинскую сестру гинекологии.

– Вячеслав Иванович, помогите… Конар умирает… Он сейчас в тридцать шестой квартире находится. Там Роман, и мы ещё ветеринара к нему вызвали.

– А почему он не в реанимации?

– Агитов отказал. Сказал, что у них мест нет… четверых раненых с подрыва привезли… некогда им спасать собаку.

Когда зашёл в квартиру, почувствовал «запах приближающейся смерти». Может, это были мои ассоциации, может быть, так пахла смесь собачьих испражнений и медикаментов, но, увидев лежащего на полу пса, взмокшего хозяина над ним и суетившихся рядом свободных от ночных смен сестёр, я понял, что мои подозрения оправдываются. За три года в Чечне уже не раз встречался с ней. Что бы ты ни делал, какую бы операцию хирурги и травматологи ни проводили, побороть её невозможно.

Шесть часов боролись за его жизнь. Он даже попытался встать, попить воды из рук хозяина, но сердце отбивало последние толчки. И ни закрытый массаж, ни инфузионная терапия, ни адреналин внутрисердечно уже не смогли его спасти.

Я ещё раз сбегал к начальнику реанимационного отделения полковнику Агитову, но он с иронией дал понять, что для нас дорога к нему закрыта.

– У меня раненых четверо человек на ИВЛ (искусственной вентиляции лёгких)… ещё ждём вертушку с Борзоя, там сегодня вертолёт сбили, а тут вы со своим псом…

– Дайте хоть дефибриллятор исправный, а то в приёмнике не работает.

– Не положено! А если у меня что случится? Как я потом объясню… В инфекционном отделении есть исправный, недавно сам проверял его!

Увы, но и дефибриллятор уже не помог!

Похоронили его на госпитальной территории возле забора. Могилу копали втроём, по очереди сменяли друг друга и освещали могильную яму. Я, врач-ветеринар из соседней части и Роман – хозяин пса. Сломали два деревянных черенка от лопат. Сплошные камни. Периодически попадались крупные и мелкие гильзы. Страшно было, что вдруг наткнёмся на неразорвавшийся снаряд. Спустя час работы, взмокшие, мы смогли углубиться лишь на полметра. Положили тело собаки, завёрнутое в армейскую простыню, на дно выкопанной ямы. Забросали могилу камнями, поставили черенок от лопаты в качестве опознавательного знака. Рома сказал, что каждый год будет приходить на могилу. Помянули его бутылкой водки на троих, не закусывая, в его кабинете. Рома плакал, говорил, что будет приносить цветы на могилу и никогда больше не заведёт собак… У него это была вторая гибель за последний год.

Мне тоже было не по себе. От того, что косвенно явился причиной такой нелепой смерти живого существа.

Слух о том, что начмед госпиталя загнал собаку, молниеносно разнёсся по нашему гарнизону, вышел за его пределы и достиг штаба округа. И когда утром докладывал по телефону оперативному дежурному по медслужбе текущую обстановку в госпитале и запрашивал эвакуационные борта, он неудачно пошутил: «А про собаку-то забыл…».

Вадим Андреев. Зимний город

Никто из них двоих не знал, как лучше начать, и они лежали голые на широком диване, и просто трогали друг друга. Каждый думал о своём: она мечтала о сильных и уверенных руках; он мечтал видеть её изнывающей от желания.

Одеяло было на полу. Белые подушки валялись рядом и мешали. Она лежала с закрытыми глазами, больше воображая себе, чем ощущая на самом деле. Ему же приходилось, преодолевая сонливость, постоянно лапать её и наугад целовать.

Дверь была закрыта. Телевизор заглушал их стоны, которые они издавали в попытке себя возбудить. Дети спали в другой комнате. И все эти движения, словно часть ритуального танца многорукого существа, когда-то давно подарившие жизнь, теперь производились тайком, скованно, без лишнего шума.

Их руки искали по телу малейшие намёки на страсть. И с каждым разом чётче и сильнее в монотонном дыхании чувствовались еле различимые ноты раздражения.

Всё сложнее ей давалось фантазировать с закрытыми глазами, как и ему наблюдать их силуэты в тёмном окне. Бледные угловатые тела, случайным образом запутавшиеся друг в друге.

Дурная и пошлая картина, могущая вызвать гадливость и стыд. Могущая, если бы гадливость не стала привычной, а стыд вообще ещё мог возникнуть. Он продолжал часто дышать, но отстранился и сел на краю постели.

– Ну чего ты? Давай. Я уже завелась, – она попыталась вернуть его обратно и обхватила ногами.

Он ясно почувствовал, что внутри него больше ничего не осталось. Окаменело и тяжело откинулся спиной на диван, будто бы неожиданно вспомнив о стороннем деле.

Работа, семья, какие-то отношения: всё испарилось, улетело. Выветрилось. Теперь это просто странные слова, пустые, но весом в несколько тонн. Бред. Глупое дело, конечно. Это просто смешно. Он решил улыбнуться, но мышцы лица застыли. Главное теперь, чтобы она не начала успокаивать. Жалость его прикончит.

Так и не ответив на просьбу, он голым вышел на кухню и включил свет. За окном немой зимний пейзаж и дом-близнец, стоит совсем рядом, впритирку. Дом вырос, как гриб, внезапно за какой-то год, несмотря на общее недовольство. В нём теперь живут точно такие же люди. Тоже ходят на кухню и смотрят телевизор. Копируют их жизнь.

Он включил чайник. Появилась она. Схватила со стола вилки и ещё что-то, начала их мыть. Её небрежно запахнутый жёлтый халатик подействовал как ручник. Стоп. Ничего не делать. Замереть. Она сухо произнесла: «Ты скоро?» Затем, не дождавшись ответа, ушла. Облегчение.

Он выключил свет и сидел в тишине, уставившись в окно. Медленно со скрипом открылись дверцы буфета. Это неровный пол. Повсюду всё такое же неказистое и неровное.

Задумавшись, сел, и холод от стула моментально обжёг кожу, пробрался куда-то глубже внутрь. Многочисленные мелкие бугорки в момент выступили сначала на ногах, потом переползли на руки. Щёлкнула кнопка чайника.

«Даже странно, что она не попыталась ничего исправить. Ей тоже всё равно. А досаду нужно забыть», – навязчиво сверлило в мозгу. Он всегда так делает. Закрыть глаза, когда не получается, обязательно отшутиться. Ему тридцать пять, ей тридцать два, поэтому можно уже начинать смеяться открыто. Все поймут.

Вроде совсем не так давно солнце заливало асфальт. Мятый «Москвич», набитый до отказа девчонками и мальчишками, летел по шоссе. Тогда впервые в сентябре они не пошли в школу, ощутили себя большими и летели со скоростью 130 километров в час отдыхать за город.

Он уже не помнит, кто там был и что они делали, но помнит, как было хорошо. И дома напротив ещё не было. Все собирались уехать насовсем из этого района. Всё равно куда: в жаркие страны навстречу приключениям или куда-то ещё.

Он потягивал чай, и становилось тошно от собственных мыслей. Вспомнилось, как где-то говорили, что сейчас пьют БАДы, чтобы в голове всё было на своих местах. Ну, или...

Резко поднявшись, он зашёл в спальню и, попутно одеваясь, не своим голосом принялся тараторить:

– Послушай меня внимательно, что я скажу тебе сейчас, только не закатывай сцен. Я не люблю тебя. И никогда не любил, – она с испугом и напряжением посмотрела на него. – Мы живём вместе уже почти десять лет. И я не знаю, в каком мире ты живёшь. Что для тебя важно, а что нет. Мне плевать, что ты высматриваешь в телевизоре и в Интернете ежедневно. Всё равно, о чём ты сплетничаешь с подругами. Мне нет никакого дела до того, как ты выглядишь и что о тебе думают. Если я умру, ты можешь не приходить на мои похороны – мы чужие люди. Как женщина ты мне неинтересна, а домашняя прислуга мне не нужна. Ты сможешь ответить, почему мы живём вместе так долго? – он вопросительно посмотрел на неё. – Я отвечу. Наша совместная жизнь – это говно, которое тебя устраивает, а я все эти годы жду, когда хоть что-то изменится. Достало!

– Ты хочешь уйти от меня? – она вдруг отвернулась, машинально что-то поправляя. – У тебя кто-то есть?

– Ничего я не хочу! Вообще, ничего!

– Тогда и ты меня послушай – сказала она тихо, будто выдавливая из себя каждое слово, видимо, борясь с накатившим комом в горле. – Ты меня не любишь – об этом даже смешно говорить. За все эти годы ты ни разу не попытался даже сделать вид, что я тебе небезразлична. Если у тебя не получилось со мной сегодня, то вини только себя и своё отношение ко мне. Я нравлюсь мужчинам. Ко мне на улице знакомиться подходят.

– Да у меня не на тебя не встал! У меня на жизнь эту не встал! – он начал ходить по комнате в поисках ключей.

– Не кричи на меня, пожалуйста. Я этого не заслужила. Я родила тебе двоих детей, если ты забыл! Кормила их вот этой грудью. Или тебе висячие теперь не нравятся? Ну, извини. Но я имею право на другое отношение!

– Завелась… Какое право? О чём ты? Мы не любим друг друга. При чём здесь твои права? Или ты моя жена по контракту? Несёшь чушь, как обычно. Какая же ты дура всё-таки!

– Перестань так со мной разговаривать! Ты прекрасно понимаешь, о чём я.

Она тут же с опаской посмотрела на стул, где были разложены его вещи: износившиеся турецкие джинсы и балахон из секонд-хенда с изображением мультперсонажа. Он, услышав её всхлипывания, принялся торопливо надевать джинсы, пересчитал деньги в кошельке и засунул его в карман.

– Куда ты собираешься?

– Вечно вопросы эти… Я слышать тебя не хочу, видеть тебя не могу больше!

Как ему ненавистны эти разговоры, когда никакие слова не могут выразить то, что выразил бы простой удар ногой в дверь. Заорать и зарычать – вот чего ему хочется на самом деле. Бежать! Бежать отсюда!

– Как ты можешь так поступать? Я же ничего не сделала!

Хотелось с силой хлопнуть дверью и выйти, но в проёме застрял тапочек, и он поскорее выскочил, поджав губы, оставив дверь незакрытой, чтобы не продолжать разговор. Всё прошло! Господи! Всё прошло!

– Вот и вали, придурок! – запоздало послышалось вдогонку.

Казалось, лифт уже никогда не спустится: так долго его пришлось ждать, изнемогая от переполняющей ярости. В кабинке мальчик и девочка улыбались и подавали несуразные знаки друг другу, боясь прыснуть от смеха при постороннем. Он с ненавистью посмотрел на них. Девочке стало не по себе, и она украдкой одёрнула своего спутника.

Тёмные коридоры вокруг, завывающий в пролётах здания ветер. Выйдя на улицу, он остановился, чтобы осмотреться. Далеко за полночь, и непонятно, куда идти. Улица дунула на него декабрьским ветром, и разгорячённое тело пробрало до дрожи. Звонить было некому, все знакомые уже спали.

Ему вспомнилась эта парочка в лифте. «Так нельзя, конечно. Нельзя, чтобы тебя сторонились счастливые люди. Надо перевести дух. Как там написано в этих журналах? Медитация, концентрация и что-то ещё в этом роде. Думать о хорошем. Любовь ещё какую-то себе выдумал. Как будто мне двадцать, и я только из армии вернулся. Нет, лучше вообще не думать», – руки почувствовали жгучий холод, и он натянул поверх них рукава балахона. Ветер стих, и можно было насладиться наступившей зимней тишиной ночного города.

На миг представилось, что открывается дверь в подъезде. Она в слезах, без головного убора и пальто, выбегает за ним, как в старых фильмах. Начинает кричать и смотрит на него с побелевшим от холода и слёз лицом.

Он грустно улыбнулся своему воображению: «А ведь у неё и подруг нет никаких. Так, пустышки какие-то. И не любит он её. Может, дети любят? Будет сидеть, как дура, перед телевизором всю жизнь. Вместе с ним. Всё пусто и всегда было пусто. Каждый тянет на свою сторону, но, в сущности, тянуть нечего – мы не интересны даже друг для друга, выросли уже из этой «женитьбы», превратились в какой-то виртуальный знак «семейная пара». Следим, чтобы соответствовать – зарплата, отдых, вещи. Как будто есть общий незримый закон, и если ему не соответствовать, то они перестанут быть семьей. Зато в сети она – манящая тигрица, а он – успешный весельчак с огромным множеством интересов. Каждое фото пронизано флюидами счастья. Да кому оно на хрен сдалось? Знак счастья, фотография после отпуска – это единственное, что имеет значение. Схватиться за него, смотреть и верить, что там, на картинке, действительно было оно. Паранойя какая-то».

Район укутался в звёздное небо, и он прислушался к скрипу собственных ботинок на снегу, дивясь, что до сих пор не замечал наступления зимы. Решил пройтись в соседнем скверике, видевшемся ему таким убогим днём и таким родным этой ночью.

О чём они думали на свадьбе много лет назад? Хотели что-то выгадать? Сделать «как все»? Он чувствовал себя в тот день очень важным. В великолепном костюме, окружённый близкими людьми. Начало новой жизни. Она обязательно родит от него. Горько! Они никогда не постареют. Счастья молодым!

Он переживал. Ему тогда показалось, что мать с отцом сидели слишком далеко друг от друга и смотрели в разные стороны в единстве своего безмолвия. Вот и сейчас для него наступает время, когда молчание связывает, а слова наоборот – разъединяют.

Огороженный сквер имел только один вход и не имел выхода. В холодном мраке стало одиноко, несмотря на живописную зимнюю картинку. Раздосадованный он повернул назад, не представляя себе, что необходимо такого сделать, чтобы жизнь снова обрела свои потерянные смыслы. Уехать на другой материк? Развестись? Заболеть раком? Сменить ориентацию? Стать бомжом? Разбогатеть? Умереть за идею? Наплодить ещё детей?

Но всё неизменно закончится только одним: она снова и снова винит его в своих нелепых несчастьях, а он снова и снова будет выбегать на улицу и всегда возвращаться.

Он тихо пришёл домой, когда она уже спала. Долго сидел на стуле и вглядывался в черноту ночи. Замёрзший залез под одеяло, обнял, неловко уткнулся ей в ухо и нежно поцеловал.