Однодневный человек

Несчастные синоптики в очередной раз понадеялись на Бога — и весна обернулась зимой. Дрочев проснулся ровно в шесть утра, спросонья перепутав гулкий вой стального будильника с воем голодных бродячих собак, слепо шатающихся в снежном пространстве ночного города и без устали выискивающих себе пропитание. Точнее, и не проснулся, а попросту приоткрыл глаза, все еще пребывая в отекшей власти ночи — Дрочев любил спать на спине, пустив руки вдоль тела, и засыпал, непременно помышляя о смерти, как только за окном расползались сумерки. Просыпался же вместе с птицами в надежде понять всю необъяснимость жизни, выказывая тем самым полную открытость и доверие к миру. Дрочев протянул правую руку, успокоил будильник слабым, дрожащим прикосновением, вырвавшись со второй попытки из пут ночного забытья, способного повергнуть любое живое существо в смерть. Победив ночь, он еще несколько минут смотрел в холодное, будто бы состоящее из сплошного потока прозрачной воды окно, стараясь разглядеть в его глубине далекие очертания расстилающегося снежного пространства и ожидая возникновения чего-то особенного — спонтанного решения, оправдывающего существование в столь неприветливом пространстве человека. Толстые занавески, скрывающие под своими растянувшимися телами слабый свет тлеющих, обледенелых фонарей, пытались остановить мысли Дрочева, спрятать их наивные, выбивающиеся из общего порядка силуэты в сумраке пустоты.

Дрочев отвел глаза в сторону и, сменив положение головы, уткнулся взглядом в темный, как ночь, потолок. Рядом, по левую руку от Дрочева, плавно вздымалось мягкое одеяло, словно гора, появившаяся здесь из ниоткуда, врастающая в поверхность разложенного дивана против законов тектоники, а лишь по своему собственному тайному желанию. Склоны горы были покрыты тенью, тенью от высоких облаков, сливающихся в единое невидимое целое где-то там, под тяжестью комнатного неба — так спала бесплодная жена Дрочева, неосознанно благодарившая Бога за нескончаемую возможность жить праздно и весело.

Тихо зевнув и проглотив гнетущие остатки сна, отчего в горле сразу же запершило, Дрочев ступил на ворсистый ковер, протертый в нескольких местах, а потому неприметный. Прокашлявшись и проглотив вслед за остатками сна сгустки плотной перламутровой мокроты — те прозрачные шарики бисера, так яростно порождаемые непримиримой страстью Дрочева к курению — он стал проецировать в своей памяти ускользающие слова запомнившейся песни, чтобы наконец пропеть в полный голос: «Вставай… страна огромная… вставай на смертный бой!». Отыскав на полу свои сбитые тапочки, чей изношенный вид напоминал обыкновенные дешевые стельки, Дрочев медленно пошаркал из комнаты, стараясь шаркать как можно бодрее и громче, шумно вытаптывая каждый шаг, вздымая видимые и невидимые клубы комнатной пыли, разрастающейся все дальше и шире, дабы не дать жене жить праздно и весело, постигнуть в забвении сна далекие одурманивающие миры осознанных сновидений.

Чтобы выиграть у времени лишние минуты спокойной, ничем не обусловленной жизни, Дрочев поспешно направился на кухню, залил белый эмалированный чайник холодной водопроводной водой и громко поставил его на пожелтевшую плиту. Наполнив пыльный стакан все той же холодной водопроводной водой, он стал бороться с привычной утренней потерянностью сознания, жадно глотая загадочную жидкую причину возникновения жизни на планете. И вновь в его памяти прогремели, прогремели и отзвучали, словно стук далеких трамвайных колес, слова знакомой, воодушевляющей песни из прошлого. Дрочев поставил стакан на стол и громко пропел, взглянув на белый эмалированный чайник пустыми, скучающими глазами: «Пусть ярость благородная… Вскипает, как волна! Идет война народная! Священная война…».

Умывшись и обновив свое потеющее, потеющее, а потому и непривлекательное, испещренное, как поверхность Луны, крупными забитыми порами, щетинистое лицо, Дрочев взял в руки выцветшую, обломанную зубную щетку, чтобы вновь положить ее на опустевшее место, повинуясь зову непреодолимой скуки. Как давно он стал ощущать тайные скучающие отзвуки потерянной жизни — этого Дрочев не помнил, или не хотел помнить, усиленно оправдывая свое нежелание безликой мощью быстротечности времени. С трудом проживая сменяющиеся дни, он намеренно терял интерес к всякого рода самоанализу. Даже теперь, в момент проклевывающегося откровения, способный услышать свой внутренний голос и встать на путь самоисправления, Дрочев сумел отчетливо различить лишь нарастающие стоны закипающего чайника.

Он достал из раковины немытую чашку бесплодной жены. Засыпав дно посудины быстрорастворимыми кофейными гранулами землистого цвета, Дрочев стал походить на могильщика, тщательно закапывающего собственные недосягаемые мечты с помощью чайной ложки. До краев наполнив чашку кипятком, он вплотную подошел к окну и в очередной раз увидел знакомый до боли в груди, а потому безнадежно, окончательно и непримиримо опостылевший двор — тот самый двор с детской площадкой по центру, тайно сопровождавший Дрочева на протяжении всей его сознательной жизни.

Дрочев долго смотрел в окно, долго глотал горькую, разбавленную горячей водой черную кофейную пыль, надеясь отыскать в заснеженном пространстве зачатки новой причины, способной в одночасье возродить пламя его потухшего интереса к жизни. К несчастью, такой причины не нашлось — нашлась голодная тоска, дополнительно замедляющая и без того скованное движение мыслей Дрочева, и одно-единственное пульсирующее в мозгу воспоминание — он вспомнил, что пора выходить.

Достав из озябшего холодильника три стеклянные бутылки пива цвета янтарной окаменевшей смолы, отливающей золотые блики на фоне мутного кухонного светила — личного солнца, подвешенного под двухметровым потолком — Дрочев в спешке бросился в коридор, намереваясь взять в дрожащие руки свой полувековой кожаный портфель, раскрыть его пустующее ободранное нутро, обшитое протертой и ветхой тканью, и похоронить свою тяжелую ношу на самом глубоком дне, прикрыв бутылочные тела кипой ненужных, лишенных всякого действительного смысла бумаг и рваным сборником стихов забытого автора. Проделав свой обыденный ритуал, Дрочев привычно забежал в туалет, желая до конца опорожнить остатки вчерашних ускользающих воспоминаний, смыть их в беснующемся водовороте подземных стоков, сплетении чугунных труб, пронизывающем все городское пространство неслышным гулом одиночества, и долго отхаркивал свой осклизлый, пропитанный табачным дымом взгляд на жизнь в белесую, затасканную раковину.

В то слияние секунд, когда Дрочев вернулся в комнату, его бесплодная жена по-прежнему спокойно спала. Блуждая в видимых и невидимых мирах, созданных по своему уникальному проекту, в собственной неповторимой реальности, неподвластной вмешательству ни живых, ни мертвых — она не обращала на мужа никакого внимания. Дрочев знал о существовании подобных миров, а потому испытывал явное, жалкое и всепожирающее чувство зависти по отношению к бесплодной жене, ведь бесплодность ее заключалась лишь в недоразвитой функции деторождения и по своей неизведанной природе не мешала ей быть счастливой. «Есть же у нее там кто-то, раз она из сна своего не вылезает? Развлекает ее?.. Жадно дышит ей в ухо, целует губами в шею?..» — часто спрашивал самого себя Дрочев, с головой одолеваемый противоестественным чувством ревности.

Он включил верхний свет, мечтая разбудить парящие в шальной ночи комнатные микроорганизмы, затем оказался у шкафа, прошаркав с десяток неровных шагов, переоделся в привычный серый будничный костюм, и впервые за этот новый день серьезно задумался: «Возможно, в этом сером будничном костюме они меня и похоронят».

Уже в следующее мгновение в душе Дрочева возникла ответная выталкивающая реакция, опирающаяся на полное, безоговорочное и трепетное, основанное на страхе повиновение — он был вынужден сдавленно проглотить воздух, чтобы вновь освободить место в легких для нового, торжественного вдоха, и снова запел, скосившись на бесплодную жену: «Как два различных полюса… Во всем враждебны мы! За свет и мир мы боремся! Они — за царство тьмы…» — но жена не реагировала, она искренне надеялась навсегда поселиться в своем единоличном, а значит и плодотворном, царстве.

Конечному разочарованию Дрочева поспособствовала внезапно навалившаяся утренняя усталость: в молчаливом равновесии духа он вернулся в коридор и стал медлительно надевать тяжелое зимнее пальто, не способное привлечь внимание сообщества живых существ, как и внимание голодающей моли, поселившейся в коридорном шкафу. Вслед за этим Дрочев оказался напротив зеркала и принялся повязывать шарф вокруг шершавой небритой шеи, взяв за основу классическую петлю висельника — петлю, защищающую горло от внезапного рождения дерущего крика, исторгающего омертвевшую жизнь. В конце концов обувшись, Дрочев не решился застегнуть пуговицы пальто — расхристанный, он лишь осмотрел свое бедствующее отражение в зеркале равнодушным полетом взгляда, незаметно опустил руку вниз и расстегнул на брюках ширинку.

Уже в следующую минуту Дрочев начал медленно мастурбировать, стараясь как можно слабее давить на свой, покрытый непроглядной цензурной рябью, половой орган, словно в руке его находился хрупкий музыкальный инструмент, требующий особого подхода и внимания. Нахлобучив на голову норковую шапку и звонко подобрав с пола наполненный пивными бутылками портфель, он моментально вышел из квартиры и громко хлопнул за собой дверью, но даже такой резкий звук не смог вырвать его пропащую бесплодную жену из ночного забытья.

Обледенелые тротуары вели мысли Дрочева сквозь блестящие стальные сугробы к навязчивой цели сегодняшнего дня — он собирался во что бы то ни стало добраться до работы, поскорее дойти до станции, а потому, перестав на мгновение мастурбировать, Дрочев достал из полувекового портфеля свои наручные часы, отнюдь не касавшиеся запястья, и целую минуту разглядывал незаметные движения острых циферблатных стрелок. Застоявшийся зимний воздух, давно уже смешавшийся с парами разбросанных реагентов, благоприятно и отрезвляюще повлиял на замутненное сознание Дрочева. Одиноко мастурбируя в непроницаемую действительность и стараясь при этом не рухнуть лицом в гладкое заснеженное пространство, Дрочев шел, стремительно пересекая ночь, перебирая в своей голове наивные беглые мысли, незримое присутствие которых неотвратимо напоминало о сегодняшнем дне: «Прекрасное утро», — придумывал оправдание Дрочев, прикладывая всю скудность своих немногочисленных чувств к анализу окружающего мира. «Свежо и хорошо», — тщательно обдумывал он, движением мысли перекрывая угнетающий треск снега. «Сейчас доеду до института, выпью пивка, и станет еще лучше… Скорей бы на дачу…» — так думал Дрочев, шаг за шагом продолжая вытаптывать блестящую ледяную пыль, рассыпавшуюся у него под ногами.

Непрекращающаяся мастурбация вернула Дрочеву бодрое расположение тела и духа — он стремительно шел сквозь дворы, высматривая в загорающихся окнах пятиэтажных домов проснувшиеся судьбы живых людей. Стараясь сопоставить их предполагаемое мироощущение со своим, Дрочев тщательно взвешивал все за и против, возложив на противоположную чашу весов собственную пустоту души.

Наконец оказавшись на оживленной улице, Дрочев смог избавиться от внешнего присутствия одиночества — его внутреннее одиночество по-прежнему требовало пристального внимания и скорейших, всепоглощающих изменений. Так, навстречу ему вышел не менее одинокий и еще более торопливый человек, переходивший с одной стороны улицы на другую. Куртка незнакомого человека, как и у Дрочева, была полностью расстегнута, но мастурбировал тот гораздо активнее, словно боялся остановиться и в ту же минуту умереть по причине бесцельно прожитого дня. Когда они поравнялись, Дрочев мельком успел заметить, что половой орган неизвестного аналогично покрывался непроглядной цензурной рябью. Проскользнув мимо Дрочева и не сказав при этом ни слова, торопливый человек скрылся за очередным изламывающим пространство поворотом.

Долго следовал Дрочев по направлению к железнодорожной станции, а потому и вовсе перестал замечать давящее повсеместное присутствие мастурбирующих людей, чьи немые фигуры упорно продирались сквозь мглу предрассветных сумерек, намереваясь попасть туда, где никто еще до них не бывал. Не прекращая мастурбировать, Дрочев молча глядел себе под ноги да старался не поскользнуться где-нибудь на холодном льду. Уже в следующие минуты город Дрочева перестал быть городом Дрочева, а превратился в широкое, тщательно утрамбованное снегом поле, забывчиво оставив после себя притулившуюся у самой окраины и густо поросшую инеем железнодорожную станцию.

Промерзшая электричка постепенно наполнялась заспанными до мертвого безразличия людьми. Пошатываясь, Дрочев шел по вагону, глазами отыскивая свободное место для спокойного пребывания в однородной массе мастурбирующих тел — тут и там виднелись одинокие постанывающие да поскрипывающие фигуры, туго опоясанные плотной цензурной завесой, желающие поскорее уснуть, и, если это, конечно, возможно, уже не проснуться. Исключением для всеобщего обескураживающего бесстыдства становились дети, ведь дети — это святое.

Дрочев уселся напротив матери-незнакомки, сопровождавшей двух маленьких продрогших мальчиков, с неудержимым интересом уставившихся на нового попутчика в забавной норковой шапке, намеревающегося навсегда застрять в их до времени оголтелой памяти. Юбка матери-незнакомки вызывающе задралась, оголив любопытному взгляду Дрочева лишь скупой непроглядный сгусток цензурной ряби. Порывисто мастурбируя, женщина отрешенно всматривалась в пронизывающий холодом экран мобильного телефона и то и дело следила за присвоенным временем, сосредоточенным в ее изящных до неприличия наручных часах.

Выпростав из широкого портфельного зева помявшийся сборник стихов забытого автора, Дрочев постарался отвлечься от повседневной окружающей действительности, как вдруг услышал суетливый разговор двух промерзших до костного мозга мальчиков, внезапно оскалившихся улыбками. Один из них был явно постарше и, очевидно, поумнее: «Мама письку теребит… И этот дядя письку теребит… И все дяденьки и тетеньки в вагоне… И во всем поезде… На станциях железной дороги… Теребят свои письки. И в метро. И в городах… И в дальних странах. Даже в Антарктиде! На целой планете! Теребят свои письки… И мы тоже скоро начнем… Мы тоже скоро начнем! Вполне открыто и оф-фи-ци-аль-но теребить свои письки! Интересно, теребит ли свою письку Катька Кочерыжкина?» Мальчик помладше не отвечал — он неотрывно смотрел в окно, потихоньку искажая свое чистое детское лицо зарождающимся непристойным оскалом, чуть заметно ерзая всем телом, конвульсивно соединяя колени, начиная клевать носом в поисках спасительного безмятежного сна. «Пьяные они, вот и бесноватые», — весело рассудил Дрочев, всего на мгновение задумавшись о детях и тотчас же сделав вид, что разглядывает пол. Мастурбирующая женщина, по-прежнему завороженная холодным экраном мобильного телефона, отрывисто проговорила: «Во-ло-дя! Дай Илю-ше спо-койно по-спать, по-смо-три в о-кошко».

Прислушавшись к полезному совету и уже через минуту погрузившись в состояние электрички, Дрочев медленно стал засыпать. Мерно покачиваясь из стороны в сторону и мастурбируя в такт движению поезда, Дрочев мысленно проносился по серым, поглощающим пейзаж просторам, в ожидании скорейшего завершения изматывающего протекающего дня. Внезапно, сквозь расползающийся мутный сон, Дрочев заслышал знакомую до болезненной душевной тоски мелодию — оказавшийся в вагоне баянист усердно вдавливал клавиши, растягивая свой могучий, то и дело кашляющий гортанными воплями инструмент в тесном пространстве действительности, поочередно мастурбируя сменяющимися руками, как профессиональный цирковой жонглер. «Белеет ли в поле пороша? Пороша… Пороша… Белеет ли в поле пороша? Иль гулкие ливни шумят?» — торжественно тянул баянист, заглядывая каждому в заспанную душу и ненароком заставляя Дрочева заблудиться в собственных неизъяснимых чувствах. Сидящие напротив дети очень скоро уловили душевное смятение человека в забавной норковой шапке, а потому принялись вызывающе смеяться и показывать на него тощими пальцами с короткими, но все же недогрызанными ногтями. Не стерпев столь пристального внимания к собственной персоне, Дрочев пружинисто подорвался с места и в три пугливых заячьих прыжка очутился в тамбуре, где и провел весь остаток дискомфортного пути, потерянно разглядывая обледенелые узоры, до весны застывшие на поверхностях черных стекол.

Он и вовсе не успел заметить, как скоро ледяные отпечатки ночи ускользнули от его растерявшегося взгляда. Поддавшись всеобщему движению и выставив вперед свой кособокий портфель, Дрочев вывалился на конечную станцию, словно был он в тот момент совсем не Дрочевым, а беспомощной одушевленной рыбой, выброшенной на берег могучей людской волной. Мимо него, в пенящемся мастурбирующем потоке, проносились пробудившиеся от кратковременного забытья люди. Каждый из них, желая отыскать собственную индивидуальность в шумном столичном водовороте, тщетно пытался опередить течение времени. Толкая друг друга локтями, пиная друг друга мыслями, эти люди спешили как можно скорее прожить свою жизнь. «Куда же вы бежите?» — поминутно спрашивал самого себя Дрочев, стараясь сподвигнуть собственное одутловатое рыбье сознание на создание осмысленного ответа — ответ завертелся в далекой пустоте и с плеском скрылся в беснующейся людской пучине. «Тогда возьмите меня с собой!» — мысленно потребовал Дрочев, сменив натруженную руку. Он и вовсе не успел заметить, как скоро оказался в мрачном и душном метро. Потерянно блуждая от человека к человеку, Дрочев робко пробрался сквозь весь вестибюль привокзальной станции и немного погодя вышел на темную, изъеденную подземными ветрами платформу, до отказа забитую мастурбирующими людьми.

Наконец проникнув в вагон, грубо и гневно, словно в чужое нелюбимое тело, Дрочев не сумел ухватиться за высокий поблескивающий поручень. Со всех сторон окруженный мастурбирующей толпой, он одиноко повис в плотном туннельном воздухе, беспомощно переступая с ноги на ногу и пытаясь уравновесить свое скорбное положение в пространстве с помощью утяжеленного бутылками портфеля, который теперь стал скорее необходимостью, нежели данностью. «От природы плохой танцор, и заинтересовать никого ничем не умею…» — раз за разом мысленно проклинал себя Дрочев, то подлетая вверх, то опускаясь вниз, неуклюже приплясывая вслед за несущимся составом, вновь ныряющим в темноту и выныривающим на свет. Когда же вагон пускался в по-настоящему яростный эротический пляс, чьи-то сутулые, а порой и горбатые спины отчаянно атаковали мешковатую фигуру Дрочева. Уклоняясь от расстегнутых ширинок и задранных юбок, уворачиваясь от мелькающих тут и там сгустков цензурной ряби, каждый раз изгибаясь и вытягиваясь в струну, Дрочев всеми силами старался никому не помешать, однако продолжал безвольно задевать окружавших его людей. На этот раз слабое округлое плечо Дрочева прервало разговор двух миловидных и улыбчивых собеседниц, синхронно ласкавших себя порывами затхлого туннельного воздуха. Закрыв глаза от невыразимого удовольствия и вытянув вперед обескровленную шею, одна из миловидных и улыбчивых собеседниц звонко произнесла: «Вот я поэтому и решила купить синее… Красное это, все-таки, знаешь, очень ярко!» — тогда как другая не заставила себя долго ждать и, дрогнув сомкнутыми ресницами, возбужденно ответила: «Подойдет под глаза!».

Опомнился Дрочев уже на поверхности. Стремясь поскорее унять потрепавшиеся в пути нервы и заново восстановить персональное душевное одиночество, он мимоходом завернул в местный табачный магазин, который представлял собой узкий, остро пахнущий сыростью крысиный подвал, где день за днем выставлялись на продажу отсыревшие, однако привычные Дрочеву, ядовитые на вкус сигареты. Небрежно расплатившись с озадаченным подслеповатым продавцом и запрятав поглубже пачку безымянных сигарет с крупно отпечатанной надписью «Импотенция» в свой заскорузлый портфель, Дрочев ловко взобрался по крутой лестнице вверх, в конце концов выскочив из дверей магазина на волю.

Сакральная «дача» Дрочева находилась неподалеку от метро. Бодро ступая по мерзлому тротуару, Дрочев шел в некогда полюбившемся и с той поры тщательно протоптанном направлении, окончательно потеряв счет шагам и гнетущему, вечно мечущемуся времени. День за днем одолевая запуганную волю человека в забавной норковой шапке, скрытое от недоброжелательных и завистливых глаз убежище души так или иначе защищало Дрочева от горькой на вкус обыденности, ненадолго возрождая в нем уверенность и любовь к несменяемой окружающей действительности. К несчастью, в этот сумрачный зимний день желанная «дача» Дрочева была занята враждебно настроенными людьми — в темном мерзлом дворе, притаившись у грязных сугробов, как самое настоящее дикое животное, с раннего утра расположился синий полицейский патруль, охотно откликавшийся лишь на звон битого стекла да зов рыдающих разгульных матерей. «Чуть свет — уж на ногах…» — мысленно констатировал Дрочев, с готовностью сменив направление собственных отяжелевших шагов и двинувшись теперь к своему резервному, однако не менее излюбленному «летнему домику».

Оказавшись во втором, еще более укромном дворе, весьма напоминавшем лесную медвежью берлогу, Дрочев достал из своего старомодного кожаного портфеля запрятанную пачку приглянувшейся «Импотенции». Бережно прикурив сырую сигарету и гостеприимно впустив в легкие едкую дымную гарь, отчего глаза его на мгновение заслезились, Дрочев стал внимательно следить за неподвижностью полицейской машины, в то время как внутри нее, поминутно зевая от хронического недосыпа, вяло мастурбировали два нахмурившихся человека при пожизненном исполнении. С жалостью поглядев на себя в зеркало заднего вида и точно навсегда убедившись в нелепости собственных мыслей, один из хмурых полицейских повел житейский разговор: «Судя по текущей удручающей картине мира, наш запойный синяк рассосался сам собой. Поедем отсюдова, Миша, до куда глаз нам с тобою хватит, а то работаем по восемь дней в неделю, ни жизни, ни смерти не видим, да только страдаем, как детей моих зовут — и вовсе знать не знаю, а как хочется узнать, Мишаня, жуть как хочется узнать их имена…». Однако Миша не сразу нашел, что ответить, а потому невпопад стряхнул перхоть с погонов и громко выпалил «Беспрецедентно!», начав после этого одичало рычать, как одержимый душевнобольной.

Когда полицейская машина наконец завелась и тронулась со своего насиженного места, Дрочев нетерпеливо достал из портфеля первую подмороженную бутылку пива и резво свинтил с нее жестяную крышку. «Че, чиркаши, проперделись? Вот и двигайтесь на край койки… Я детей, блядь, учить иду», — яростно подумал он, жадно глотнув ледяного пива и ненасытно заев этот жадный глоток посеревшим уличным снегом. Подкурив от сигареты сигарету, Дрочев пристально вгляделся в себя и уже через мгновение значительно ослабил хватку, целенаправленно замедлив темп угнетающей мастурбации. Кратковременно уловив дуновение свежего проворного ветра и наспех выкурив промокшую в крысином подвале сигарету, Дрочев залпом допил первую бутылку пива, а вскоре и вовсе перестал мастурбировать, облегченно выдохнув пар в пустоту. Напрочь исказив свое сознание, он оглянулся по сторонам, надеясь отыскать в окружающем замутненном пространстве припорошенное снегом оправдание собственной слабости, как вдруг его лицо плотно покрыла и обезличила непроглядная цензурная рябь. Тем единственным, что Дрочев смог нашарить взглядом вокруг себя, стала косматая дворовая собака, расположившаяся здесь же неподалеку, и изредка вилявшая грязным подбитым хвостом в надежде на щедрое угощение — точно так же, как Дрочев, наивно ожидавшая скорейшего окончания переменчивого дня. «Подруга дней моих суровых… Собачка дряхлая моя… В который раз ты здесь прилечь решила? Падение мое улицезреть… Вот и я, как ты… А ты — совсем как я! Няня… Няня моя. Нянька!» — радостно вышептывал Дрочев сквозь цензурную рябь лица, вновь подкуривая очередную сигарету от сигареты — намереваясь выкурить всю безымянную пачку за раз, еще до начала безумного трудодня.

Вторая бутылка не столь разительно повлияла на Дрочева. То и дело поглядывая на косматую собаку и ответно улыбаясь распаленному самому себе, Дрочев с интересом следил за тем, как быстро белеет вокруг него безмолвный замороженный свет, обретают иные, куда более ясные очертания кирпичные и бетонные сваи города, всаженные в промерзшую землю с тем, чтобы не уронить на бегущих внизу людей бескрайнее, укутанное давящей дымкой небо. С кислым сомнительным удовольствием выкурив полпачки «Импотенции» и с явным аппетитом сжевав весь оставшийся серый снег, Дрочев начал замечать незримый переход из старого человекообразного состояния в новое, легкомысленно махнув рукой на прожитое доселе утро.

Свинтив крышку с третьей бутылки, Дрочев обратил лицо к приблизившемуся небу, однако ни глаза, ни слезы его совершенно не были видны под толстым слоем цензурного тумана. «Monsieur Drotcheff?» — внезапно прогудело эхо на неизвестном Дрочеву языке. «Я на вашем… неизвестном мне языке говорить отказываюсь!» — брезгливо выдавил ответные звуки Дрочев, сердито подкурив сразу две сигареты и раздраженно сплюнув в подтаявшую снежную лужу. «Доброе утро, достопочтенный товарищ Дрочев!» — доброжелательно приветствовал Дрочева неизвестный Дрочеву мастурбирующий человек, который вновь заговорил уже с досадой: «К превеликому сожалению, мы иностранцы, а иностранцы, как правило, разговаривают исключительно на неизвестных языках. Примечательно, что мы понимаем друг друга, а это уже кое-что, разве нет?». Глотнув из холодной бутылки, Дрочев вперился взглядом в своего загадочного и будто бы случайно встретившегося собеседника. Стараясь рассмотреть его ускользающие черты, Дрочев искаженно увидел бесконечно знакомое потеющее, а потому и непривлекательное, испещренное, как поверхность Луны, крупными забитыми порами щетинистое лицо, а затем и всего самого себя — небритого и безвременно состарившегося человека в забавной норковой шапке, того самого Дрочева, стоявшего теперь напротив Дрочева. Не поверив собственной близорукости, Дрочев мягко качнулся назад и чуть было не полетел на укрытую льдом землю. «Осторожно, товарищ Дрочев! Не убейтесь, мы все вас просим!» — фальшиво заискивал Дрочев, шаг за шагом подбираясь все ближе и ближе к перепугавшемуся Дрочеву. «Вот жалкая немытая тварь!.. И все портфельчиком своим говняным размахивает! Стой, зловонная сволочь, попался! Поганый видок, опухшая рожа, мозолистый хер руками наяривает! Ты из научного сообщества поди?.. Так ведь, гнойный братец, узнаю, падло!.. Что же вам, проклятые нехристи, от меня надо?!» — извергаясь слюной, кричал на Дрочева Дрочев. Он и вовсе не успел заметить, как за спиной бесконечно знакомого Дрочева промелькнула еще одна поистине забавная норковая шапка, а затем и еще одна, и еще, и еще. Совсем скоро группа Дрочевых обступила опешившего Дрочева, который в усилившейся панике приложился к горлышку прощальной бутылки пива. Употребив алкоголь до конца, Дрочев отбросил бутылку в сторону и, схватив свой драный кособокий портфель обеими руками, приготовился отчаянно защищаться. «Напрасно волнуетесь, товарищ Дрочев!» — успокаивал Дрочева Дрочев, а затем деликатно констатировал: «По итогу вы совершенно правы — мы из научного сообщества. К тому же заблудшие иностранцы. Признаться, нас очень заинтересовала ваша несоизмеримо искрометная феноменальная и в общем-то конгениальная теория человекообразной эволюции. Происхождение человека от человека — это в крайней степени любопытно! Только вдумайтесь! Homo Drochicus как новый виток развития! Homo Drochicus как идеал современной культуры! Homo Drochicus как герой нашего с вами времени!» — гордо заключил Дрочев, тогда как остальные Дрочевы взялись настырно фотографировать Дрочева. «Но я эту теорию пока до конца не развил и даже мысли записывать побоялся…» — малодушно промямлил Дрочев, заслоняя портфелем все еще покрытое цензурной рябью лицо от многочисленных раздражающих вспышек. «Вот видите, еще не записали, а она уже работает! Работает, сука такая шальная! Работает, едрить ее в рот через жопу!» — остервенело завопил Дрочев и, прекратив наконец мастурбировать, оживленно захлопал в ладоши, в то время как другие Дрочевы с радостью поддержали идею Дрочева — и не было бы хлопанью Дрочевых никакого конца, если бы Дрочев не закричал на всю округу «Да пошла ты, больная голова!» и не ринулся опрометью в густой надвигающийся цензурный туман.

Своим лекциям Дрочев не доверял, а потому, сидя за широким преподавательским столом, все чаще и чаще скрупулезно изучал взглядом его привлекательную поверхность. Как и сорок лет назад, аудитория Дрочева наполовину была пуста, только задние ряды у самой дальней потертой стены каким-то неведомым чудом тесно заполнились полусонными студентами. Все они едва начинали мастурбировать в одну ногу с бегущим временем, а потому вели себя сравнительно неловко и даже стесненно: так, мужская осовелая часть все больше исподлобья смотрела на неповторимую и единственную красавицу Машу Курочкину, отличавшуюся от других несуществующих одногруппниц лишь своей ярко выраженной половозрелостью, тогда как Маша Курочкина, напротив, все больше смотрела в себя, отдавая предпочтение собственным затаенным мыслям и мастурбируя ради недостижимо высокой бесформенной цели. «Что же вы так медленно, будто себя не любите? Старайтесь усерднее, вы вступаете во взрослую жизнь — здесь без вашего упорства никак!» — иной раз нравоучительствовал Дрочев, в то время как аудитория преимущественно молчала, стараясь не попасться преподавателю на глаза, по-прежнему скрытые непроглядной цензурной рябью. «Хотелось бы еще… прочитать вам парочку стихотворений… Это Пушкин… Да, Пушкин…» — нескладно выговорил Дрочев, достав из своего раскрытого портфеля помявшийся сборник стихов забытого автора. Внезапно в поле замутненного зрения Дрочева показалась навязчивая вытянутая рука эрудита Кости Мозгова, после чего послышался и его трусливый возглас: «Прошу прощения, что перебиваю, но какое отношение поэзия Пушкина имеет к практической антропологии?». Дальнейшее Дрочев почти не запомнил, его лицо моментально исказилось от услышанного и заметно покраснело от ярости — так, что от цензурной ряби не осталось и следа. В следующее мгновение в ушах Дрочева зазвучали великие вневременные слова, заставившие его взобраться на стол и во весь голос гордо пропеть: «Вставай! Страна огромная! Вставай на смертный бой!». Окончательно отрезвев, он заново расстегнул заедающую ширинку на брюках и начал ошалело мастурбировать.

Ловко спрыгнув со стола, Дрочев подобрал с пола свой старомодный кособокий портфель и проворно бросил его в скривившегося от страха Костю Мозгова. Улетел в неизвестном направлении и помявшийся сборник стихов забытого автора. Покрывая студентов жестоким матом, Дрочев озверело носился по рядам и переворачивал на своем пути парты, напряженно вслушиваясь в слова знакомой воодушевляющей песни из прошлого до тех самых пор, пока ее не прервали на полуслове.

Когда прозвенел звонок, Дрочев по-прежнему сгибался над преподавательским столом, безразлично уткнувшись взглядом в нетронутый сборник стихов забытого автора. Он и вовсе не успел заметить, как аудитория в миг оказалась пуста. Поднявшись со стула, Дрочев дотронулся до расстегнутой ширинки брюк и машинально продолжил мастурбировать. Подобрав с пола свой раскрытый кособокий портфель и прихватив с собой сборник забытого автора, он умиротворенно вышел за двери, даже не задумавшись об удивительном произошедшем.

Ближе к вечеру в квартире Дрочева поселились слепые раскосые сумерки. Яркий свет проник в прихожую исключительно в тот момент, когда во входном дверном проеме показалась фигура человека в забавной норковой шапке. Медленно поставив свой старомодный портфель на пол, Дрочев с равнодушием стал смотреть на то, как бесчувственно извергается его накопленное за день семя, однако уже через минуту начал радостно танцевать, несуразно притоптывая каждый свой шаг и разухабисто размахивая норковой шапкой. Скинув пальто и наспех разувшись, Дрочев молодцевато направился в комнату, надеясь хотя бы теперь обратить на себя внимание бесплодной жены, окончательно заблудившейся в сокрытых мирах осознанных сновидений. К несчастью, желаемого так и не случилось. Повесив на место серый будничный костюм и облачившись в привычные домашние обноски, Дрочев понуро вернулся в коридор, с тяжелым выдохом подобрал с пола свою неизменную ношу и наконец оказался на кухне.

По-хозяйски выставив на стол три холодные бутылки пива цвета янтарной окаменевшей смолы, отливающей золотые блики на фоне мутного кухонного светила — личного солнца, подвешенного под двухметровым потолком — и к своему внезапному удивлению обнаружив на самом глубоком портфельном дне небрежно сложенный втрое обыкновенный тетрадный листок, Дрочев решительно раскрыл таинственную интригующую анонимку и стал лихорадочно вчитываться в выведенную неровным почерком короткую, но емкую запись: «Ты мудак». Не придав должного значения полученному посланию, Дрочев поспешно запрятал три бутылки пива в холодильник; как и утром, подошел вплотную к окну, чтобы в очередной раз увидеть знакомый до боли в груди, а потому безнадежно, окончательно и непримиримо опостылевший двор — тот самый двор с детской площадкой по центру, тайно сопровождавший Дрочева на протяжении всей его сознательной жизни.

Пропащая бесплодная жена продолжала спокойно спать. Раздевшись, Дрочев лег на свободный край разложенного дивана и завел будильник на шесть утра. «А хорошо бы было все же развить или хотя бы записать мою несоизмеримо искрометную феноменальную и в общем-то конгениальную теорию человекообразной эволюции. Происхождение человека от человека — это в крайней степени любопытно… Только вдумайся! Homo Drochicus как новый виток развития! Homo Drochicus как идеал современной культуры! Homo Drochicus как герой нашего с тобой времени…» — мысленно беседовал сам с собой Дрочев, в который раз уткнувшись взглядом в темный, как ночь, потолок. В следующее мгновение бесплодная жена Дрочева оглушительно всхрапнула и грузно перевернулась на спину — ее лицо было покрыто толстым слоем непроглядной цензурной ряби. «Вот ведь напишут про меня историю — так и не поверит никто, что существовал в этом мире такой гениальный ученый Дрочев. Как говорится, а предъявить в доказательство что? Нечего было и предъявлять… Только на могиле гравировку оставят: „Жил. Дрочил. Да умер“. Да пошла ты, больная голова!» — безрадостно заключил Дрочев и покойно закрыл глаза от накатившихся скупых слез, после чего и вовсе не заметил, как заснул.

Несчастные синоптики в очередной раз понадеялись на Бога — и зима обернулась весной.