Персональный Бомж

Как появляется чувство вины и желание играть в спасателя? В экзистенциальном рассказе Виктора Либерова «Персональный бомж» мужчину преследует бездомный, который постоянно требует помощи. Не найдя своего места в жизни, протагонист не может отказать людям в их просьбах и примеряет на себя роль супергероя ради признания, но на самом деле не испытывает радости от гуманных поступков. Пытаясь получить одобрение общества, он делит людей на тех, кому нужна поддержка, и тех, кем можно поступиться ради мнимой социальной выгоды. Как остаться верным себе, принимая скоропалительные решения? Куда приведут попытки наверстать упущенные возможности и почувствовать собственную важность? Как жить в мире, в котором все места заняты кем-то другим? И почему без лжи не отыскать правды? 

Часть 1

Все из-за чувства вины. Откуда оно во мне? По костям не ходил, чужого не брал, зла ближнему намеренно не причинял. В общем-то, скучный тип. Правильный мальчик, деформировавшийся в унылого мужчину. Богов не сознаю, на жизнь после смерти не имею сил. Мне бы с этой разобраться. 

Бреду по улице, вминая грязные сугробы в асфальт. Никому не мешаю, ничего не жду. Голоден. Это решаемо. Деньги есть. Так было не всегда. Так будет не всегда. Но сейчас есть. Есть на что есть. Гармоничное состояние.

На углу Покровки электрическим огнем горит витрина. Внутри человеческое движение. Некормленые тела плотной массой перекрывают прилавки с пищей. Мне не надо видеть, я знаю наизусть содержание местной кулинарии. Я знаю наизусть свой вечер.

Бутер с лососем, свекольный салат, бутылка вина.

Кресло, ноутбук, случайный фильм.

Сигарета на окне.

Туалет, умываться и спать.

В любой растерянности хватайся за рутину. Она притупит проступающие шипами вопросы: а что дальше-то? А как быть-то? Ответ заготовлен и использован многие разы. Вино, кино… туалет, умываться и спать. Последнее – ритуал из забытого детства. Выкрикиваемая отцом команда. Игра в армию. Между этим приказом и утренним «первая рота – подъем!» восемь часов свободы. Можешь не спать, а ковырять стенку, например. Или смотреть сны на черном как погасший экран потолке. Главное, без звука, без признаков жизни. Вино и кино добавились позже, как результат расширенного взрослением права убивать время по-своему вкусу.

У входа в кулинарию стоит он. «Дай еды» - заявляет без предисловий. Грязный, смуглый, с недовольной мордой. Запах распространяет в унисон отношению: вонь и презрение. Я видел его и раньше. Вечно шляется по району с набитым рюкзаком, смотрит в землю, ругается сам с собой, пережевывая неозвученные слова. Подходит к людям, не интересуясь взглядом, и требует денег. Ничего не объясняя, ничего не ожидая. Никто не дает. И он тут же отправляется дальше по неведомой траектории, бормоча проклятия. Злой, мрачный, стремительный. Не давал и я. 

Раньше иначе. Зимы суровые, жизнь собачья. И, конечно, чувство вины. Я же иду в подогретый дом, включу газ, сварю макароны, заедая жалость к себе. Плюну неудовлетворенной злобой на пышущий счастьем мир и лягу спать под одеяло. А бомж? Какие причины сказать ему «нет»? Почему «нет», тебе сложно штоль?

Однажды, пьяный гопник потребовал монет догнаться пивком. Ряпа наглая, повадки дерзкие. Я потянулся за сотней, но друг остановил вдруг: «ты что делаешь?». Я стал оправдываться, скрывая мотивы: «ему ж нужно, а у меня ж есть…». Друг обдал неуважением: «на бухло и наркоту? С какого хуя он должен что-то просить?» - и закрепил цементом: «я никогда не даю». «А если ему реально нужно… чтоб не подохнуть?» «Кому реально – всегда видно. Могу дать еду. Но не деньги». Я внял и захлебнулся в прилившей к горлу обновленной вине: зачем, идиот, снабжаешь уродов ядом, приближая смерть? Ты что, бог? Пусть сами разбираются. И с собой, и с ним.

С тех пор я никому не подавал, чтобы не путаться. Я не мог различить, кому реально нужно, а кому не очень. Потому игнорировал всех. Никто не мог ввести меня в заблуждение своими изощренными мольбами, скрывая истинные зловредные намерения. Даже старые бабки у метро. Мало ли, они тоже на игле или детьми торгуют. Спаивают младенцев купленной на мои деньги водкой и продают цыганам на корм лошадям. Нет, вам не затащить меня в темную бездну. Я отказываюсь спонсировать зло. Такая установка защищала меня много лет, пока один крайне неприятный бомж не поймал меня у модной кулинарии, потребовав еду. 

Он стоит, уткнувшись взглядом в землю. Я замечаю его издалека, я знаю его повадки и я готов. У входа он огрызнется: «дай денег». Я сухо отвечу: «нет». Зайду, куплю бутер и салат, затем неспешно выйду, и откушу бутер прямо у него на глазах. Потому что голоден и не хочу ждать до дома. Потому что имею право. Потому что это моя еда, купленная на мои деньги, которые я сам заработал, как мог бы сам заработать он. Да, и я бывал в сложных ситуациях, и я проходил мимо баров, не поворачивая головы, почесывая внутренности пустых карманов, и я уныло забредал в магазины, выбирая между макаронами или хлебом, не имея возможности совместить.

Я тогда мечтал о будущем, в котором что-то значу. И это спасало меня от отчаяния. Потом устал мечтать, бросил музыку, положил старый «Гибсон» в новый чехол и больше никогда не доставал. Я выбрал простые удовольствия, которые можно купить за деньги. Я начал работать не ради будущего, но ради момента. И сейчас я могу потреблять бутерброды с вином хоть каждый день. И когда я хочу есть - я ем. Ни перед кем не оправдываясь. Тем более, перед злым грязным бомжом. Одно - его убогая жизнь, другое - моя. Иди помойся, проспись в ночлежке и начни дышать иначе, не высасывая денег на бухло и наркоту, торгуя жалостью к себе. Пшел вон!

Все эти хаотичные мысли промелькнули быстро - стандартный ритуал при виде бомжа на пути. Я затвердеваю лицом, бросаю в него брезгливый взгляд и тянусь к двери кулинарии. Но хитрый подлец делает выпад на опережение, выплевывая грубое «дай еды» и моя многолетняя защита рухнула.

Как может отказать человек человеку в пище?

Я зло усмехаюсь на угасающей инерции: «неплохое место выбрал клянчить еду, мог бы и у «Копеечки» просить». Он смотрит в землю без движения, игнорируя язвительность. Маслянистая жижа вины отчетливо просачивается в меня сквозь пробитую брешь, заполняя возникшую паузу. «Ладно – вскрикиваю я, заглушая шум внутренностей – чего тебе взять?». «Бутерброд какой-нибудь» - заготовлено реагирует он и отворачивается, исчерпав диалог.

В кулинарии тесно. Душно. Грязно от тающего на подошвах черного снега. Хаотичный поток голодных с номерками нахлестывается на встречную волну довольных с прозрачными пакетами, набитыми сытным питанием. Суета, запахи, шум выкрикиваемых заказов, щелчки открывающейся кассы. «Вам подогреть? Здесь, с собой? Порезать? А булочку не хотите? Штрудель рекомендую. Осталось немного пасты с морепродуктами или все же курочку? Что-нибудь попить? Спасибо за заказ, приятного вечера, ждем вас снова». Отдельные чудаки проталкиваются с полными подносами к немногочисленным столикам, втиснутым в беспокойную толпу ожидающих. Кто может есть в такой обстановке? Насколько ж надо быть голодным? Почему не в кафе? Цены те же. Но время тоже деньги - готовая еда, проверено, четко, быстро. Привычка. Зашел после офиса, заправился перед долгой поездкой домой. Метро, автобус, пробки. Доберется, чтобы только упасть в кровать и заснуть под какофонию телевизионного мусора. А с утра снова к нам, на Покровку. Продавать, закупать, управлять, решать вопросы, распечатывать документацию… что они еще здесь делают?

Из местных только я и бомж. Оксюморон. Бездомный определенного места жительства. И только нам с ним некуда спешить. Мерзкий грязный цыган… нет, на цыгана не похож. Что ж у него за рожа такая темная и такая неприятная? Что б ему купить? Может с лососем, как себе? Поделюсь любимым блюдом. Я же хороший человек. 

Взял номерок, встал в людей, жду. Вдруг замечаю, сквозь исходящую толпу протискивается он, озираясь, как пугливый щенок, даже ростом съежился. Обычно бомжи внутрь приличных заведений не заходят – избегают народного гнева и побоев. А тут прямо сквозь людей, вопреки страху, уклоняясь от жестких локтей и брезгливых взглядов. Неуместный оборвыш. Словно измазанного навозом ямщика выпихнули в самую центру шикарной залы, где благородные господа, приобняв изящных дам за истонченные талии, кружатся в вальсе со сдержанным возбуждением.

Приближается и шепчет мне на ухо: «только не дрянь какую-нибудь… нормальный бутерброд возьми». Рядом со мной он чувствует себя чуть увереннее и даже распрямляется, выискивая глазами что-то на витрине. Теперь он не чужеродный элемент. Он зашел сюда по делу, на пару с нормальным, одомашненным человеком, желая приобрести предлагаемую ассортиментом пищу. Я чувствую сопричастность и подыгрываю: «Может давай с мясом?» «Не, вон тот!» - показывает грязным пальцем на бутер с курицей и яйцом. «Порезать?» - уточняю, одобрив выбор. «Да» - соглашается мой кулинарный партнер. «Подогреть?» - не отстаю. «Ага» - он бросает на меня единственный за все время взгляд, выискивая издевку, но тут же отворачивается: какая разница, лишь бы купил. И поспешно выходит, разорвав возникшую было связь, братство бутероедов.

Еще через десять минут, утомленный добычей еды, я выбраюсь на улицу с двумя пакетами. Один для бомжа, другой мой. Он молча сжимает в руке протянутый бутерброд, порезанный и подогретый по его индивидуальному запросу, и остается без движения, вглядываясь в грязный снег пустым глазом.  Я задерживаюсь на секунду, оставляя ему шанс на приличие. Но «спасибо» в ответ не получаю, ни словом, ни взглядом, ни жестом. Очевидно, исполнив желание, я для него мгновенно растворяюсь в мутном воздухе.

Зачем я совершил эту глупость? Зачем купил дорогой бутер этой наглой роже? Неблагодарный гаденыш. Разве не он несколько минут назад боязливо пробирался ко мне, чтобы совместно выбрать что-то вкусное, чтобы утолить голод с наслаждением, а не формально? Предатель. Ну и черт с ним. В последний раз я ведусь на жалость к недостойным. Ладно, как минимум, я накормил голодного, так? Доброе и бескорыстное дело. Только он же не съел, даже не глянул, словно просто испытывал меня едой, зная, что денег не получит. Словно издевался над убогим. Гандон ты, а не бомж.

Я спешу домой, чтобы скорее избавиться от него, стереть из памяти, заесть бутером, запить вином, засмотреть кином… в туалет, умываться и спать.

Забыть бомжа не вышло. Не из-за угрызений совести - я же разделил пищу с неблагодарным. Ожидал ли я за свой добрый поступок снисхождения благости с тяжелого зимнего неба? Или искупления туманных грехов? А может рассчитывал, что прочистится моя заржавевшая карма, и мне откроется иной смысл существования, чем неуемное потребление хлеба и вина, купленных на 30 сребренников дохода от чуждой работы? Нет, я не верю в чудеса, хотя внутренне ощущаю, что имею право. Но боги решили, что мои нескромные тайные запросы должны подкрепиться более серьезным жертвоприношением, чем жалкий бутерброд.

Шагая тусклым вечером по замешанной на талом снеге грязи, я встречаю его опять. Он стоит у аптеки, и явно поджидает меня. Я же путешествую в своих мрачных мыслях, механически передвигая ноги в сторону дома. Это называется у меня получасовым променадом - переключение с работы на что-нибудь менее неприятное. «Я простудился, купи лекарство» - вклинивается он в мой тусклый мир с пренебрежением. Он не ждет сочувствия, он требует конкретного действия. Моя злоба на его еще не иссякла, и я не имею настроения совершать новые бессмысленные хорошие поступки. Но хитрый лис снова ловко проскользнул сквозь стену моих убеждений. Он же болен. И просит помощи.

Как может отказать человек человеку в лекарстве? Даже такому мерзкому человеку.

«Что-нибудь от бронхов, заложило» - стучит он себя в грудь, считав мою заминку. «У меня нет наличных» - я сжимаю кулаки, удерживая волю, и двигаюсь прямо на него, мимо него, домой. Он не собирается удерживать, даже чуть отходит, освобождая узкий проход между наваленных тротуара вялых сугробов и обшарпанной стеной аптеки. «У них принимают карты» - успевает бросить он мне вслед. Я вздрагиваю от ненависти к этому ненасытному демону, высасывающему из меня шаткую стабильность бытия. Что он до меня докопался? Мало людей вокруг? Это центр города, проси кого хочешь! Что он впился мне в горло? Я резко взбегаю по ступенькам к двери. «Только не таблетки какие-нибудь бесполезные. Сироп купи нормальный!» - он не повышает голоса. Он знает, что приказ услышан.

Отстояв очередь, задыхаясь от презрения к собственной слабости, я обращаюсь к милой девушке-фармацевту: «У вас есть сироп от бронхита?» Она с медсестринским сочувствием смотрит на мое изможденное лицо и достает лекарство: «Возьмите вот этот, хорошо поможет». «Сколько?» - спрашиваю. «670, но он правда хороший». «А подешевле нет?.. я не для себя… там бомж стоит, помощи просит, болеет». «А-аа» - поет она, мельком взглянув в окно и снова на меня с любопытством. Потом исчезает за прилавком и выныривает с другой упаковкой: «Этот 340, тоже нормальный» Я ловлю ее взгляд, я читаю в нем восхищение моим благородством и добротой. У нее красивые глаза. «Ладно… давайте первый» - говорю я поморщившись. Да что со мной не так?

Она протягивает дорогой сироп и наши пальцы на секунду соприкосаются, а потом ее неловкая улыбка. А потом я дождаюсь ее после смены и мы прогуливаемся вдоль пруда, заходим в мой любимый бар, где все меня знают и считают хорошим парнем, и она приятно удивлена моей популярностью и немного смущена, потому что редко ходит в бары, точнее, она вообще не ходит, но иногда бывает в кафешках, потому что любит выпить в выходной день кофе со сладеньким, но сегодня я настаиваю на бокале вина, и мы выпиваем два, а я еще пару стаканов дешевого бурбона, а потом мы идем по бульвару, я легко поднимаю ее и ставлю на лавочку, потому что она маленькая, а мы будем сейчас целоваться, я лапаю ее за мягкий зад, а потом мы идем ко мне… слишком банально, да и было много раз. «670, карточкой, наличными?» - перебивает она. «Карточкой» - отвечаю и, не выдержав, усмехаюсь – «чертов бомж, дорого обходится!». Я застываю с улыбкой… я сказал это вслух, и я хотел сказать это вслух. Она никак не реагирует в ответ. Она не знает, как реагировать и просто отдает мне лекарство и чек. Я выхожу, хлопнув дверью. Дура. Дурак. Мерзкий бомж.

Я грубо впихиваю ему сироп: «лечись!». Он молча берет. Я знаю, благодарности ждать не нужно. Благодарность мне не нужна. Я слышу вслед какие-то ругательства, адресованные то ли мне, то ли невидимым призракам. Я иду домой, не оглядываясь. Мне надо работать. Отвлечься сейчас на блядскую работу будет приятнее, чем думать об этой мрачной щербатой роже и его бронхите.

Я становлюсь еще более нервным. Бродя по улицам, я опасливо озираюсь по сторонам. В каждом грязном силуэте, потертой курке, набитом хламом рюкзаке, в каждой злой морде мне мерещится чертов бомж. Бомж-черт. Я перехожу на другую сторону улицы, завидя любого бормочущего и не смотрящего по сторонам чудака. Я отворачиваюсь, увидев любой злой взгляд с насмешкой. Променады превращаются в испытание. Я все больше погружаюсь в работу, избегая отвлеченных прогулок, так сильно сотрясающих мою зыбкую стабильность. 

Но все проходит. Нахлынувшее время унесло загадочного бомжа из памяти, превратив его в очередной анекдот обо мне самом. И в третий раз я был снова пойман врасплох.

Заканчивался март, сугробы совсем сникли, протекая на выступающий асфальт, сквозь голые ветки светило согревающее солнце. Хотелось сбросить давящие одежды, раскрыться, зажмуриться. Я шел по Покровке нестандартным маршрутом, желая захватить круг побольше, сквозь дворы Чистопрудного, в тайный скверик, через бульвар, потом пересечь Маросейку, по Старосадскому и спуститься к реке. Я размотал шарф навстречу теплу и улыбаюсь прохожим девушкам. Работа близка к завершению. Денег хватит на многие вечера в барах, даже у далекого моря, скоро, скоро.

Две тени ударяются головами в мои недавно купленные ботинки и протекают сквозь меня, сближая с двумя силуэтами, затмившими солнце. Я слишком поздно узнаю одного из них. «Сигарету дай» - говорит он мне как будто даже с радостью и уверенно протягивает руку. «У меня только самокрутки…» - затягиваю я неожиданно высоким голоском, как дошкольник, без спроса покинувший двор и тут же напоровшийся на хулиганов из опасного внешнего мира. «Знаю, скрути ему» - по-доброму велит мне черт. Он с другом и, похоже, не упускает случая похвастаться своей властью над сбившимся с пути смертным. Или возбудился живым доказательством моего существования, о котором они, быть может, спорили накануне, закинувшись пузырем водки у Чернышевского. Мол, есть у меня тут в обслуге один чудак из местных, дает все, что ни потребую. А друг ему с усмешкой: «ага, попизди еще!» «Да бля буду» «А чего ж мы Иней пьем вместо Журавлей? Зажал?» А черт ему: «Дурак ты, Боря…» Но друг не унимается: «Не, реально, хули ты без денег, если спонсора завел. И хули хаты нет погреться?» «Это не так работает, босяк. Завали ебло» «Так ты не пизди, фантазер, и я успокоюсь. Наливай» И они выпивают, каждый в своем соображении. А сегодня вдруг встречают меня во плоти. Стало быть, черт был прав, вот и радовался неожиданной встрече. А может просто у бомжей тоже бывает весеннее настроение.

Я нехотя кручу сигарету незнакомому бомжу, который смущенно ежился в сторонке с застывшей глупой улыбкой, не вполне осознавая происходящее. Черт стоит в нетерпеливом ожидании с уверенно протянутой рукой и мельком поглядывает на друга. Потом резко берет готовую сигарету и с щедростью старшего брата вручет второму. «А мне другую дай, из желтой коробки». Он говорит про сигариллы, которые я всегда ношу с собой, потому как люблю выкурить вечерком одну-две под стаканчик виски. Откуда он знает про желтую коробку, я даже не интересуюсь. Очевидно, он знает таких как я, как облупленных. Или конкретно меня?

Я достаю коробку и протягиваю ему одну сигариллу. «Да-да, вот эту» - цыганистый уродец даже улыбается от удовольствия и демонстрирует диковинку своему окончательно потерявшемуся другу. «Это чо такое?» - только и шепчет тот, не отрывая взгляда от объекта. «Это – вещь!» - смачно поясняет бомж и тут же тревожно прячет ценность в карман. Так мог бы барин дразнить нерадивую прислугу необычайно жирным поросем, доставленным по личному заказу прямиком из-за границы, но не холопье брюхо баловать, а для незамедлительного изготовления к господскому столу, по случаю долгожданной свадьбы засидевшейся в девках дочери.

Бомжи исчезают, утягивая за собой свои тени. А я остаюсь стоять, без благодарности или одобрительного кивка, на худой случай. Ну так и черт с ними! Весна и солнце, день чудесный. Пойду выпью виски. В конце концов, я тоже хочу выкурить сигариллу. Ведь было ж сказано: это – вещь.

С тех пор, бомж встречался мне везде и всегда. Работа закончилась, и я наслаждался паузой свободы, пока новая волна беспокойства за протекающее сквозь меня время, не захлестнет меня с головой. Каждая новая волна сильнее предыдущей, каждое утопление дольше, а возвращение на твердую поверхность короче и сложнее. Но все же, пока еще удавалось выбираться. А потому я восторженно бездельничал, и даже вставал как можно раньше, с жадностью потребляя каждое мгновение в осознании того, что мне ничего, никуда и ни зачем не надо.

Так в детстве я спешил вернуться из школы, чтобы как можно дольше поваляться на диване до прихода родителей с работы. Просто валяться, ничего не делая, глядя в потолок. Драгоценные моменты счастья, бездействия, замирания. Тогда еще я не чувствовал ускорения времени, а потому наслаждался бездельем безусловно.

Я считал, что имею право. Другие дети после школы играли в футбол во дворе или бесцельно шлялись по улицам, потребляя простое детское веселье. Я же брал в руки портфельчик с нотами и потертую скрипку, и плелся бесконечный инфернальный километр на эшафот, в музыкальную школу, на проклятые мною уроки сольфеджио, специальности и музлитературы. А затем вечерние обязанности: сначала решить вызывающие тошноту задачи по физике и алгебре, а потом целый час отпиликать на скрипке концерт ломающего мозг и пальцы Баха. Каждый день, включая воскресенья. Потому, когда родителей не было дома, и мне никуда и ни зачем не было надо, я валялся на диване до последнего, до исступления, до поворота ключа в замке. А потом садился за физику, поклявшись на крови, что свой тюремный час на скрипке я уже отпахал.

И хотя мне внушали, что врать очень плохо, я продолжал совершать порочный ритуал снова и снова, с проявляющимися зачатками чувства вины и жаждой свободы, с которой никогда не знал что делать.

Сквозь года, вина распустила во мне сорняком разветвленную сеть глубоко впившихся корней, а потребность свободы стала манией, целью любых действий, заменяя логику, разум и инстинкт выживания. И вот опять, извлекая из каждого дня максимум безделья, я бродил по улицам, фотографируя падающий пятнами сквозь листья солнечный свет на бульваре, пытаясь вызвать в себе непосредственное ощущение радости простым мелочам. Но на движущиеся тени, возвращающие меня в детство, наступали чьи-то грязные ноги, затем едва слышный поток ругани, и вот бомж уже передо мной, с новым вызовом к моей рассыпающейся личности: «дай!»

Он требовал еду, сигареты, перчатки, батарейки, почему-то вдруг чайник, словно знал, что у меня, буржуя, завелся один лишний. Я все давал, больше не сопротивляясь и не избегая его персональных атак. Он четко знал единственное правило – не просить денег, и спокойно получал все остальное, ни разу не сказав «спасибо», ни намека, что он признателен за помощь. Напротив, он то совершенное не интересовался мной дающим, пережевывая ругательства, то вдруг косился на меня злым и отталкивающим взглядом, затаив презрительную усмешку. Мне казалось, он разгадал меня. И потому вел себя так нагло и с издевкой. Он впился в мое сознание хищным паразитом, прорастал во мне раковой опухолью, поражая внутренности. Он чувствовал мою слабость, он знал, какую глупую бессмысленную войну я веду сам с собой.

Конечно, все может быть проще, и он, как уличный кот или бывалый зэк действовал интуитивно, по принципу «дают-бери, бьют-беги». И ему было плевать, какие мотивы вынуждает меня безотказно давать все, что он пожелает. Интересно, как далеко это могло зайти? Что, если бы он захотел действительно все? Не знаю, он никогда не пересекал невидимую черту, совершая надо мной иной необъяснимый ритуал. 

Так у меня появился персональный бомж. Больше всего меня расстраивало, что изо всех возможных опций для совершения благих поступков, на мою долю выпало удовлетворять потребности мерзкого и неблагодарного доходяги. Почему жребий пал именно на него? Ирония или высший замысел богов, который должен был мне что-то объяснить про себя или порядок вещей? Но ведь я необучаем. Черт ли он, питающийся моей слабостью, или ангел-хранитель, с издевкой принимающий дары в обмен на покровительство? Ответа я не искал. Главное, что чувство вины было потоплено в благородных поступках. На остальных бомжей и побирушек я смотрел без интереса и содрогания, даже не изображая похлопывание по карманам с намеком, что забыл мелочь дома. Нет. Я был защищен волшебными латами, всесильной «корочкой», гласящей, что сей гражданин является обладателем персонального бомжа, чьи потребности, и только его, он обязуется исполнять, а посему все претензии по несовершению иного добра должны быть сняты с него немедленно! Отныне и до окончания срока действия предъявляемого документа. Аминь.

Все закончилось внезапно, в связи с моим переездом. Я покинул Покровку и разорвал связь с бомжом без уведомлений. Больше я его не видел. И магическая броня спала с меня, обнажив уязвимую сущность. Я скатился к «заводским настройкам» когда-то давно внедренным в меня бескомпромиссным другом, более уверенным в законах взаимодействия добра со злом. Я игнорировал протянутые руки попрошаек, не вникая, нуждается ли он или просто клянчит на водку. Я стыдливо отводил взгляд и мучился послевкусием своего равнодушия к чужим нуждам. Я вернулся на свою обжигающую жаром землю и продолжил путешествие по истоптанным дорожкам, забыв про неблагодарного бродягу, спасавшего меня от своих страхов.

Однажды, холодным зимним вечером я курил в приотворенное окно ванной, согреваясь свитером и виски. Вдруг какая-то тень мелькнула меж тусклых фонарей на безлюдной улице. Я скорее услышал неспешный скрип шагов на снегу, чем увидел конкретного человека. Кого черт погнал на улицу в минус тридцать, в выходной? Из рассеянного света проявилась невысокая фигура с рюкзаком на спине. Человек нагнулся и копался в снегу в поисках чего-то. «Не может быть – ударило мне в голову –  я в другой части города, прошло два года, он не мог разыскать меня здесь… это уже реально какая-то дьявольщина. Изыди, бомж!» Последние слова вырвались вслух. «Нашел, мама, нашел» - бомж за окном превратился в ребенка, потерявшего перчатку и убежал вслед за родителем. Я выдохнул и залез в телефон. «Человек может очутиться на улице в силу разных причин. Это не обязательно спившийся или опустившийся человек, не желающий работать или брать ответственность за свою жизнь. Зачастую это такие же люди как мы с вами, изгнанные из своих квартир в результате мошенничества, семейных конфликтов и прочих непростых обстоятельств. Так же случаются подобные несчастья из-за душевных расстройств…» Я нетерпеливо пролистал вперед. Вот, нашел: «…по данным общественных организаций, бездомные, как правило, погибают в первый год без необходимой помощи, либо замерзая насмерть, либо от развивающихся кожных и других болезней, вызванных антисанитарией и суровым климатом…»

Я выключил телефон и закурил вторую сигарету, задумчиво глядя на заметенную снегом улицу.

Я обслуживал мерзкого бомжа около трех лет. Три года… это дольше среднестатистического. Я затушил недокуренную сигарету и пошел спать с осознанием собственной святости.

Часть 2

Той же зимой я решил навестить Покровку. Я редко выбирался в центр и уже начал забывать любимые места. Было солнечно. В компенсацию за эту редкую зимнюю радость, бил жесткий мороз. Ноздри слипались при вдохе, глаза при моргании. Прогуляться пешком было интересно только первые несколько секунд. Сквозь пальто и перчатки начали промерзать кости, сквозь шапку – мозг. Троллейбус - лучшая альтернатива душному подземелью метро. Я сел у окна и наблюдал за мелькающими замороженными улицами, погрузившись в приятную дремоту вялых размышлений. Несколько отдельных тетенек и мамаш с детьми тихонько болтали о своем, создавая не напрягающий разум гомон. Мы неспешно подплывали к центру.

На Пречистенке сонную гармонию разрушило ввалившееся в троллейбус суетливое существо. Все подняли головы. Толстая неопрятная женщина неопределенного возраста, состоящая из многочисленного тряпья, кряхтя поднималась по ступенькам. Из-под безразмерного тулупа торчали в разные стороны кофты и юбки, поверх шапки шерстяной платок, дранные валенки и нескольких пар перчаток. Она выглядела как откормленная крестьянская баба. С трудом затащив несколько огромных, набитых рухлядью пакетов и разваливающихся сумок, она прошла в середину салона и встала напротив меня, широко расставив ноги. Затем устало заправила выбившиеся из-под платка смятые светлые волосы. Резкий тошнотворный запах ударил мне в нос и вмиг задушил мое благостное настроение.

Как посмела она вторгнутся в умиротворенное пространство общественного транспорта, плавно дрейфующего по центру солнечного города? Бомжам запрещено! Я задержал дыхание, окинул бабу недобрым взглядом и переместился на задние сидения, пытаясь сберечь остатки гармонии. Но нестерпимая вонь добралась до меня и там. Я ждал остановки, чтобы поскорее выскочить наружу и старался как можно реже вдыхать отравленный воздух, прикрыв рот шарфом.

На улице минус тридцать. Следующий троллейбус будет только через полчаса. Пешком до Покровки еще дольше. Так же можно замерзнуть заживо! Почему я должен все это терпеть из-за какой-то немытой бабы, внаглую захватившей весь троллейбус в заложники?

Бомжиха сняла перчатки и лузгала семечки грязными руками, с вызовом глядя по сторонам. Я злился и бездействовал. «Какая вонь, как не стыдно!» - раздалось из одного угла. «Помылась бы! Вас там что, не моют?» - подхватили из другого. «За проезд платить вообще-то надо» - возмущалась не к месту третья тетенька. «Пошли на хуй» - хрипло отреагировала бомжиха не двигаясь и сплевывая шелуху на пол. Тут уже праведный гнев охватил весь набор благопристойных пассажиров. «А ну убирайся отсюда!» «Водитель, останови! Высади ее немедленно!» «Развонялась, еще и хамит, бесстыжая!». Тетеньки возмущались, все больше, заражаясь смелостью друг от друга. Троллейбус продолжал движение. «На хуй пошли» - повторила бомжиха, глядя на всех злым собачьим взглядом. Я не выдержал. Когда нарушают мой комфорт, я еще могу стерпеть, но когда хамская баба кроет матом весь троллейбус и воняет, аж в глазах режет – этого я позволить не могу. Во мне взыграло рыцарское благородство - защита слабых и угнетенных.

Превозмогая брезгливость, я направился к ней. Троллейбус подъезжал к храму Христа, сияющему золотом на дрожащем от холода воздухе. «Пошла вон отсюда!» - жестко сказал я, приблизившись. «Отъебись, мудак» - тявкнула она и отвернулась. Я был спокоен, я был на стороне добра и действовал четко. Дождавшись остановки, я взял все ее грязные пожитки в охапку и выбросил их из троллейбуса, а затем твердо повторил: «пошла вон отсюда». «Нет – завопила бомжиха и бросилась за своими вещами наружу. «Закрывай двери» - крикнул я водителю, пока она суетливо собирала выпавшее на снег содержимое пакетов. Водитель послушался, и я довольный пошел на место. Но, едва тронувшись, троллейбус вдруг остановился. Дверь открылась, и жирная бомжиха со всем своим скарбом вновь ввалилась в салон. 

Злоба ударила в голову, но я обуздал лихое чувство и снова решительно подошел к бомжихе: «Пошла вон, я сказал!» «Нет!» - крикнула она с ненавистью. Что у нее на уме, насколько она может быть сумасшедшей? Плюнет ли мне в глаза своей заразной слюной, устроит ли истерику, укусит… я не дал себе времени на испуг. Нужно было действовать быстро. Я взял ее за шкирку и брезгливо вытолкнул на улицу, как тяжелый мешок с гнилой картошкой. А следом и все пакеты с тряпьем. Но упертая баба торопливо собирала разбросанные вещи, спеша вернуться в салон. Тогда я спустился и оттолкнул ее от пакетов. «Ты в троллейбус не зайдешь» - предупредил я. «Почему это?!» - она дохнула мне в лицо, обдав вонью. «Потому что ты ведешь себя как сука» - пояснил я и развернулся. «Нет! Сам такой! Ты мудак!» - хрипела бомжиха вслед, но я уже не слушал. Я почувствовал ее страх и знал, что она больше не посмеет ничего, кроме пустой ругани. В троллейбусе я быстро подошел к водителю: «Дверь закрой!». Он искоса посмотрел на меня и нажал кнопку.

Мы, наконец, отъехали от остановки, оставив хамоватую бомжиху со всем ее имуществом у позолоченного храма Христа Спасителя. Я чувствовал себя грязным, словно провалился в выгребную яму. В троллейбусе все еще стоял жуткий запах. Морщась, я направился в конец салона. Вдруг раздались редкие хлопки, один за другим, переходящие в аплодисменты. Весь троллейбус рукоплескал спасителю и герою. Некоторые тетеньки, порывшись в сумочках, спешили протянуть мне влажную салфетку, чтоб я отмыл руки от соприкосновения с нечистой бабой. Я взял по одной у каждой, чтобы никого не обидеть, вежливо поблагодарил и скромно сел на место. «Браво!» - бросали они мне вслед – «какой молодец!». Я чувствовал благодатное успокоение.

С тех времен как я забросил музыку и перестал выступать перед большой аудиторией, щедро раздающей овации и восторженные восклицания, я отказался от масштабности своего бытия. И теперь ценил в себе затаенную под толстым покровом скромности благородную геройскую натуру. Теперь мне нравилось вот так: быть неизвестным рыцарем, совершающим подвиги лишь для небольшого количества людей, эксклюзивно. Да, потом каждая из тетенек расскажет о случившемся своему мужу, подругам, знакомым, и те с уважением покачают головой, возвращая себе веру в человечество: «да… все ж не перевелись еще настоящие мужики». Но дальше редких перетолков дело не пойдет. Обо мне не снимут репортаж и книгу о мемуарах невидимого миру героя мне не закажет издательство. Вот и отлично. Я буду гением без лица. И мою смерть оплачут лишь немногие свидетели, предавшись воспоминаниям: «эх, хороший был человек, жемчужина в стоге сена… большая личность, таких сейчас уже не делают…».

Я доехал до Покровки и направился прямиком в бар. Слишком морозно гулять по любимым окрестностям, да и после изнурительного сражения неплохо было бы залить в пульсирующие вены крепкого пойла, предварительно хорошенько отмыв руки от преследовавшего меня шлейфа пахучей бабы.

Отмыться не удалось. Ночью бомжиха вернулась ко мне в мелькавших перед глазами кадрах сегодняшнего подвига. «Нет» - крикнула она мне в лицо, обдав вонью. Губы искривились в злобе. Волосы снова выбились из-под шерстяного платка. В светлых глазах блестела на солнце вода. Она плакала, глядя на меня, как побитый щенок, которого ото всюду гонят, скармливая ударами вместо мяса. Она плакала, моля не пинать, не унижать, не гнать взашей. Она стояла на морозе, шипя проклятия, закутанная в сотню лохмотьев. Я видел ее лицо. И вдруг понял, что она была совсем молода: лет двадцать-двадцать пять. Девушка. Она вытирала слезы грязной ладонью и спешно собирала разбросанные по снегу пожитки, как единственное сокровище, которым она обладала. Ее щеки и нос потрескались от холода. Она была худая и изможденная. Это сотни дрянных тряпок, слабо защищающих тело от лютого мороза, делали ее толстой и неповоротливой. По говору, она была явно не из Москвы, приезжая. Возможно, что-то пошло не так, мечты разбились о глухую к судьбам реальность. Возможно, она нашла какой-то подвал на Пречистинке, где пряталась все лето и осень, прося милостыню возле храма. Но грянули жестокие холода, и кто-то из местных бомжей подсказал ей, что лучше пережить зиму на Курском вокзале, где можно греться снаружи у вентиляционных шахт, а ночью втихую пробираться на вокзал, спрятавшись от звереющих охранников в отдаленном углу, и что там у метро тоже иногда подают. И вот она собрала весь свой жалкий скарб, чтобы совершить непростой переезд, чтобы не замерзнуть насмерть.

И водитель троллейбуса… он же понимал… он же снова открыл ей дверь, когда я геройски выпихнул ее на улицу под одобрительные возгласы теток. Он же снова открыл ей дверь, дав и мне второй шанс. Но ведь я знал, что поступаю правильно… и благодарность с аплодисментами тому подтверждение.

«Большинство бездомных погибают в первый год, не выдержав сурового климата… а так же от кожных болезней и занесенных инфекций…». Наверное, я все это надумал себе. Нет, не слезы – они были точно. Как и отчаянная мольба в глазах, прикрытая оскорблениями. Наверное, я надумал про вокзал, про подвал, про несчастную судьбу. Все могло быть иначе. Я только не знаю как.

«Большинство бездомных погибают в первый год…». Девушка преследовала меня. Я не мог поверить, что так ошибся в выборе стороны, воюя за добро, сражаясь со злом. Я возвращался на остановку у храма много раз, гулял по Пречистинке, бывал на Курском, на всякий случай. Не то, чтобы специально. Но все же, оказываясь в тех районах, выискивал ее взглядом. Мне очень хотелось случайно найти ее, дать денег, купить еды, отвезти помыться, согреть, выторговать прощение. Чтобы она избавила меня от вставшей в груди заслонкой вины, не дающий свободно вздохнуть.

Девушку я больше не видел. Но ведь это ничего не значит? Она могла все же добраться до Курского вокзала. Спокойно доехать на следующем троллейбусе. Всего-то через полчаса. Это же не смертельно… 

Кода

«Все проходит» - надпись на кольце легендарного царя Соломона. Подарок царицы Савской. Когда царю становилось грустно во время прогулок в тени деревьев дворцового сада, он смотрел на кольцо, подаренное мудрой и прекрасной женщиной. «Все проходит» - видел он надпись. И ему становилось легче. И, улыбаясь, он шел дальше, к фонтану, в прохладе которого замерли павлины, избегая жгучего солнца. Царь Соломон завидовал простоте жизнедеятельности павлина. Тень, солнце, вода, сон, казенная кормежка. Он садился рядом в благодушном настроении, отвлекшись от государственных дел, он представлял себя павлином, он трогал прохладную влагу кончиками пальцев, радуясь простому отзвуку падающих капель. Солнце поблескивало, смешиваясь с тенями на дне фонтана, перекликаясь с золотыми гроздьями винограда, украшающими головную чашу. С двух сторон выточенные антилопы с завивающимися вверх рогами. Царь Соломон благостно вдыхал, принимая в себя радостную облегченность существования. А потом замечал другую надпись, нанесенную на внутреннюю часть кольца. Он знал ее и не хотел вглядываться, но не мог избежать, как мы не можем оторвать взгляд от кровавой бойни, даже зная, что увиденное будет преследовать нас в кошмарах. «И это пройдет» - говорило кольцо. Царь Соломон мрачнел и резко поднимался. Жарко. Душно. Он сжимал кулаки, пряча от себя обременительный подарок мудрой и далекой женщины, и твердой походкой возвращался во дворец, чтобы продолжить жить эту двуликую жизнь. 

Все проходит. И сейчас я праздно шатаюсь по миру, избегая вопросов, не ища ответов. Без определенного места жительства и рода занятий. Малоприятный тип, со злой усмешкой в глазах. Без четких мыслей и представлений о мире. Я пытаюсь убедить себя, что в этом моя свобода. Наверное, врать себе не хорошо. Врать вообще не хорошо. Такую тяжелую истину в меня с детства заложили родители, придавив к земле. Но невозможно не врать.

А что, если бы я отыграл тогда все эти долгие мучительные часы на скрипке? Это изменило бы мое настоящее?

Без зависти к тем, кто играет в футбол во дворе?

Без страха встретить хулиганов на незнакомой улице?

Без сублимации инертности и чувства вины в супергеройство, жаждя восторга смертных и аплодисментов космоса?

И я стал бы собой, занимаясь своим делом?

И оказалось бы необязательным силиться существовать хорошим человеком?

Не знаю. Но мне бы очень хотелось, чтобы в другом троллейбусе, где нет меня, бомжиха доехала до Курского вокзала.