Одна из самых значительных женщин в истории андеграундной музыки — Jarboe обрела популярность в конце 1980-х, когда сотрудничала с королями агрессивного нойза Swans. После ухода из группы певица занялась сольной карьерой, записывала коллаборации с Neurosis, Стивом Северином, A Perfect Circle, Jesu и многими другими. Вокалистка известна миру как обладательница «ангельско-жёсткого» голоса, способного выражать множество настроений и эмоций, а её смелые и шокирующие сценические образы создают зловещую и мрачную атмосферу во время перформансов.
Записав уже больше 25 альбомов, весной 2022 года Jarboe выпустила ремастеринг своей ранней пластинки skin blood women roses (1987), в котором обогатила звучание треков и актуализировала тексты. В эксклюзивном интервью Дискурсу Jarboe рассказывает, какие музыкальные задумки удалось реализовать на новой записи, почему она подвергала себя опасностям в начале карьеры, как занятия тяжелой атлетикой и здоровый образ жизни помогали певице справляться с сексизмом на сцене и в рок-сообществе, а также зачем, занимаясь искусством, покидать зону комфорта, как создается «интимная» музыка и что делает произведения по-настоящему успешными.
— Альбом skin blood women roses впервые вышел в 1987 году и изначально был своего рода побочным проектом Swans. Чем он для вас был в то время и что значит сейчас?
Да, эта история показывает траекторию моего появления на сцене и начало продвижения. 1984 год, жизнь в Ист-Виллидж, сотрудничество с Swans, где я проработала около года — занималась отправкой посылок по почте, обработкой писем от фанатов и тому подобное. Однажды я записала демоверсию, в которой показала, что могу сделать, используя разный тембр голоса. Майкл это услышал, было много дискуссий о том, смогу ли я вписаться в состав группы. Сначала я училась играть на басу и даже хотела купить бас-гитару. А потом Дэн и Гарри (бас-гитаристы) ушли. В то время они использовали звуки, записанные на кассетном плеере, а Гарри крутил педаль громкости вверх и вниз, меняя звук. Так что, когда они ушли, решили просто создавать эти звуки по-другому. В результате купили на тот момент первую сэмплерную клавиатуру Mirage. И я начала заниматься этим, просто создавала такие громкие, в первую очередь ударные, резкие звуки.
Это были трудные для меня времена, поскольку мы выступали преимущественно перед мужской аудиторией. Во время концертов часто начинался слэм, молодые люди толкались. Кроме того, ко мне, как к женщине, довольно часто приставали. Но я оставалась невозмутимой. К тому же тогда я занималась тяжелой атлетикой, была веганом и носила короткую стрижку, так что смогла справиться с этим. Я благодарна за тот суровый год, потому что, думаю, он сделал меня очень гибкой и способной выдержать практически всё. Это закалило меня и помогло привыкнуть к сцене, а затем выступать, абстрагируясь от личных чувств. Там, где мои личные чувства не играли роли, я поддерживала такой имидж «жесткой женщины».
Через некоторое время меня пригласили на бэк-вокал в серии альбомов со знаком доллара на обложках (альбомы Swans Greed и Holy Money 1986 года). После этого начались разговоры о том, чтобы сделать альбом с моим голосом, мы полетели в Англию и начали записываться в Лондоне. У нас была замечательная возможность записи в четырех разных студиях. Так, в процессе участвовали мы вдвоем со звукорежиссером, к нам приходили приглашенные музыканты, как в случае с 1000 years, даже была струнная секция, которая работала с Марком Алмондом. Весь процесс записи был очень интимным и захватывающим. Майклу очень нравилось, ведь все внимание было сосредоточено на вокалисте, а не на звуке. Он услышал меня как певицу, различный тембры и интонации, которые я могла делать, и поэтому весь смысл этого альбома в том, что он показывает разнообразие голосовых тональностей всех персонажей.
— В джазе, например, у многих артистов заранее есть представление о будущей композиции, и они идут в студию и записывают то, что пока существует только как примерный замысел. То есть изначально это незавершенные работы, которые обрели свою гениальность уже в студии во время записи. Поэтому мне интересно, альбом skin blood women roses вы заранее представляли себе или это было скорее способом исследовать свой потенциал как певицы?
Многие песни были написаны заранее, над ними работали в Нью-Йорке до того, как мы отправились в Лондон, например 1000 years, Cry me a River и The man I love. Я работала в несколько традиционном формате, то есть хотела куплет, припев, куплет, припев, бридж. У нас возникли разногласия по поводу We’ll fall apart, потому что я настаивала на том, чтобы был припев, связывающий всё вместе. В итоге пришли к компромиссу: припев повторялся на протяжении всей песни. Так что эта песня не получилась такой, какой я хотела ее видеть.
— Насколько сильно альбом изменился после ремастеринга? В чем разница между оригинальной записью и современной?
Звукорежиссер проделал просто невероятную работу. Мы сделали прекрасную версию для CD, что крайне трудно. Сейчас многие CD делают сильно сжатыми, так что они просто безумно громкие. И проблема в том, что при этом теряется много динамики, теряется тонкость. Нам удалось сохранить в записи все слои. Мой звукорежиссер смог разделить частоты и вывести, например, мерцание в Red Rose, сделать буквально дышащий над микрофоном голос для The man I love, а также все тонкие гармонии в Blood on Your hands, мультитрекинг голосов.
— Некоторые артисты даже пишут определенные рекомендации о том, как лучше слушать тот или иной трек или альбом. Есть ли у тебя что-нибудь подобное?
Я называю это «внутренней музыкой», своего рода интимный диалог между мной и слушателем. И это сильно отличается от типичной музыки для вечеринок.
Думаю, я больше артист для вдумчивых людей, которые проходят трудный этап в своей жизни. Они ищут друга, и я чувствую, что именно в этом моя задача — через музыку я обращаюсь к ним и таким образом пытаюсь стать для них тем самым другом.
Я знаю это благодаря письмам от поклонников, люди пишут, что музыка помогает им пережить тяжелые времена, и они находят утешение в том, что я делаю, и в моем голосе. Не то чтобы это было самоцелью, это просто естественно: я передаю эмоции и иногда внезапно заставляю слушателей задуматься о тех же вещах, о которых думаю я. Это что-то искреннее и интимное, как при чтении романа, например.
— Рассказывая о гастролях, вы говорили о нетипичной для вас публике и своего рода хулиганском отношении, как вас закалили встречи с не самой приветливой аудиторией. Как это отражалось на ваших выступлениях?
Помню, как на одном фестивале я вышла на сцену, покрытую стеклом, — зрители бросали бутылки, осколки были повсюду. Меня забросали какими-то фруктами, когда я начала петь. Кричали непристойности.
Бывало даже, что меня сбивали со ступенек вышибалы, которые отказывались верить, что я в группе, потому что я женщина. Был просто невероятный сексизм, особенно в этой сфере.
Потом стало лучше — просто потребовалось несколько лет занятий спортом. А со временем у нас появилась своя публика, в основном женщины и молодые люди, которые оставляли на сцене цветы, записки и тому подобное. Эта менее жестокая и более вдумчивая толпа была прекрасна. Но в начале всё было совсем не так. Были дни, когда среди слушателей не находилось ни одной женщины, а мы выступали в клубах. Это очень жестокий и кошмарный опыт. Многие годы я просто не говорила об этом. Однако я уверена, что подобный опыт касался не только меня, а любой женщины, которая присоединялась так или иначе к рок-сообществу.
В свое время мы были самой «громкой» мировой группой п поэтому долгое время привлекали довольно скандальную публику. Но я всегда носила беруши (поэтому еще не оглохла) и заботилась о себе: принимала витамины, никогда не употрбеляла наркотики и не пила, именно поэтому, думаю, я справилась, в то время как многие люди из той эпохи имеют проблемы со здоровьем сейчас. Ведь всё, что ты сделал в жизни, настигает тебя, всё имеет свои последствия. Так что да, подобные вещи были вокруг меня, но я сама ими никогда не интересовалась.
— Мы говорим о 1985–86 годах, верно? Трудно представить, что артист может поехать на гастроли и столкнуться с чем-то подобным в наши дни. Хотя, возможно, многое из этого все еще существует.
Это очень верно. Думаю, что это огромный вызов, но я была неустрашимой, целеустремленной и знала, что должна быть там, быть частью этого, это как судьба.
Чтобы достичь того, о чем вы мечтаете и чего хотите, нужно действовать. Я занималась тяжелой атлетикой, тренировала выносливость, на руках были мозоли от занятий с кирпичами и цементными блоками. Меня даже никогда не грабили, хотя я жила в одном из самых опасных районов Америки.
Меня окружали героин, наркотики, преследования, грабежи, кругом были сгоревшие здания с выбитыми окнами. Я переехала в сырое помещение, которое мы переделали в более-менее пригодное для жизни и назвали бункером. Склад, который мы превратили в место для жизни и репетиций, там не было отопления, не было кондиционера. Так что зимой в Нью-Йорке было очень весело. И очень холодно. Тогда в том районе жили практически все творческие люди. А сейчас, конечно, это дорогой район Ист-Виллидж, и он совсем не такой, как раньше.
— Я там был — это просто культурная столица мира, и все так мило и прекрасно…
А в начале 80-х годов даже такси не могло подъехать к Авеню А — слишком опасно.
— Серьезно? Какая же часть Нью-Йорка была тогда хорошей? Я думал, что опасным был Бруклин или Харлем. Но не Ист-Виллидж…
Нет, там было полно торговцев героином и банд. Они угоняли машины и поджигали их. Много ненависти и беспорядка для таких «понаехавших» туда людей, как я, потому что местные видели в нас тех, кто собирается изменить их район.
Так и произошло. В итоге сейчас почти вся арт-сцена уехала из Ист-Вилладжа, потому что жилье выросло в цене. Теперь мои студенты снимают там квартиры за 11 тысяч долларов в месяц, так что это совсем другое место. А когда я жила там, над моим бункером на двери висел знак Майкла Пеллетье: «Всегда направо. Никогда не сворачивайте налево, идя на Авеню С, потому что вы не вернетесь. Смерть ждет вас там». Так что это было довольно опасное место.
— Считаете ли вы свою и музыку Swans частью нью-йоркской даунтаун-сцены или как-то соотноситесь с ней?
Мы никогда не были частью какого-то движения или сцены. Никто не делал того, что делали мы. И я думаю, что это была очень сознательная идея — не иметь ничего общего с другими.
— А как отличалась музыка, публика и опыт записи, скажем, в Штатах и в Великобритании?
Думаю, что больше поддержки было за пределами Соединенных Штатов. Особенно в Лондоне. Сейчас я участвую в фестивалях, таких как Roadburn, Inferno fest и Supersonic, но это всё в Европе, а в США я предпочитаю проводить специальные мероприятия. Например, некромантический фестиваль в Провиденс, штат Род-Айленд, — это фестиваль научной фантастики для фанатов Г. П. Лавкрафта. Так что всё в таком духе.
— И вы продолжаете выпускать новые пластинки. Одна из них вышла в 2020 году — Tulpa...
Да, да. Это была концептуальная серия, посвященная буддизму, разным аспектам войны и таким категориям, как самость (Illusory).
— Вы стараетесь воссоздать то же самое ощущение и звучание, что было раньше, или воплощаете новые идеи?
Что касается ремастеринга старого альбома, то меня просто просили переосмыслить и переделать некоторые песни, и я это сделала. Мне самой нравится интерпретировать вещи и делать их по-другому, благодаря этому материал приобретает новый смысл. Например, в композиции The Rally я решила поработать с темой политических митингов и представила их в таком демоническом свете. Еще мы пересняли видео на песню Red Rose. В старом клипе я снималась с питонами, в новом вместо них — акробаты. Ну и осенью 2022-го выйдет еще одно переиздание — альбом Sacrifical Cake.
— Кроме музыки вы занимаетесь живописью и скульптурой?
И пишу прозу, много рисую, делаю наброски и тому подобное. Я делала рисунки на обложках альбомов, они постепенно усложнялись, появлялось много слоев, глазури и прочего. Сушила, а затем царапала их инструментами, чтобы придать текстуру, так что мои руки были просто в кошмарном состоянии.
— То есть, по сути, вы брали оригинальную обложку альбома и просто рисовали поверх нее?
Да, сейчас я как раз работаю над обложкой старого альбома Children of God. Я просто полностью покрываю ее черным или белым, или чем угодно, а затем добавляю цвета и рисунки, так что это похоже на полное искоренение того, что было изначально. В работе я опираюсь на содержание песни. В частности, в Children of God речь идет о телеевангелистах-шарлатанах, поэтому я использовала коллажи с телевизорами.
Для другого альбома Soundtracks for the Blind я рисовала как бы на своем собственном глазу, пришлось купить специальную бумагу и напечатать рисунок на глазу. Это просто абстракции, то, что я чувствую. Мне в принципе очень нравится смелое абстрактное искусство.
— Как бы вы определили, что ваше произведение искусства завершено и это что-то, что действительно хорошо вышло? Или когда вы смотрите на искусство других людей, будь то музыка или живопись, каковы критерии?
Это чисто инстинктивно, внутренний голос. Это всё, что я знаю. Я всегда знаю, когда что-то происходит так, как должно происходить. Во время, например, вокального исполнения я стараюсь искать разные голоса, как будто они исходят от разных женщин или личностей.
По-настоящему притягивают вещи, которые оставляют пространство для того, кто на них смотрит, слушает их или читает.
Меня не привлекают идеально нарисованные или реалистичные картины, они не резонируют со мной. Мне нравится что-то более провоцирующее на размышления, загадочное и неизвестное. Искусство есть во всем, где есть что-то, что говорит через тебя.
— Есть ли место для искусства, которое заставляет вас испытывать глубокий дискомфорт?
Я думаю, очень важно покидать свою зону комфорта в музыке, искусстве или литературе. То, что вызывает беспокойство или заставляет думать и чувствовать — это и есть искусство. Это цель музыки, живописи и писательства. Я хочу и должна реагировать. Если вы создаете искусство, на него обязательно должна быть какая-то реакция, пусть даже негативная. Живая реакция людей — это то, что делает произведение успешным.
***
За подготовку материала благодарим автора Дискурса Елизавету Распопову.
