Серия human/artist — это видеоразговоры с бельгийскими художниками (в широком смысле слова «художник»), записываемые Анютой Вяземской. Герой первого эпизода — Ник Ханнес, документальный фотограф, который специализируется на длительных проектах. На его счету несколько выставок и книг, среди которых — Red Journey, результат годового путешествия по странам бывшего Советского Союза. Ник рассказывает о том, как живут фотографы, о некоторых секретах мастерства и даже о том, как выжить, если у тебя творческая профессия.
Предлагаем вам просмотреть видео (в нём есть включаемые русские субтитры), а ниже приводим перевод интервью.
— Для начала представься, пожалуйста.
Меня зовут Ник Ханнес, я бельгийский фотограф, кроме того я преподаю фотографию в Академии Искусств в Генте. Раньше я был пресс-фотографом, сразу после выпуска — это было ещё в 90-х — из этой же Академии. Спустя какое-то время я решил сконцентрироваться на длительных документальных проектах, которые сам и организую. На сегодняшний день у меня есть три фотокниги. Одна про страны бывшего Советского Союза, называется Red Journey. Она стала результатом годового путешествия по пятнадцати бывшим советским республикам. А потом я сделал книгу о Бельгии, о традициях и культурных особенностях бельгийских празднований. И последний законченный проект — это Mediterranean — The Continuity of Man, документальная серия о средиземноморских странах.
— А с чего всё началось? Почему ты решил этим заняться?
Фотографией? Ещё когда я был моложе, меня всегда тянуло к самовыражению, тем или иным образом. В таких случаях начинаешь искать подходящий медиум, подходящий язык. Я знал, что я не очень музыкальный человек. Мне нравится музыка, но играть я не могу, и петь не могу, ну, как бы то ни было… Я начал писать, но вскоре я понял, что фотография — это моё. Всё началось очень тривиально, мне было 14 лет, я начал фотографировать природу: растения и бабочек, пейзажи и цветы. Взял камеру своих родителей и начал фотографировать. Спустя еще какое-то время я начал ковыряться в темной комнате, всё сам, потом отправился в фильмографическую школу — это было после средней школы. Но фильмографическая школа оказалась для меня слишком технической: много вычислений и всякого такого. В итоге я оказался в Академии, где позволено всё, чтобы выразить себя, а это практически… ну, обязательно, если ты учишься в Академии. Тебе нужно раскрыться и показать, кто ты на самом деле.
— Кто оказал на тебя влияние? На тебя как фотографа и на тебя как человека?
Я учился в 90-х, и тогда Анри Картье-Брессон все ещё был одним из выдающихся примеров. Какие-то элементы его стиля можно найти и в моей фотографии — le moment décisif… Некоторые думают, что это старомодно, но в этом много ценного и правдивого. Хотя меня всё-таки больше пленяют личности по другую сторону объектива, такие ребята как Роберт Френк и Эд ван дер Элскен, голландский фотограф. Очень мощные характерные персонажи. То, как они живут, и то, как они смешивают свою жизнь и свою фотографию, — это завораживает. Если ты фотограф — или художник в широком смысле слова — это не работа с девяти до пяти, это твоя жизнь, это всё. Так что меня впечатляет сам подход: выкладываться надо на все двести. Ещё фотограф из Бельгии — Карел де Кейзер, из-за его таинственности и многоуровневости его изображений. В них всегда много тайн, и я тоже стараюсь так делать. Как человек… да много людей. Думаю, много музыкантов, режиссёров.
— На своём сайте ты пишешь, цитирую: «Фотожурналист во мне превратился в документального фотографа». Можешь объяснить, что ты имеешь в виду?
Да… Когда я выпустился в 97-м, я сразу начал работать на бельгийскую прессу. Вскоре у меня было полно работы, я работал по семь дней в неделю, на выходных, но всегда занимался чьими-то чужими идеями, не своими. Мне говорили: «Ты должен пойти туда-то, сделать там фотографию», — и тому подобное. Поначалу это было здорово: хотя бы просто познакомиться с ритмом работы прессы и с дедлайнами. Так я проработал лет восемь, но потом почувствовал себя в безвыходном положении: у меня просто не было времени на то, чтобы воплощать свои собственные проекты и идеи. И это переломный момент для моей фотографической деятельности. В 2006-м я решил покончить с заданиями, я послал имейлы всем своим клиентам со словами: «Не звоните мне ближайший год, я буду путешествовать». И отправился путешествовать по России. Из Антверпена, где я живу, прямо во Владивосток на другой конец света, чтобы просто делать фотографии — без давления со стороны, без указаний. Снимать только то, что я сам считал достаточно интересным. И что-то действительно важное произошло с моим стилем… Я оторвался от новостей, избавился от журналистского рефлекса, и мои фотографии стали более открытыми для интерпретации, более элегантными. И тогда я решил: этим я и хочу заниматься, в это я буду вкладывать своё время и усилия — в долгосрочные документальные проекты.
— Вопрос про Mediterranean. Когда я смотрю на фото, я знаю, что это всё разные страны, но в какой-то момент я больше не различаю, какая из них какая. Монте-Карло не отличить от Монако или Египта. Пляжи Греции от пляжей Франции. Этого эффекта ты хотел добиться?
Цель проекта была — сопоставить параллельные реальности, которые сосуществуют в этом географическом регионе. Линия берега проходит по 21 стране. Я не хотел концентрироваться на какой-то одной теме, я хотел снять всё — я вообще очень жадный фотограф, и искал способ с этим управиться. Как замешать эти параллельные реальности, как смешать фотографии мира богатых модных туристов в Монте-Карло и Франции с изображениями мигрантов или пыльных египетских городов, и тому подобное. И я думаю, что мне удалось. Особенно на выставке: всё начинается весёлыми и солнечными туристскими фотографиями, но потом за каждым углом весёлая серия с лёгкостью превращается в кровавую. Такой шоковый эффект. Вдруг посетители уже больше не на пляже, а на кладбище, полном тел беженцев. Это оказывает довольно сильное воздействие.
— К слову про экзотику. Ты часто ездишь на восток. Например, твой проект про Армению или Red Journey. Тебя что-то тянет в этом направлении? Почему на восток?
Он привлекает меня. Вообще, все мои проекты связаны друг с другом. Я начал в бывшем Советском Союзе, на Кавказе… На самом деле до этого я работал в Восточной Турции, Ираке, Иране по поводу курдской проблемы, я был там десять-двенадцать раз в качестве пресс-фотографа. И однажды пересёк границу и оказался в Армении, в Грузии. Я тогда сказал: «Ого! Визуально это на границе между нашей культурой и чем-то совершенно иным». Многие вещи мне близки и понятны, а многие — совершенно незнакомы. А если ты чувствуешь связь с чем-то, то ты можешь составить мнение об этом. Это не полная экзотика, не дикое племя в дождевом лесу, о котором я вообще ничего не знаю. Но там всё равно… вот, например, я думаю: «Ага, я понимаю», — а потом: «Нет, всё-таки не понимаю». Там всё началось, а потом я стал путешествовать по другим странам.
— И проект Red Journey — не авантюра ли это, просто взять и поехать в Россию с рюкзаком, не особо представляя, что там и как?
О, очень даже авантюра! Конечно, я был хорошо подготовлен, для всех этих стран мне нужна была виза. Я полгода потратил на то, чтобы разобраться с визами, чтобы убедиться, что если одна заканчивается, то тут же начинает действовать другая, иначе всё, ты застрял между границами. Это довольно изощрённая бюрократическая подготовка. Но после начала путешествия… да, было довольно смело… я ведь не говорю по-русски, да, я подхватил пару слов… Не так много людей в России говорит по-английски. Может, где-нибудь в городах, но большую часть времени это были попытки общаться с людьми, не зная языка. Море непонимания, море разочарований. Например, если мне нужен был билет на поезд — а я всё время путешествовал общественным транспортом, — на вокзале могли просто сказать «niet», нет никаких поездов, и я не понимал: «Чего „niet“? „Niet“ поезда? Или, может, нет билетов в первый класс? Или во второй класс?» В общем, препятствия на каждом шагу. Иногда мне даже не удавалось купить билет, хотя поезд стоял прямо на платформе. Это было обидно, приходилось идти на автобусную остановку и ехать на автобусе. Вот всегда так, всегда лучше всего запоминаются плохие вещи, а на самом деле было очень здорово. Целый год вдали от своей страны, от своих друзей, от своей семьи — это очень ценный опыт, оно того стоит. Конечно, встречаешь множество замечательных людей, и вообще-то всё прошло отлично, за исключением бюрократии.
— А это ведёт к моему следующему вопросу. Ты выпустил книгу по проекту Red Journey, в ней несколько текстов. И только последний из них написан лично тобой. Там есть введение, в котором говорится о России, а если конкретнее — о её жадности и её желании покорить мир, хотя на самом деле книга о пятнадцати разных странах. Далее — три других текста, написанных другим человеком, и он говорит только про ужасы и отчаяние, связанные с жизнью в бывших советских республиках. В то же время у твоих фотографий и твоих текстов, по-моему, совершенно другая интонация. Они говорят: да, есть огромное количество плохого, но кроме того — есть и хорошее. Как и почему ты принял решение использовать эти тексты в своей книге?
Я не выбирал тексты, я выбрал писателя, Сальваторе ди Роса, это мой хороший друг и специалист по проблемам на Кавказе. Он написал три эссе для книги. Не знаю, настолько ли они негативны…
— Ну, если ты найдёшь хотя бы одно предложение, которое не будет негативным, я съем свою шляпу.
Ха-ха, ладно… Хм. Мне вообще нравятся эти тексты, но… когда я прошу писателя написать текст, я не думаю, что я как фотограф вправе вмешиваться в процесс написания со словами: «Нет-нет, твой текст слишком негативен, напиши попозитивнее». Нет, это дополнительная информация. В первую очередь это фотокнига.
Это правда, что мои фотографии иногда трагичны, иногда комичны, а большую часть времени — где-то посередине, не за и не против. Единственное, чего я хотел избежать, — это изображения бывших советских республик как серых, зимних, холодных стран, где на улицах стоят babushka’s с картофелем и кругом красные машины Lada, — знаешь, всех этих стереотипных представлений, которыми оперируют многие люди, когда говорят о России и Восточной Европе. Нет, если ты начинаешь там путешествовать, то видишь все сезоны, видишь молодых людей, которые играют в городе на гитаре… Солнце светит и в Сибири. Может, там чертовски холодно, но нам вообще повезло с погодой. Плавали по озеру Байкал…
— Как видишь, в книге есть несколько красных наклеек. Выбери пару и расскажи, если помнишь, какие-нибудь истории о том, как были сделаны эти фотографии.
(листает книгу) Мне надо найти… А! Вот, например, мы в Армении, в Гюмри. Мужик пытается поднять чучело оленя на лестницу. Было ужасно холодно. Гюмри — это очень бедный город, он пострадал ещё в землетрясение, кажется, в 80-х… А этот мужик, на самом деле, фотограф. Он там стоял с чучелом оленя перед церковью, ждал детей, чтобы сфотографировать их на спине этого оленя. У него были ещё эти… не знаю, как по-английски… какие-то украшения на голове с цветастыми резинками и прочим. Очень красочно. Я прождал с ним, может, пару часов. Я вообще часто жду, когда фотографирую, жду подходящий момент. Иногда приходится ждать по два-три часа, пока что-нибудь особенное произойдёт. Обычно совпадения происходят непредсказуемо. Но в то же время можно попытаться найти их. Звучит противоречиво, но именно этим я и занимаюсь. Ты ждёшь, что что-нибудь произойдёт, понимаешь: если что-то произойдёт — будет отличный кадр. Так вот этот олень и этот мужик выглядели очень интересно. И прошел день, наступил вечер, мужик захотел отнести оленя назад, туда, где тот хранится, и ему надо было подняться по этой лестнице, и это давалось ему не так-то просто. Появилось такое абсурдное, странное ощущение. И что-то подобное мне всё время встречалось. Такие вещи, которые бы здесь, в Бельгии, мне никогда не встретились.
Так, Арал. Аральское море. Конечно, это трагическая история — исчезновение Аральского моря. И эти фотографии кораблей в песках очень известны, я их уже видел несколько раньше, до того, как поехал туда, и мне тоже хотелось увидеть их вживую. Мы отправились в бывшее море. Чего я не знал, так это того, что многие люди, которые раньше были рыбаками, стали пастухами, в том числе для верблюдов. И вот я приехал, увидел верблюдов, отдыхающих в тени кораблей… Фотография уже была там, мне нужно было только быть очень осторожным: выбраться из машины, подобраться поближе, аккуратно, не спугнуть их… и просто нажать на кнопку. Это как будто такой дар, что ли. Иногда ты видишь ситуацию, и всё, что тебе остаётся, — лишь нажать на кнопку.
— Хотел бы ты снова поехать в Россию? И, как ты думаешь, что поменялось с тех пор?
Конечно, я хотел бы снова поехать в Россию! Что поменялось… Хм, думаю, примерно то же самое, что здесь. Люди со смартфонами кругом и тому подобное. Тогда у меня ещё было впечатление в большинстве экс-советских стран, что существует огромная пропасть между большими городами, столицами, и сельской местностью, деревнями. Я имею в виду уровень жизни. Надеюсь, это изменилось.
Ах да, я ездил снова, три, нет, два года назад я ездил в Якутск, это было задание — посетить самый холодный город на земле. Было здорово. Но мне не повезло — зима была тёплая. Я ожидал минус сорок, а было всего минус двадцать шесть или около того. А я ведь хотел ощутить этот пробирающий до костей холод.
— Мои коллеги из Москвы хотят задать вопрос о проекте про Армению. Эти храмы на твоих изображениях, что люди о них думают? Там сейчас что-нибудь происходит? На некоторых фото видны люди с фотоаппаратами — это туристы? Как там вообще дела?
Армения? А, церкви. Да, это очень недавний проект. В прошлом году я поехал в… собственно, это не Армения, это Восточная Турция, я взошёл на гору Арарат. Для армян это очень важная гора, это их национальный символ, поэтому многие армяне отправляются на покорение горы Арарат как в своего рода паломничество. Хотя это часть Турции: после распада Оттоманской империи она относится к Турции. Плюс эта ужасная история о геноциде армян, поэтому для армян это в том числе и дань памяти геноциду. Очень важный символ. И после горы, куда мы лазили с группой армян (было очень круто, кстати), я отправился в Восточную Турцию, в курдский район — Курдистан, чтобы отыскать забытые и уничтоженные армянские следы, в основном, церкви и кладбища. Кое-что можно найти в интернете, но не точное месторасположение, так что всегда нужно ориентироваться уже на месте, всегда нужно быть таким искателем приключений, спрашивать людей: «Где может находиться эта церковь?», — и искать все эти церкви. Думаю, я нашёл примерно десять, но их намного больше.
— И они используются?
Нет, большинство из них варварски разрушены, намерено разрушены Турцией. Армяне называют это культурным геноцидом, то есть кроме настоящего геноцида — истребления людей — был ещё и культурный геноцид в том смысле, что все следы, относящиеся к армянам, должны были пропасть, быть уничтожены. Они целенаправленно уничтожались турецкой армией и даже турецкими, курдскими гражданами. Словом, это исторический знак, и поэтому я и хотел сфотографировать их. Их не поддерживают в хорошем состоянии. Есть пара археологических туристических мест, где за церквями следят, как, например, остров Ахтамар, это, кстати, та самая фотография, на которой люди фотографируют. Но большинство церквей заброшены, оставлены на произвол времени. В то же время это очень красиво, когда видишь эти разрушенные церкви, полностью покрытые растительностью, — очень романтические места с трагической историей.
— Ммм. Кстати о трагических историях… Расскажи в двух словах о проекте «Саддам». Это твоя первая поездка в Ирак?
А, Саддам. Нет, не первая. Когда я закончил Академию, одна из первых поездок за границу — я тогда поехал сам по себе — была в Ирак, во времена правительства Саддама. Сумасшедшая поездка, Ближний Восток поразил меня тогда. Потом в 2003-м году американцы захватили страну, заварили такую кашу, что до сих пор не расхлебать, я возвращался туда дважды… Но положение было очень нестабильно, и я чувствовал себя не в своей тарелке в разрываемой войной стране. Может, у меня нет этого в генах, я не военный фотограф. Хотя меня крайне интересуют конфликты, я ни за что не отправлюсь на передовую линию. И к тому же передо мной встала проблема, как же позиционировать себя в этой конфликтной ситуации. Я сделал серию портретов Саддама. Во время его правления кругом были эти огромные портреты на улицах, часть его культа личности. Это типично для диктатуры — изображения диктатора, диктатор должен быть везде. Но после падения Саддама многие его портреты пострадали от вандализма, на них рисовали, их разрушали, а потом оставили что было… И это такая коллекция — репродукции портретов Саддама. Иногда, мне казалось, результат больше похож на произведение искусства. Можно легко узнать какие-то художественные влияния. Например, один портрет стал похож на работу Магритта, другой — на работу Джексона Поллока. Иными словами, практически история изобразительного искусства в этих портретах, и то, что ты видишь, — это гнев и разочарование населения Ирака.
— Спасибо. А хочешь рассказать вкратце про свой новый проект?
Да, но он совсем свежий. Я был там недавно, всего три недели, в Дубае. Я хочу сделать еще один документальный проект — книгу и выставку — про преобразование городской среды и сектор развлечений, об этих двух вещах. И Дубай — это такой пример, потрясающее урбанистическое преобразование, за невероятно короткий промежуток времени, за сорок лет, Дубай превратился из пыльного регионального торгового узла в гиперсовременный мегалополис, огромный глобальный город. Это не естественный способ городского развития, это управляемый рынком способ создания города, и, конечно, в этом есть что-то искусственное. Но визуально это жутко интересно, поэтому я хочу над этим работать. Во многом экономика Дубая основана на… конечно, на бизнесе, но кроме того на туризме, шоппинге. Это культура потребления, которая, впрочем, существует и у нас, понятно, что она есть везде в мире, но там она дошла до экстремальных масштабов… Вот и всё, что я могу сказать сейчас. Это будет документальный проект, и кроме того попытка выйти за пределы стереотипного представления о Дубае как о современном городе с высокими жилищными массивами, домами, небоскрёбами. Естественно, они тоже будут на фотографиях, но о городе можно рассказать гораздо больше. Но на работу уйдёт ещё два года.
— Ещё два года?
Я надеюсь.
— И какие ощущения? Red Journey занял один год, и это поездка по пятнадцати странам, не знаю, сколько ушло на Mediterranean, но это была двадцать одна страна…
Проект Mediterranean занял четыре года, но это не непрерывно. Если сложить всё время, что я путешествовал по этому региону, получится полтора года. То есть полтора года на двадцать одну страну и примерно столько же поездок.
— И теперь два с половиной года на один город?
Да, это только город, он очень маленький, но в истории с Дубаем есть некоторые испытания, которые надо преодолеть, потому что… Ну, они, скажем, озабочены своим имиджем, и не так-то просто там свободно перемещаться. Если ты фотограф, то тебе кругом нужны разрешения, множество дозволений, даже чтобы снимать на улице или в торговом центре. Поэтому ко всему нужно тщательно подготовиться, и поэтому на проект уйдёт так много времени.
— Ты делаешь то, во что веришь, или пытаешься верить в то, что делаешь?
(смотрит)
— Мне повторить? (смеется)
Ты делаешь… (тоже смеется)
— Ты делаешь то, во что веришь, или пытаешься верить в то, что делаешь? В смысле, что тобой движет — вера или какие-то практические соображения?
Конечно, я верю в то, что я делаю. Вообще я тоже часто задаюсь этим вопросом, зачем я делаю то, что я делаю. Почему я не могу жить как большинство людей — просто работать, зарабатывать деньги, наслаждаться собой без стресса… Вообще-то быть фотографом или художником — это огромное давление, которое ты в том числе создаёшь себе сам. Иногда я завидую людям, которых не тянет все время что-то творить. Но я не могу себя изменить или свой характер, и к тому же, я думаю, да я уверен, с этим моя жизнь намного интересней, чем если бы я не был фотографом. Благодаря этой профессии я оказываюсь в таких ситуациях и странах, в которых я бы никогда не оказался, куда бы я никогда не поехал, не будь я фотографом. Вообще, одна из замечательных черт фотографии — это то, что тебе нужно отправляться в определённые места, туда, где ты хочешь сделать свои снимки. Дело обстоит иначе, если ты писатель или если ты пишешь картины. Конечно, хорошо, если ты куда-то отправляешься, но это необязательно. А если ты фотограф — то обязательно. В это я верю. Но иногда я спрашиваю себя, зачем это всё, что я делаю. Из самолюбия? Хочу ли я оставить что-то после себя? Может быть. Придаю ли я таким образом смысл своему существованию? Тоже может быть. Или потому, что я не очень хорош в других вещах? И это может быть. В каком-то смысле все эти ответы — клише, но так оно и есть, это придаёт моей жизни смысл, и она становится более авантюрной. Думаю, это самое главное.
— И последний вопрос. Хотел ли бы ты дать какой-нибудь совет тем молодым людям, кто движется — или собирается — в сторону документальной фотографии или вообще фотографии?
Да, есть какие-то вещи, которые я выучил на своём опыте. Думаю, очень важно делать то, во что ты веришь, прислушиваться к своим инстинктам. Конечно, тебе приходится выживать, выполнять какую-то работу, просто чтобы заработать на жизнь, я тоже этим занимался, но… слишком много. Нужно найти оптимальное соотношение. И если это будет возможно, бросай задания и действуй. Но, конечно, это всё должно быть реализуемо с финансовой точки зрения. Концентрируйся на одной вещи одновременно, и погружайся в неё, не ожидай, что всё свалится прямо с неба. Даже если ты очень талантлив, всё равно нужно очень много трудиться, чтобы чего-то добиться, я думаю. Нужно выкладываться на 200%, и это непросто, а времени не так много.
— И теперь самый-самый последний вопрос, специально для нашей русскоязычной аудитории. Когда я разговариваю с иностранцами, люди всегда вспоминают какие-нибудь русские слова. И самое забавное, что все помнят разные слова. Например, мы уже узнали, что ты знаешь «нет» и «babushka». Какие-нибудь ещё ты помнишь?
О да. Otkuda? Этот вопрос нам все задавали. Mojna posmotret… Mojna posmotret? (смеется) Что же ещё? Я знаю ещё, я знаю. Я даже, хм, а «mojna posmotret» — это «могу ли я посмотреть?»
— Ага.
А, о, ещё. Photoganfirnovat mojna? Это вопрос я всегда учу… Photografirnovat mojna? Это важно, я всегда учу это предложение на всех языках, когда отправляюсь куда-нибудь. (смеется) И, конечно, всякие маленькие слова: spasibo, pojaluysta… zavtra!
— Ещё не встречала никого, кто бы знал фразу «можно посмотреть?» (смеется) Ладно, спасибо тебе огромное. Spasibo!
Пожалуйста. Pojaluysta!
Фотокниги Ники на Amazon: Red Journey и Mediterranean — The Continuity of Man.
