«Он оставался в России и продолжал говорить, несмотря ни на что». Ксения Кагарлицкая о солидаризации вокруг дела отца

Репрессии влияют не только на людей, которые получают тюремные сроки за несогласие с властью, но и на их близких, находящихся на свободе. О том, как арест родного человека меняет жизнь и отношения, Дискурс разговаривает с семьями политзаключенных в спецпроекте «Разделенные сроком». 

В новом интервью цикла дочь социолога, левого публициста и автора проекта «Рабкор» Бориса Кагарлицкого рассказывает, почему после начала войны отец оставался в России несмотря на угрозу ареста, как после заведения дела ей пришлось пересобирать ютуб-канал «Рабкора», каким образом Борису удается поддерживать коллег и родных из СИЗО и как в борьбе против несправедливости могут объединиться люди разных политических взглядов. Ксения делится воспоминаниями о разговорах с отцом про политику, об обыске в квартире, который она пережила будучи восьмиклассницей, о смешных историях из совместных путешествий и рассуждает, каково это — быть дочерью Бориса Кагарлицкого.

О начале преследования и обысках у команды «Рабкора»

Дело началось 25 июля. Я проснулась от звонка мамы. Папа должен был встретить ее в аэропорту. Он всегда встречает ее и всегда выполняет обещания. И вот его нет. Мама взволновалась, звонит мне, спрашивает, не знаю ли я, где папа. Естественно, я не знала. На тот момент я только проснулась и еще ничего не успела сообразить. Когда мама на такси добралась до дома, я узнала, что Бориса задержали, но без каких-либо подробностей. Я не знала ни про Сыктывкар, ни про Коми, ни про оправдание терроризма. Мы просто пытались выяснить, что происходит и куда его везут.

В этот день в его квартире и в студии ютуб-канала «Рабкор» прошли обыски. Еще были обыски у ребят из команды. У Александра Арчагова — ведущего рубрики «Психоход» и у Артема Ерофонова, который на тот момент был админом телеграм-канала «Рабкора» и постил анонсы и новости. У техников изъяли аппаратуру, как мне кажется, чтобы остановить работу канала, потому что на камерах, ноутбуках, свете завязано вообще все.

Вообще в России в 2023 году вполне ожидаемо, что такое может произойти. Тем более Борис известный человек, у него есть медиаресурс.

С момента начала специальной военной операции он продолжал вещать, давать свои комментарии к политическим событиям, свою аналитику.

Я осознаю, что продолжать это делать было опасно, учитывая, что все независимые СМИ пытаются душить. Но всё равно задержание произошло очень внезапно. Позже Екатерина Шульман на стриме «Рабкора» сказала, что в марте 2022 года в Шанинку пришли со списком преподавателей, о которых «хотели узнать больше», но через несколько недель практически никого из этого списка не оказалось в России. Всех, кроме Бориса Юльевича. Видимо, Борис знал об этом списке и все равно принял решение остаться.

Коллеги не любят, когда я сравниваю отца с Навальным, но Навальный мог бы остаться в Германии, и все было бы нормально. Но он поехал в Россию. И все до сих пор задаются вопросом: на что он рассчитывал, когда возвращался. Мне кажется, его позиция заключается в том, что обязательно нужно быть в России. И то же самое с Борисом. Во-первых, как можно быть российским политиком, находясь не в России. Хотя история с Лениным показывает, что можно. Борис, наверное, должен был бы на него ориентироваться, но почему-то не стал. 

Важно оставаться в стране, чтобы быть в тренде и понимать происходящее. Чтобы в случае каких-то глобальных событий находиться в России. Такой вот принцип. 

Мы разговаривали с отцом о тюрьме, но в Советском Союзе он сидел в Лефортово, политической тюрьме. Там всё всегда было вежливо: Борис Юльевич, на «вы». Он говорил, что очень много книжек прочитал, пока был там, всякие байки сокамерников рассказывал. Не скажу, что у него позитивный опыт с Лефортово, но все-таки спокойный. При Ельцине все было ужасно — его чуть не убили. А вот по поводу нынешнего ареста он говорит, что все же путинская тюрьма отличается от брежневской в лучшую сторону. Во-первых, тем, что можно письма получать и переписываться. Во-вторых, «ФСИН Marketplace». Когда я услышала, у меня появилось ощущение какого-то сюра. 

Но да, есть «ФСИН Marketplace», который по дизайну похож на «Яндекс Маркет», где можно заказать миндальное молоко и что угодно. 

Я не хочу говорить, как замечательно сидеть в тюрьме, но как будто при Путине это немножко лучше, чем при Брежневе, если сравнивать условия. Но что тогда за слова сажали, что сейчас. Глобально ничего не изменилось.

Сейчас он в СИЗО на время предварительного следствия, пока до 24 ноября. По идее должен пройти еще один суд, где будет решаться дальнейшая мера пресечения. Я сама не очень понимаю, это постоянно будут заседания по продлению или в какой-то момент итоговый суд все же состоится. По статье «оправдание терроризма» минимально может быть штраф, но вообще — от 5 до 7 лет.

О реакции друзей и близких на дело

Общаться с нами никто не перестал, скорее, просто поддерживают. Люди порой не знают, что сказать, теряются в такие моменты. Бывает, подписчики спрашивают, не опасно ли после признания Бориса экстремистом присылать донат, быть подписчиком «Рабкора». Вот такие вещи пугают людей. Родственники все, естественно, тоже поддерживают и переживают.

Мама проходит через это не в первый раз. Они женаты уже 37 лет, и годовщину брака Борис встречал в СИЗО. Сначала он сидел при советской власти, когда они еще не были вместе. Потом сидел в 1993 году. Тогда мама занималась тем же, чем я сейчас: давала интервью иностранным журналистам, пыталась его вытащить. Это была шумная история. Говорили, что якобы он с другим депутатом угнал машину. Потом его еще раз задерживали при Путине. Это был административный арест в 2021 году.‌ 

Мама признается, что в январе у нее уже был собран на случай СИЗО чемоданчик. Почему-то мы обе были более пессимистично настроены, чем Борис. 

Он оставался в России и продолжал говорить несмотря ни на что. Это его принципиальная позиция, за что мы все его уважаем. 

Я тоже проходила через это. После Болотного дела у нас дома был обыск. Тогда для меня это было впервые, я училась в 8 классе. Мы вдвоем с мамой общались с органами. Борис уехал в Берлин, а за неделю до обыска его вызывали в Следственный комитет на допрос. Прямо во время этого допроса один из следователей читал статью в Википедии о Борисе, пытаясь разобраться в чем дело. 

Борис им сказал: «Если вы захотите устроить у меня обыск, пожалуйста, давайте, но я в эти даты буду за границей, будьте добры устроить его в другой момент, чтобы я был дома». Естественно, именно в эти даты они и устроили обыск. 

Я точно помню этот день. Мне нужно было вставать ко второму уроку, но в 7 утра я проснулась от странных звуков. Мама рассказывала кому-то: «Тут у нас это, тут у нас то, тут у нас шкаф, туалет, кухня». Потом ко мне в комнату начали стучаться со словами «обыск». Не знаю, как я сообразила сказать: «Я голая несовершеннолетняя. Не заходите». В этот момент быстро оделась, написала друзьям, что происходит, спрятала телефон, заменила на другой. 

Затем они смотрели компьютеры: мой, Бориса, стационарный компьютер Ирины — содержание всех файлов. Я на тот момент подрабатывала у своего дедушки Леонида Зорина — он писал работы от руки, а я помогала перепечатывать их на компьютере. Один файл в моем компьютере назывался «Зорин полный», имелся в виду полный вариант текста. Им почему-то казалось это очень подозрительным, они читали его повести. Потом смотрели 500 фотографий с моей фотосессии, каждую картинку. В общем, весь этот обыск был каким-то сюром. 

В итоге они изъяли пакетики с канцелярскими резиночками со словами «Наверное, у вас огромная сумма денег водится, раз у вас столько канцелярских резиночек». 

Мне как-то подружка принесла флажок с медведем и закрасила ему один зуб. Этот флажок они тоже изъяли и еще какие-то коллекции агитаций с разных мероприятий. Потом звонили и говорили: «Если хотите, приезжайте, заберите эти резиночки», но мы не приехали. Так прошел мой первый и пока последний обыск.

О проекте «Рабкор» и участии в стримах

Я не знаю, связано ли преследование с популярностью «Рабкора», потому что не знаю, как ее оценивать. 100 тысяч подписчиков на ютубе — это не что-то колоссальное, даже среди русскоязычных каналов. При этом я знаю, что и более маленькие издания пытались заткнуть. Любое издание в России, которое транслирует антивоенную позицию, находится под угрозой. И любой человек, который это делает, даже в частном порядке.

Я работала на ютуб-канале «Рабкора» с его основания. В какой-то момент Борис подошел с вопросом: «Я слышал, что можно онлайн вещать, это называется стрим, знаешь ли ты что-то об этом?» На тот момент я просто знала, что существуют стримы, всё. Он говорит: «А сможешь провести стрим?» Я отвечаю: «Давай попробуем». И мы его провели. Это был ужасный стрим, в котором постоянно что-то ломалось, косячил звук. Но я периодически попадала в кадр, пытаясь что-то настроить, и в итоге зрителям понравилось, что я появляюсь в кадре. Постепенно я изучала тему глубже, все больше настраивала стримы. Так сложился жанр домашних стримов, где я уже в кадре сидела вместе с Борисом, зачитывала вопросы, занималась техническим обеспечением. 

Мы вместе занимались продвижением канала, придумывали форматы. Потом я отошла, потому что у меня появились другие проекты, но остался канал, который работал и рос. Я всегда за него переживала и всегда смотрю «Рабкор». Позже, когда посадили Бориса, мне начали писать ребята со словами «Ксюша, помоги». У меня, конечно, не было другого выбора. Более того, я работаю в той же сфере и действительно могу помочь настроить работу канала. Я надеюсь, что меня позвали не только потому, что я дочь Бориса, а еще из профессиональных навыков.

Я планирую оставаться в проекте до тех пор, пока не освободят Бориса. А потом хотела бы вернуться к своей классической жизни, потому что ее всю пришлось перестроить и перекроить после его ареста. 

О поддержке и кооперации идеологических оппонентов на фоне дела

Бориса поддержали люди с совершенно противоположных флангов, которые в норме бы за один стол не сели: провластные каналы, левые, оппозиционные, правые оппозиционные, либертарианцы, правые провластные. Многие пишут с такой ремаркой, что «да, я не со всем согласен, но Борис такой замечательный, нельзя его сажать». Сергей Марков‌, который участвовал в дебатах на канале Собчак, где они как раз спорили на тему СВО, начал писать в своем канале, «как так можно». Екатерина Шульман‌, которая не приходила на «Рабкор» много лет, когда Бориса посадили, пришла поддержать коллегу. Хотя понятно, что левые позиции ей не близки. Михаил Светов‌ тоже пришел на «Рабкор» поддержать. Объединились многие левые: Андрей Рудой‌ вместе с Замаем‌ провели стрим в поддержку Бориса, записали альбом.

Внезапно идеологические оппоненты оказались в трудный момент друзьями, это очень здорово. Каждый такой шаг для меня очень важен, мне кажется, это показатель солидарности. 

Я очень удивилась, когда листовки по всей стране начали появляться. Люди даже в России выходили с пикетами. Это восхищает. То есть личность Бориса оказалась действительно объединяющей для многих совершенно разных течений.

Почему поддержали Бориса? Может, банальный и бытовой ответ — просто он очень хороший человек. С ним приятно общаться, он никогда не хамит, никогда никому не нагрубит, всегда очень вежлив во всех аспектах и действительно всем показывает свой уровень эрудиции, что он серьезный специалист в своих вопросах. Мне кажется, дело в этом. 

Все делают приписку: «Да, у нас разные взгляды, но…» И даже сейчас было обращение к Путину на Валдае от канадского профессора. Вопрос был сформулирован таким образом: «Мы не подписывали эти петиции, открытые письма, потому что они антивоенные, но мы за освобождение Кагарлицкого, поэтому, Владимир Владимирович, посмотрите наше письмо». 

Причем Путин уже второй раз не знает, кто такой Кагарлицкий. 

Я видела в каких-то провластных СМИ отдельной статьей «Путин» и большими буквами «лично обещал заняться делом Кагарлицкого». 

Этот вопрос уже поднимается на международном уровне. Конечно, много раз мы слышали разные «обещания» власти, которые не исполнялись или исполнялись с точностью до наоборот. Все всё понимают. Но, мне кажется, сложнее замять историю, поднятую на международный уровень, когда на Валдае этот вопрос задается. 

О том, как справляется с разлукой

Я не видела Бориса год, то есть уже довольно давно. Как справляюсь? Очень много работаю над его проектами. Потому что если я буду тосковать, то проекты встанут. Ему же хуже будет. Конечно, когда нарезаем какие-то фрагменты для шортсов — смотришь ролики, и тоска накатывает сильнее, чем при переписке. Хотя когда я первый раз его почерк в письме увидела, у меня внутри защемило. А потом привыкла в таком формате общаться. Каждое письмо уже не вызывает таких эмоций. 

Я вчера видела, как кот Степан смотрит старое видео Бориса. Очень долго смотрит в экран и не отлипает… Мне кажется, он всё понимает и тоже скучает. 

Давно не было такого, чтобы Борис так надолго уезжал. Коту Степану, конечно, тоже тяжело.

В последний раз мы общались по телефону. За два дня до ареста был стрим с Михаилом Плетневым‌ — предпоследний на «Рабкоре» с Борисом. Поскольку мы с Мишей друзья, я посоветовала пригласить его. И после стрима мы как раз обсуждали, как он прошел. Борису очень понравился Михаил. Сказал, какой классный, чего мы его раньше не звали, «вообще круто». Потом два дня мы не созванивались. А на следующее утро арест, задержание.

Вообще странно, что сейчас не мы Бориса поддерживаем, а он нас. Он пишет: «Не унывайте, ребята, все будет здорово, все нормально». Нам даже порой кажется, что он, находясь в СИЗО, не понимает всей серьезности ситуации. 

Кто-то из команды сначала жалуется: «Все, я совсем уже в депрессии, я приуныл». Потом он получает письмо от Бориса и говорит: «Ладно, все, откладываем депрессию, еще можно жить». То есть его письма нас очень сильно поддерживают.

Вообще в письмах очень важно говорить не только о деле, можно обсуждать бытовые вещи. У нас знакомый поселился в домике с котиками и описывал подробно, на целый лист А4, характер каждого котика. Кто-то прочитал книгу и спрашивает мнение Бориса. 

Сейчас вопрос с донатами недоступен, и люди пишут письма с философскими, историческими вопросами, а Борис отвечает. 

Причем очень вдумчиво отвечает. В телеграм-паблике «Рабкора» часто постят ответы подписчикам. Борис приводит цитаты, даже не имея под рукой всех тех книг и источников, откуда их можно взять. 

Я отдельно хочу упомянуть, что очень важно писать эти письма, потому что когда человек сидит в СИЗО, ему там одиноко и особо заняться нечем. Как он сказал в сегодняшнем письме: «Из неприятного — приходится смотреть МУЗ-ТВ». Поэтому лучше занимать его досуг чтением приятных писем. 

Мне периодически хочется, конечно, поныть в письмах, а в остальном разное обсуждаем. Но в целом у нас общение ограничено. Все-таки письма, которые читаются цензорами, — это неполноценное общение. Естественно, оно не такое, как было раньше, но только исходя из ограничений в виде всех обстоятельств.

Про разговоры с отцом о политике и про то, как встретили начало СВО

Мне кажется, 90% моего образования — это то, что папа мне рассказал, а 10% — все остальное из школы, вуза и прочего. То есть мои взгляды целиком и полностью формировались под влиянием Бориса. Чем старше я становилась, тем больше местами у нас возникало расхождений. Например, у нас разные позиции на тему гей-браков. 

Раньше мне казалось, что я не имею права на другую позицию, а теперь я считаю, что мы оба имеем право на разные мнения. Тем не менее сейчас я на 95% придерживаюсь тех же взглядов, что и Борис.

Больше всего он мне рассказывал про историю. Мы ездили в разные страны. Он тот человек, который в каждом городе может рассказать про любое здание, буквально, что там произошло и как это было. Про политику мы стали общаться больше, когда начали работать вместе. Я училась на географическом факультете, а потом ушла в видеопродакшен. То есть ни к политике, ни к экономике мое образование отношения не имеет. В работе мы больше обсуждали, как лучше действовать: он с точки зрения политики, как и что делать, а я с точки зрения промоушена и продакшена, как это лучше все представить.

По текущим событиям у нас разногласий нет, а по событиям 2014 года есть. Мы в первый же день, 24 февраля, созвонились и просто пели одну песню. По вопросу 14 года… Кстати, может быть, это и есть то, что мы не обсуждали. Не то, чтобы избегали, но специально как-то не обсуждали.

СВО я встретила в России. Занималась в этот момент детским каналом на ютубе, делала веселые обложечки. И тут я просыпаюсь с этой новостью и понимаю, что мне нужно еще придумать и заказать у дизайнеров очень много обложек с юмором. А параллельно думскроллинг и чтение новостей про то, что Россия вводит войска. 

И такая фрустрация, что нужно делать веселый контент одновременно с тем, что очень страшно. И непонятно, что будет дальше и как с этим жить. 

Я хотела уехать из страны. Даже купила билеты за огромные деньги, но рейс отменили. Деньги вернули, кстати. Потом мне по работе предложили релокацию. Это было в июле 22 года. Но меня не устроили условия. Я сказала, наверное, всё-таки я остаюсь в стране. Потом мобилизация, а у меня муж служил. И тут уже все очень стремно. Позже он уехал в Казахстан, и я уже за ним по классике жены сентябриста. После того, как мы как уехали в сентябре, больше в страну не приезжали. Кстати, потом ему пришло две повестки. Так что всё правильно сделали.

О том, с чем пришлось столкнуться после заведения дела

«Рабкору» нужно было за очень короткое время пересобраться. Потому что когда произошли обыски, часть людей отвалилась. Кто-то просто испугался и перестал работать. Часть сказала, что мы несмотря ни на что продолжаем. 

За один день мы организовали сборы, пересобрали команду, что я считаю героическим событием. Более того, мы в первую же неделю запустили несколько стримов-марафонов в поддержку Бориса. Собрали большую сумму денег, которая поможет каналу работать дальше. 

Сейчас «Рабкор» переехал в новую студию, уже вышел первый стрим из нее. И пока что проект будет существовать за границей.

Со всем остальным мне также пришлось разбираться. У нас замечательный адвокат — Сергей Ерохов — он очень подробно пишет в телеграм-канале. Объясняет мне нюансы, многие из которых я не понимаю. Просто в связи с тем, что о каких-то процедурах, формальностях человек никогда не узнает, не столкнувшись с ними.

Параллельно началась международная кампания, которая не имеет отношения к «Рабкору». Это отдельные люди, которые объединились вокруг дела Бориса, чтобы его освободить. Как раз открытое письмо, которое подписали больше двух тысяч человек, международная кампания сделала. И тот же вопрос на Валдае — это тоже часть работы международной кампании.

О надеждах на будущее, отъезде из России и теплых воспоминаниях

Я боюсь что-либо прогнозировать, потому что скажу, а потом все будет по-другому. Естественно, мы надеемся на лучшее и хотим, чтобы Борис был освобожден немедленно. А как это будет в действительности, покажет время.  

Я боюсь, чтобы у него в тюрьме не произошла так называемая рутинизация. Когда это уже не какое-то событие, когда не пишут миллион писем, не такая активная поддержка, когда дело забывается, а будни в тюрьме становятся ежедневным событием. Для меня это самое страшное.

У меня, слава богу, есть очень большая поддержка. Какие-то задачи уже делегировала, потому что просто перестала вывозить количество. Бросить дело полностью, естественно, я не могу. Просто совесть никогда в жизни этого не позволит сделать. Но сейчас больше получается делегировать, и поэтому становится проще.

Когда мы ещё находились в России, был страх, что за нами могут прийти. Все время было ощущение, что сейчас кто-то ворвется. Или отключился свет — и думаешь, что сейчас по-любому опять будет обыск, а пойти проверять страшно. Меня вызывали по поводу митингов, это не связано с папой. Вдобавок уже был пережит опыт обыска. То есть это уже не эфемерный страх, а реальный. Я всем все время жалуюсь, что не чувствую себя в безопасности. И где бы я ни находилась, все время придумываю пути отступления. Это постоянное фоновое ощущение тревожности, страха, что кто-то придет. В Казахстане у меня это чувство никуда не ушло. А потом в Черногории резко пропало. Это не секрет, что я в Черногории, что студия «Рабкора» тоже здесь. Тут это наконец-то стало проще. Вот что дал переезд в большей степени.

Мы с мамой общаемся постоянно, обсуждаем дело, как можно что-то улучшить. К сожалению, она вообще одна осталась. Я уехала, Борис сидит. И кот Степан бедный поддерживает. Естественно, я не могу, находясь далеко, поддерживать в должной мере, но я стараюсь. Прошу друзей, чтобы заходили в гости. Мама не осуждает, что я уехала.

Если бы год назад меня спросили, где я буду находиться, я бы в жизни не сказала. Мне даже ближайшие месяцы трудно планировать на данный момент. А что касается «прекрасной России будущего» — это демократические институты, перекроенная система выборов, судов, отсутствие коррупции. В левую сторону — это социалка, бесплатная медицина, вкладывание в науку.

Я не знаю, могу ли назвать себя патриотом. Мне кажется, слово «патриот» и вообще понятие патриотизма очень сильно опошлены. Сейчас как будто патриотизм означает поддержку действий власти. 

Но я считаю себя патриотом, потому что, на мой взгляд, желать лучшего для страны — это и есть патриотизм.

Я могу рассказать историю, не знаю, насколько она мне помогает справляться с происходящим, но история смешная. Мы приехали в Египет в период Рамадана: пока солнце светит, есть нельзя. Из-за этого все очень голодные, уставшие, всех клонит в сон. В первый или второй день поехали на автобусе на экскурсию. Водитель уснул за рулем, автобус чуть не перевернулся, он почти упал с серпантина. И Борис такой: «Ксения, все нормально, ничего не случилось, все окей». При том, что я проснулась от криков «БЛЯДЬ» от россиян в автобусе. Едем дальше, доезжаем до места, садимся на лодочку, и она врезается в другую, потому что управляющие ей ребята тоже не очень соображали. В итоге в нашей лодочке образуется трещина, она идет ко дну, Борис меня хватает на руки и перепрыгивает на соседнюю, которая нас протаранила. И это все в один день! Потом вечером нам предлагают покататься на катере, и Борис говорит, что, наверное, мы уже не поедем. Это такой типичный его юмор: «Наверное, уже все. Мы уже не поедем».

Конечно, быть дочерью Кагарлицкого — это большая гордость, с одной стороны. С другой стороны, все принимаемые мной решения, все мои действия, социально активная жизнь — всё всегда ассоциируется с отцом. 

Конечно, я счастлива быть дочерью Бориса, потому что безумно его люблю и уважаю как отца, как человека и большого профессионала своего дела. Но это влияет на мою социальную жизнь так, что, например, недавно меня осудили за то, что я выложила фотографию с мужем, когда у меня отец в заключении. Как будто бы я не имею права на это. Но я всё-таки еще и просто человек, а не только дочь Бориса.

С тех пор как я ушла из «Рабкора», старалась не лезть в политику. То есть Борис этим занимается, а я максимально отстраненно занимаюсь своей работой. Сейчас же все хотят, чтобы я продолжала работать в этой сфере, есть разные предложения, политические проекты. Но я пока в раздумьях, потому что это действительно каждый раз тяжело. 

В принципе, любой проект — это большой труд, а при работе над политическим еще будут палки в колеса вставлять. Кого-то могут параллельно посадить, обыскать, вы можете собрать донат, купить технику, а потом ее всю изымут. 

И в таком формате работать очень тяжело. Поэтому я не знаю, что будет дальше.

Как люди могут сейчас помочь Борису? Во-первых, у нас есть сбор, который идет на работу канала, международную компанию, на все юридические дела. Донатить на эти счета не опасно — это не счета Бориса. Если есть желание помочь с работой, у нас набираются волонтеры. Вообще любые: сценаристы, операторы, режиссеры — во всех странах мира. Потому что «Рабкор» расширяется на весь мир. И было бы очень здорово, если бы появились отклики после этих слов.