Дед is dead, hail the дед!

Героям положено умирать дважды. С дедом рассказчика так и произошло: сначала он умер как герой, а потом — как человек.

Но для маленького мальчика он оставался кумиром, высоты которого невозможно было достичь. Дед ничего и никого не боялся и всегда знал, когда и что надо делать. Его любили женщины и опасались мужчины. Но однажды все это прекратилось.

О смерти героя и детском разочаровании, отсутствии ответов на вопросы, усталости и встрече со смертью — рассказ Александра Вольски «Дед is dead, hail the дед!»

«Бесконечность не предел!» (из мультфильма «История игрушек»)

Мой дед умер. Не сразу. Постепенно. Сперва он просто заболел. Тогда всем казалось, что просто. Но вскоре в нем начались неотвратимые изменения. Неожиданно, буквально в момент, он как-то слишком сильно постарел и ослаб. Стал выглядеть чересчур неестественно, походить на плюшевую игрушку. Очень старую и родную, но больше старую. Для него стало в тягость подниматься с кровати или кресла. Тяжко долго поддерживать разговор. Его глаза испуганно бегали по всей комнате, но взгляд ни к чему надолго не привязывался, ни на чем не задерживался. Просто бессмысленно скользил. В те редкие моменты, когда он вставал на ноги и ходил, прилагая огромное усилие, он словно бы парил в воздухе. Как будто вообще ничего не весил, а все равно при этом рисковал упасть. Упасть под натиском ветра времени, который для нас был еще не ощутим, а для него был уже опасен.

Я не видел моего деда в момент умирания. Меня не было рядом. Мне позже рассказывали, что он боялся умирать. О многом сожалел, но из его спутанных слов нельзя было понять, о чем конкретно.

Мой дед был героем. Не просто для меня, его внука, а в принципе был героем. Он был одним из тех, кто мог заглянуть в безвекие глаза большого рогатого змея и просто спокойно продолжать курить свою папиросину. Он никогда не отвел бы взгляда, никогда бы не испугался. И, как и положено герою, он умер дважды. 

Вначале он умер как герой, не проявившийся в полной мере, не реализовавший своего геройства. А затем, второй раз, уже через много лет умер как человек, как биологическое существо.

В моей жизни, кроме деда, никогда не было мужчины, в котором я видел бы пример для подражания. Остальных мужчин я особо не уважал, а в чем-то и презирал. Не хотел иметь с ними ничего общего. Дед был для меня кумиром. Кумиром, высоты которого мне невозможно было бы достичь. Я знал — мой дед ничего и никого не боялся, всегда знал где, когда и что надо делать и кому что говорить. Его любили женщины и опасались мужчины. Но однажды все это прекратилось.

Я расскажу историю первой смерти деда. Смерти героической. Дед проводил много времени со мной, когда я был ребенком. Он часто заходил ко мне в гости. Жил я с бабушкой (его женой) и мамой (дочерью его жены). Я часто сидел за столом и рисовал уши. Он просил меня их рисовать. Я рисовал уши различными материалами. Карандашами, фломастерами, мелками, ручками, иногда даже акварелью. Я рисовал уши по-разному. Рисовал цветные, черно-белые, анатомически-дотошные, очень искаженно-абстрактные. Иногда рисовал их с точками, стрелками и пояснениями, перерисовывая их из медицинских книг. Иногда срисовывал с работ художников, прямо с репродукций. Мой дед приходил и забирал их у меня. Просто пачками. А я в свою очередь рисовал их снова и снова. Ему нужны были эти уши. Он продавал их или дарил своим пациентам.

Дед занимался лечением. Он никогда не был врачом в привычном смысле этого слова. У него никогда не было медицинского образования. Он учился на биолога. И был когда-то и вправду хорош в своем деле. Однако кандидатскую за него писала бабушка. И также, как-то отличившись, будучи в командировке, так безудержно гулял там с заморскими напитками и женщинами, что бабушка, испугавшись за его жизнь и здоровье, вернула его домой.

Дед приходил ко мне не только за ушами, но и за мной лично. Он часто забирал меня из дома, и мы шли в парк на склоне. Шли туда, где рос обезьяний хлеб. Обезьяний хлеб нужен был деду. Он просил меня залезть на дерево. Я ловко, как обезьянка, карабкался и с неистовством сбивал плоды. Мне это нравилось. Для меня все это была игра. Дед собирал все сбитое в подол своего пальто. После чего он, довольный, приходил домой, сбрасывал пальто и начинал кружить над своими снадобьями и зельями, а недовольная бабушка с огромным трудом пыталась почистить пальто. То, что меня, маленького ребенка, вообще без страховки, заставляли залезать на такую высоту, никто, кроме деда, не знал. И только когда как-то прознали и был большой скандал, вот тогда дед решил в этот вид своих авантюр меня больше не вовлекать.

Дед в целом был рисковым человеком. Это было во всем его виде. Я хорошо запомнил его постоянное огромное пальто. Модную, но строгую кепи. Его вельветовый пиджак. Вечно полную флягу с коньяком, источающим сильнейший запах корицы. Его высокий лоб, зеленые, полные удальства и хитроумия глаза. Запах мужского одеколона и вышеупомянутого коньяка.

Дед не выстроил академической карьеры. Он не пошел дальше кандидатской. Ему предлагали преподавать, и он, было дело, согласился. Но вскоре оставил университет и профессорскую деятельность из-за уговоров бабушки, недовольной его внеучебными отношениями со студентками.

Как-то бабушка жаловалась моей матери. Она рассказала, что однажды, когда мы ушли как раз за обезьяньим хлебом, ну или еще куда-то, домой постучались. Бабушка открыла дверь, и в квартиру, нарочито выпячивая хромоту, ввалилась дедушкина пациентка. У этой женщины одна нога была сильно короче другой, а лицо было искривлено, видимо из-за неврологического заболевания. Она, как зашла в центральную комнату, тут же бросилась на пол, стала кричать на бабушку и плакать. Взывать к бабушкиной совести. Она заявила, что у них с дедом любовь, и просила бабушку не мешать их счастью. Она умоляла бабушку отпустить его, не держаться за то, что и так обречено. 

Бабушка не знала, что делать. Она подняла эту женщину с пола, усадила за стол и напоила ароматным чаем с хворостом, который только что напекла. Мой дед любил хворост, любил, что по старому рецепту в него брызгают водку. А бабушка всегда любила угождать деду. 

Он вскоре вернулся домой и привел меня. Он ничуть не удивился, увидев свою полусумасшедшую влюбленную пациентку. Он, не сняв даже пальто, лишь сбросив туфли, сразу прошел на кухню. Взял банку щучьей икры, нож, хлеб и графин с клюквенной настойкой, сел за стол и налил себе. Постучал по консервной банке, чтобы было легче выпустить воздух, вскрыл ее. Намазал икру на ломоть хлеба. Выпил и закусил. И еще раз сразу же выпил и закусил, и повторил эту процедуру несколько раз. 

Женщины сидели молча. Я стоял в прихожей, неспособный самостоятельно раздеться. Бабушка опомнилась и подбежала ко мне, села на корточки и стала помогать. Дед встал из-за стола, властно схватил пациентку за запястье и потащил ее в коридор между ванной и кухней. Стал слышен его недовольный голос и ее поначалу игривый, но неуверенный смешок, который быстро сменился жалким визгливым плачем. Бабушка позже рассказывала, что они там долго простояли, а в какой-то момент, когда она заглянула к ним, она увидела, как дед, обхватил пациентку одной рукой за талию, а другой то ли тянул ее вниз, то ли наоборот толкал. От увиденного бабушке стало плохо. А после дед объяснял, что он просто вытягивал короткую ногу пациентки. Он же лекарь. Он врач. Это его дело — он должен людям помогать. И пусть, мол, не выдумывает себе лишнего.

Самое интересное, что дед вполне себе внезапно начал лечить. После недолгой работы преподавателем и после недолгой же командировки он остался без работы. 

Он мог работать старшим научным сотрудником в исследовательском институте, но ему не хотелось прозябать среди микроскопов, шкафов, набитых старыми папками с желтеющими бумагами, и всяких колб. Не хотелось радоваться покупке кашемирового свитера и кичиться подпиской на редкий зарубежный научный журнал. Он вдруг осознал, что достоин большего. Что хочет другой жизни для себя. 

В это время он начал изучать лекарственные растения, сдружился со всеми травниками города и углубился в постижение алифметики. Алифметику он изучал в непривычной форме. Он не искал числовых значений букв. Он, напротив, искал буквенное и первозданное в сырости и элементарности цифр. Он дал объявление в газету. С утра до ночи пил и ждал. Но никто ему не звонил. Денег было крайне мало. Иногда они с бабушкой ели пустой хлеб, а порой брали по талонам порошковые страусиные яйца, отправленные из-за моря в виде гуманитарной помощи в нашу страну. 

И вот однажды, уже почти разочаровавшись, как это обычно и бывает, он, прислушавшись к совету бабушки, принялся искать работу по объявлениям в этой же газете. И, неожиданно для себя, наткнулся на объявление озаглавленное «требуется каббалист!». 

Он позвонил по оставленному номеру и начал куда-то уходить. Не совсем отчетливо было понятно, что он там делал и где вообще был, но он стал приносить деньги. Он лечил людей травами, кореньями, непонятными записочками, причудливыми кустарными ритуалами. Иногда бабушка видела, как он покупал лекарства в аптеке. Например, это могли быть пилюли. И он вскрывал упаковку, а затем каждую пилюлю, высыпал содержимое в банку и потом продавал своим пациентам как самодельный лекарственный порошок. Точно также он мог толочь таблетки. Дед был очень популярен, ему доверяли. Люди из высших эшелонов власти обращались к нему, и он им помогал, ну или, по крайней мере, мог их в этом убедить.

Многое изменилось. Дед вскоре перевез семью в новую квартиру, подаренную одним из пациентов, а свою старую стал использовать как кабинет и лабораторию. 

Бабушка жаловалась матери, что там почти всегда, когда бы она не пришла, собирались женщины. Бабушка боялась того, что могло происходить в пресловутом коридоре между туалетом и кухней. Дед оправдывался тем, что это всего лишь его пациентки.

Дед обставил новую квартиру подаренной мебелью, стал носить дорогие золотые часы на цепочке и обзавелся личным водителем. Сам лично дед водить никогда не умел и не учился, чем немало гордился. Хотя, возможно, вождение просто было несопоставимо с его пристрастием к алкоголю и к странным субстанциям, получаемым у своих друзей травников. При всем этом сам дед был крайне ревнивым собственником. Однажды он утром с бодуна вышел из ванной, где пытался водными процедурами привести свою голову в порядок, и увидел в дверях бабушку, забирающую какой-то сверток у почтальона. Дед тогда не вышел к двери. Он просто все это увидел и сделал выводы. Свои выводы. Выводы, единственно укладывающиеся в его картину мира. 

Через пару недель он, узнав приблизительное время обхода района почтальоном, притаился в подъезде. В кармане пальто у него лежал обломок кирпича, найденный на пустыре. Когда почтальон вошел и повернулся к нему спиной, дабы подняться по лестнице, случилось драматическое действо. 

Дед приложил виноватого, по его мнению, почтальона по его виноватой, по его мнению, голове. Почтальон упал. Дед тогда вызвал скорую. Сопроводил машину с больным. Полностью оплатил лечение и с лихвой покрыл расходы за нерабочие дни семье почтальона. 

Когда почтальон очнулся, дед сказал ему, что в этот раз он оплатил ему все, но, если еще раз такое повторится, он оплатит разве что похороны. Почтальон с того дня обходил дом деда стороной. Другой же почтальон, занявший место пострадавшего, в дедовскую квартиру ничего не носил. Бабушке самой приходилось теперь ходить на почту. Дед почему-то больше не ревновал.

Когда дед был на пике своей карьеры, на пике разгула и угара, что для него, по сути, было одно и тоже, он постоянно находился в состоянии беспробудного пьянства. Кроме чего, он частенько употреблял малоизвестные настойки и отвары из растений, о существовании которых почти никто не знал. Эти растения странным образом влияли на его психику, а значит восприятие мира. Дед любил под вечер выйти на балкон, отдавшись полностью тому состоянию, в котором пребывал под воздействием веществ. Он смотрел на ночное небо. В том районе города, где располагался его дом, было еще мало новостроек, зато было как-то даже слишком много самостроя. Трущобообразные полудвухэтажные домишки вокруг. В общем, света ночью было мало. Настолько мало, что звезды можно было видеть почти все, весьма отчетливо, складывая их в созвездия. 

В те дни дед почти не спал ночами. Он что-то читал, изучал метафизику, размышлял о лечении конкретных тяжелых случаев. А иногда попросту отдыхал — например, сидел на кухне, томно выпивал и слушал оперу. 

В один из дней, когда дед стоял на балконе курил и смотрел на звезды, ему вдруг очень сильно захотелось спать. Видать, перепил. Но он не поддался, а просто сделал вид, что никаких позывов нет и быть не могло. Но они были. У него слипались глаза. Он закрывал их впадал в сон на несколько секунд и снова перебарывал себя. И так несчетное число раз. 

В какой-то момент, он открыв глаза, поборов себя, увидел перед собой красную женщину с зубами хищника. Куда бы он не отворачивался, она была перед ним. 

Она была повсюду. И говорила, повторяя одно и тоже:

— Не спи! Если ты сейчас не заснешь, я научу тебя читать звезды. Не усни, и я покажу тебе буквы на небе.

Он не заснул. Он стоял, ошарашенный, и боролся со свинцовой тяжестью в своих веках. Он держался как мог. Стоял насмерть. За это его действительно научили. Красная женщина взяла его руку и стала водить ей по небу, указывая на звезды в определенной последовательности.

— Читай! — говорила она деду. И так дед научился читать звезды. Как самые простые буквы, он их мог читать, после этого случая.

И дед действительно стал читать звезды. Он записывал то, что прочитал, в тетрадки. Самые обыкновенные тетрадки. Он писал там фразы вроде «У Михея проблемы с кишечником. Может дойти до непроходимости», «у Тинатин киста в задней части головы» и тому подобное. 

Он стал лечить людей по этим тетрадкам и почти всегда точно называл их диагноз. Его лечение давало положительный результат. Люди стали считать его каким-то провидцем, оракулом. Слава о нем разошлась по всей стране. 

Люди записывались к нему на прием за полгода заранее. Дед перестал использовать свою квартиру для приема пациентов. Он арендовал огроменный кабинет в одной из центральных клиник города. В квартиру же заходил только чтобы побыть одному и дабы почитать звезды. Жизнь складывалась хорошо. Его уже звали лечить за границу и платили в десятки раз больше. Оплачивали ему переезд, проживание, питание и учитывали любую его прихоть. Однажды, когда он зашел к себе и вышел на балкон со стаканом, бутылкой горячительного и тетрадкой, он снова впал в трансовое состояние пограничья между сном и явью. На этот раз красной женщины не было, но все вокруг стало красным. Он слышал знакомый хищный голос, который вновь взывал к нему. И хотя он ее и не видел, она просила почти того же самого:

— Не спи! Если ты сейчас не уснешь, я научу тебя читать весь этот мир. Не усни и ты будешь читать все, что тебя окружает.

Дед старался не уснуть. Старался изо всех сил. Но на этот раз сил не хватило. Он упал на балконе. 

Сосед, друживший с дедом и имевший на всякий случай ключи от дедовской квартиры, услышав странный звук пришел, обнаружил деда в отключке. Сосед попрыскал его лицо водой, дал ему пару пощечин, даже дал понюхать нашатыря. Когда ничего не вышло, сосед вызвал скорую. 

В больнице врачи выяснили, что у деда дома на балках на кухне развилась черная плесень и перешла на стол и стулья на балконе. Черная плесень крайне токсична. Ее споры, что висели в воздухе, вызвали сильнейшее отравление у деда. Врачи говорили, что он чудом выжил. Что, если бы они опоздали, еще хоть на пару часов, в его мозгу произошли бы необратимые изменения, и это привело бы к смерти. 

Все его видения были вызваны этим сильнейшим отравлением. Так сказали врачи. Парадоксально, но дед еще долго использовал информацию, полученную из этих видений. Он применял то, что записал в свои тетрадки для лечения пациентов, и они не переставали восторгаться его проницательностью. Его по-прежнему считали великим провидцем и знахарем.

Я никогда не сомневался в моем деде. Я был с дедом, когда он вышел из дома торжеств со свадьбы моей тёти. Мы гуляли по парку с причудливыми мозаиками, изображающими хаотические облачности и металлические трубы. Там были изображены херувимы, офанимы и прочая многокрылая небесная братия. На мозаиках был изображен окруженный демонической музыкой слепой демиург, в своем безразличии пожирающий миры. Дед проблевался в этом парке, выкурил пару сигарет, и потом мы сразу же вернулись на свадьбу. Я и тогда ни капельку не сомневался в своем деде.

Однажды мы с дедом вышли на прогулку. Дед, как всегда, накупил мне кучу сладостей: всяких коробочек с шоколадками, конфетами, купил мне цветастенький комикс. Я был почти счастлив. Дед вроде бы тоже. Мне так казалось. 

Он постоянно отхлебывал из своей фляги и даже забрал у меня пару шоколадок, чтобы закусить. Мы подошли к зданию Министерства по делам неблагодарных. Прямо напротив было здание большого торгового центра. Мы должны были перейти дорогу. 

Когда мы с дедом подошли к проезжей части, деда окликнул констебль. Он объяснил деду, что тут недавно построили подземный переход и по правилам нужно пользоваться им, а не переходить дорогу на удачу. Дед кивнул и сразу же продолжил свое движение. На этот раз констебль сжал плечо деда, пытаясь остановить. Он вновь повторил деду все упомянутое и добавил, что не следует рисковать своей жизнью, а тем более жизнью ребенка, имея в виду меня. Переход и вправду появился тут недавно и находился поблизости, но дед, выслушав констебля, вновь автоматически повторил свою попытку. Он делал это настолько механически бездушно, что мне стало не по себе. 

На этот раз констебль уже крепко схватил деда. Дед вырвался и попытался перейти дорогу еще раз. Констебль напал на деда. Пытался его повалить, но дед вырывался вновь. Он был более ловким и юрким, чем человек при исполнении, хотя тот был моложе деда лет на тридцать. Дед опять вырвался, но его снова схватил констебль. Они стали бороться. Констебль пытался повалить деда, но в итоге сам дед свалил констебля на землю. И, пока констебль лежал на земле, дед неожиданно сел на поребрик, уставился в одну точку и закурил. Он устал. Это было очевидно. Но устал не физически. И устал не от жизни. Дед устал от чего-то, что причиняло страдания лишь ему, что было известно лишь ему, с чем он боролся в одиночку. 

Чуть позже деда привлекли к ответственности. Дед позвонил кое-кому и его отпустили. Но я никогда не забуду того взгляда деда, что я видел, когда он сидел на поребрике. Он тогда повернулся и посмотрел на меня. Но смотрел, по сути, насквозь, через меня. Поймать его взгляд на себе я не мог. 

В тот день я разочаровался в деде, разочаровался во всех мужчинах. Я перестал верить в то, что дед знает, что делает, что у него есть ответы на любые вопросы. Дед ничего не знал. При его бешенной силе и уме, он попусту тратил все, что у него было. 

Он не бахвалился и не лихачествовал. Он просто жил свою жизнь, отдаваясь каким-то порывам одному ему ощутимого ветра. Он поддавался неведомому импульсу. Этот момент меня сильно травмировал. Я, возможно, до сих пор не могу собраться с мыслями и принять, что ни у кого нет ответов.

Чуть позже произошла ситуация, которая показала мне, что, возможно, сам дед ощущал нечто похожее. Был простой дождливый осенний день. Слякоть возобладала. Возобладала повсеместно. Мы шли по какому-то двору. Дед сказал, что в этом дворе живет его друг детства. Друг, которого, он давно не видел. Это был долгий, протянутый и грустный двор. Мы шли по двору, и туфли деда шлепали по лужам. 

У него уже, к тому времени, изменился шаг. Шаги больше не были развязно-чеканными, как до этого. В его походке стало меньше уверенности. Теперь, наверное, его труднее было бы разглядеть в толпе. Мы прошли возле унылых деревьев. Деревья давно сбросили листья, и некогда сухие, а теперь уже мокрые ошметки, в которые они превратились, липли к ногам. Мы прошли возле ковров, висящих на спортивных снарядах. Их, видимо, мыли и оставили сушиться, но забыли, и теперь им нужно было высохнуть еще и после дождя. 

Мы прошли возле деревянных ненадежных набухших от впитанной влаги лестниц. Возле машин, явно давненько не мытых хозяевами и довольно-таки неплохо очистившихся по воле случая. Мы прошли весь двор, прямоугольный по форме. Дошли до металлической винтовой лестницы. Лестница вела на 3 этажа. Друг деда жил на 3-ем. Мы подошли к лестнице, и дед стал подниматься один. Будто забыл про меня. Хотя все время, что мы шли по двору проверял, иду ли я рядом. Не упал ли я, не поскользнулся, не отстал ли. Но теперь мне казалось, что что-то очень важное призвало его, и обо мне он вспомнить не мог. Все его существо было поглощено важнейшей задачей. 

Перед тем, как подняться по лестнице, дед снял с себя кепку. Поднявшись на один пролет, он снял пальто и перевесил через руку. Поднявшись на следующий, он снял пиджак и также закинул его на руку поверх пальто. Ему было словно тяжело подниматься. Он чувствовал эту тяжесть даже на уровне тела. Я впервые увидел, что он усталый и пожилой человек. Сбрасывая одежду, он как будто старался сбросить бремя прожитых лет, сбросить свои беспокойства и всевозможные тяготы. Он вновь боролся, хоть и отступал. 

Когда дед поднялся на 3-й этаж и встал перед дверью своего друга, он тяжело дышал. Дед позвонил. Подождал. Снова нажал на звонок. Подождал и снова нажал. Никто не подходил к двери. В окне все это время был свет от настольной лампы. Ни звука из-за двери. 

Дед посмотрел на меня и увидел, наверное, что я напуган. Я тогда не понимал, почему испугался, не понимал, чего боюсь. Но боялся я чего-то что смутно считал мой незамутненный предрассудками разум ребенка. Мне казалось, что там за дверью деда ждет что-то нехорошее. Как будто дед пришел в этот двор за смертью. И тем страшнее мне было, что он называл смерть старым другом. 

Дед увидел, что я напуган и спустился ко мне. Он снова надел верхнюю одежду. Он поднял меня и посадил меня себе на плечи, чтобы развеселить. Я искренне радовался. Мне было хорошо. В один момент я случайно заметил тень, похожую на силуэт деда в том самом окне. Тень, похожую на деда, в окне дедовского друга. Я указал на увиденное деду. Дед почему-то сразу повеселел. Я тогда ощутил какое-то колющее чувство. Тогда я не понимал почему. 

Позже я осознал, что дед как будто понял, что его там всегда ждут. Что он как бы и так уже на той стороне. Он и так там. Самое главное для деда было быть готовым ко встрече со смертью. Именно встрече, потому как умереть можно по-разному, и если ты не будешь готов, смерть потеряет благородство. Ты умрешь, но вы со смертью разминетесь. И долгожданной встречи не произойдет. Дед в тот день словно бы получил вольную, получил послабление. Он понял еретическую мысль — все одно. Ты есть то и тому подобное. Он расслабился.

Дед изменился после того дня. Он со временем переехал полностью в свой кабинет-квартиру. Ту, где некогда на балконе читал звезды. Завел молодую любовницу и постепенно перестал общаться с нами: с бабушкой, своими дочерями и со мной. Он заходил все реже. Не забирал меня ни на прогулку, ни по делам. Иногда мы виделись на днях рождения и праздниках, но потом и это сошло на нет. Я не смог понять почему он отказывался принимать участие в моей жизни и не хотел видеть меня частью своей. Почему он оставил меня. Почему я вдруг стал ему совершенно не нужен. 

Иногда я видел сон, где мы с ним в парке. Я залезаю на дерево за обезьяньим хлебом и оттуда сверху вижу его удаляющуюся фигуру в пальто. В этом сне я обычно теряю равновесие и падаю. Просыпаюсь в наихудших чувствах. Нередко после этого сна я не мог дышать. 

Когда я стал старше, я пытался разобраться в ситуации и в себе и навещал деда. Часто неожиданно. Я не видел, чтобы дед был рад мне. Он не маскировал свою радость. Он не был мне рад. Ему даже не было безразлично. Мое присутствие его тяготило. Он боялся что-то вспомнить, увидев меня. Что-то, что он вспоминать явно не хотел. Когда я задавал ему вопросы, он менял тему, иногда просто замолкал, а порой игнорировал то, что я спросил, и начинал говорить о пустых бытовых вещах. Я не мог поймать его взгляд. Он избегал смотреть мне в глаза. Его взгляд бесцельно скользил по комнате. 

Когда я увидел тело деда на его похоронах это был вроде бы тот же человек, но в нем не было жизни. Так, и в деде, которого я навещал, не было той жизни, что пульсировала в нем, когда я был ребенком. Не сразу, постепенно дед умер. Мой дед умер.