Эпидемии всегда преследовали человечество: смертельные болезни, войны, заразность тоталитарных идеологий — всё это можно описать емким словом «чума». Разрушительные импульсы, таящиеся в природе и обществе, находили отражение в статистиках смертности, мемуарах свидетелей, документальных снимках и художественных произведениях. Анализируя романы писателей, изображавших вирусные катастрофы, — Камю, Сарамаго, Маркеса, Дефо и Памука — прозаик Нонна Музаффарова рассказывает, во что может погрузиться ослепшее человечество, как эпидемии становятся символами божьей кары, вселенских заговоров и крушения сверхдержав, а также зачем сохранять хладнокровие во время распространяющегося безумия и почему перед лицом бессмертной чумы борьба и любовь не бывают тщетны.
В разные века «чума» называлась по-разному. Холерой, тифом, испанкой и, наконец, — ковидом, и неологизм этот, значение которого совсем недавно мы искали в поисковиках, за каких-то два с лишним года утратил свою нездешность. Новая ипостась пандемии стала частью обыденности. Однако память, подпитываемая массивом исторических очерков и художественных сочинений, все еще удерживает слово, которое не имеет привязки к хроносу. Кажется, оно существовало столько, сколько вообще существует человечество, и именно вневременное слово «чума» как нельзя емко передает масштабы стремительно распространяющейся заразы.
Чума похожа на необъявленную войну. Похожа на стихийное бедствие. Трудно понять, где она берет свое начало и когда приблизится ее развязка. Трудно постичь логику чумы. Возможно, эта непостижимость и подталкивает прозаиков к попыткам ее описать — воссоздать средствами кто вымысла, кто наблюдений, кто когнитивных выкладок. У одних она превращается в притчу, у других в антиутопию, у третьих в панегирик непреходящей любви. У каждого она своя — чума.
Зараза с сопутствующей ей изоляцией выступает и красноречивой аллегорией ограничений вообще, будь то политических или идеологических; сужает она и потенциал выбора. Это больше, чем просто болезнь. Чума — открытый философский вопрос и способ для постановки этого вопроса.
Чума подобна спящему вулкану, время пробуждения которого никто не предскажет. Будто заряженная некой ищущей выхода энергией разрушения, она вспыхивает, когда захочет, и длится, сколько ей вздумается. Непредсказуемый характер эпидемии одних обескураживает, других ввергает в отчаяние, но находятся и те, для кого она — порыв и творческий вызов. Так возникают тексты (романы, поэмы, сборники новелл), где чума — ключевая тема. Она как пламя, к опасному, но завораживающему мерцанию которого слетаются символы, аллегории, метафоры, интерпретации. Среди сочинений, косвенно или прямо отражающих тему опасного вируса, находятся и такие, которые рифмуются с реальностью в любую эпоху. Их перечитывают и цитируют. В них находят ответы и утешение. Альбер Камю, Габриэль Гарсиа Маркес, Жозе Сарамаго, Орхан Памук… Творчество этих авторов отмечено вожделенной для большинства литераторов наградой — Нобелевской премией. Тем не менее объединяет их не только это — каждый из них написал произведение, центральное место в котором занимает чума.
Альбер Камю: неусвоенные уроки истории
Роман «Чума» французского писателя Альбера Камю опубликован в 1947 году — спустя два года после безоговорочной капитуляции гитлеровской армии и, по словам самого автора, есть не что иное, как метафора сопротивления фашизму. Но идея книги не ограничивается односложной презентацией повального безумия. Здесь чума предстает в качестве универсального зла — иррационального, безудержного. Зла, не разделяющего мир на своих или чужих, не отсеивающего грешников от праведных. Единственным оппонентом мору становится не наука и не метафизическая вера в чудо, а коллективные интенция и борьба. В романе эти чаяния осуществляются благодаря совместным действиям ряда протагонистов. Это доктор Бернар Риэ, интеллектуал Жан Тарру, журналист Раймон Рамбер, работник мэрии Жозеф Гран. Болезнь не сразу, но отступает. В данном случае истолковать авторский посыл просто: не бывает бесполезных усилий.
194… год. Отточием автор зашифровывает дату — словно предотвращает от напрашивающихся сопоставлений. Местом же действия драмы становится французская префектура. Итак, в портовом Оране околевают крысы, вскоре один за другим — и жители города. Несмотря на бесполезность сывороток-инъекций, доктор Риэ, не выказывая ни удивления, ни эмоций, с первых дней эпидемии втягивается в работу если не по спасению, то по уходу за больными и ведению отчета о растущих показателях смертности. Безэмоциональный, отстраненный стиль изложения выбран Альбером Камю неслучайно: перед безумием чумы лучше сохранять хладнокровие.
В критической ситуации, когда город настигает беда, у персонажей обнаруживаются неожиданные качества. Одни, подобно коллаборационистам в годы Второй мировой, злоупотребляют чрезвычайным положением — зарабатывают на контрабанде, другие вовлекаются в службу в госпитале, а кто-то осознанно подвергает себя опасности.
Стоит добавить, что экзистенциалист Камю, верный скептицизму этого философского направления, не предлагает надежд задаром, не угощает анестезией в виде иллюзий. Чума бессмертна, бога нет, но вместе с тем это не повод полагать, что нет и морали — совести. Сила зла абсолютна, подчеркивает автор в междустрочье романа, но преодоление этого зла — и есть единственное противоядие от губительного вируса.
История воспроизводится для того, чтобы преподнесенные ею уроки могли повторить снова. Могли усвоить их и не забыть. Однако человечество все равно остается в двоечниках. В финале романа Альбер Камю предупреждает: «…микроб чумы никогда не умирает…», «он может десятилетиями спать где-нибудь в завитушках мебели или в стопке белья…» и «…возможно, придет на горе и в поучение людям такой день, когда чума пробудит крыс и пошлет их околевать на улицы счастливого города».
Если библейский бог в преддверии потопа посулил своему избраннику Ною и его близким шанс на спасение — предоставил место в надежно сколоченном ковчеге, то в мире глубоко постмодернистском, в мире, где Ницше давным-давно констатировал смерть бога, право на жизнь сродни игре в лотерею: никогда не знаешь, вытянет ли человек свой счастливый билет. Таково, если кратко, бытие в представлении экзистенциалистов. Невольно подкрадывается сравнение с лермонтовской «русской рулеткой». Но если Печорин и после того, как пистолет Вулича дает осечку, продолжает придерживаться романтического фатализма, то доктора Риэ (который с самого начала повествования демонстрирует последовательность — оказывает непосильную помощь инфицированным бубонной чумой) суевериями не проведешь. Быть человеком в представлении Камю — значит развязывать тугие запутанные узлы собственными руками. Не уповая на благосклонность случая.
Экзистенциалистская мораль не сводится лишь к провозглашению эгоцентрического индивидуализма или к одному только торжеству здравого смысла. Она предполагает бескомпромиссность, честность перед самим собой, перед разверзшейся бездной реальности. Неуправляемой — как чума. Тяжело. Очень тяжело. Но разве кто-то обещал, что будет иначе?
Жозе Сарамаго: от слепоты к прозрению
Для Камю чума — зло, наличие которого подразумевает сама природа, как и сама природа от нее в итоге избавляется. Такой стихийной она предстает и в произведении другого нобелиата. Слепота в одноименном романе португальского писателя Жозе Сарамаго — это внезапное бедствие. Она поражает вдруг, одного за другим, в неназванной стране, в неназванном городе, таких же безымянных людей. Потом — точно так же вдруг — к ним возвращается зрение. И прозрение.
Слепота, как известно, болезнь не заразная, но в романе Сарамаго она передается от одного к другому. Как и слепцы из картины Брейгеля, протагонисты пытаются идти плечом к плечу, но все равно оказываются в позорной пропасти.
Целостность сарамаговского нарратива, намеренное пренебрежение знаками препинания, неопределенность локации, одновременное наслоение сразу нескольких голосов — как авторской речи, так и отдельных персонажей, создают впечатление некоего архаичного текста, струящегося словно из вневременья. Перед нами рождается миф, персонажи которого проходят через круги унижений. Слепцы подвергаются голоду, массовому изнасилованию; им угрожают смертью, некоторых и вовсе убивают… Смрад, беззащитность, произвол и неизвестность — вот что такое человеческое падение в представлении Сарамаго.
Если персонажам Камю удается преодолеть инерцию зла благодаря их коллективной включенности, то в романе Сарамаго надежда воплощается в образе лишь одного человека — жены доктора, единственной, не утратившей способность видеть. Имитация ею слепоты (при полном наличии зрения) вкупе с инициативностью и вызволяют слепцов из карантинного ада — тюремного заключения. Именно ей принадлежат незамысловатые, но вполне справедливые слова, замыкающие роман: «Хочешь, я скажу тебе о чем думаю сейчас. Хочу, скажи. Я думаю, мы не ослепли, а были и остаемся слепыми. Слепыми, которые видят».
Чума с ее размахом (она не ограничивается спорадическими заражениями — ареал ее распространения, как правило, не имеет границ) становится многозначным средством для высказывания на тему глобальных кризисов — будь то международных и внутригосударственных конфликтов, как в романе «Чумные ночи» Орхана Памука, так и массового психоза, представленного в «Слепоте» Жозе Сарамаго.
Даниэль Дефо: триумф смерти в эпоху Просвещения
Любое пусть и не слишком амбициозное исследование редко обходится без флешбэков — отсылок к предшественникам. «Дневник чумного года» английского писателя Даниэля Дефо является если не самой первой беллетризованной летописью разрушительного вируса, то определенно одной из наиболее развернутых.
Автору на момент вспыхнувшей в Лондоне Великой эпидемии было всего пять лет, однако роман производит впечатление репортажа. Чума в изложении Дефо — это очерк псевдоочевидца, но кажущаяся достоверность текста связана с тем, что книга была создана на основе дневников дяди писателя Генри Фо. Как ни удивительно, чума XVII века коррелирует с чумой века XXI. Тут все тот же непременный карантин со всеми вытекающими сложностями, последовавшая безработица и крушение привычных ориентиров.
Вера в бога снимала ответственность перед обязательством мыслить критически с тех, кто, как Дефо, эту чуму изображал. Что, в общем, простительно. Время создания «Дневника чумного года» — 1722 год, время представленных в книге событий — 1665-й. Уже не Средневековье, но лондонское общество еще не было подпорчено духом сомнений Просвещения, вступившего в ту пору в свои права.
Случаи, описанные Дефо в «Дневнике чумного года», — истории людей, напуганных до смерти при одной лишь мысли о смерти (некоторые охваченные паникой лондонцы заблаговременно сводили счеты с жизнью). В репрезентации Дефо чума — материализовавшаяся преисподняя, где, не дожидаясь физической смерти, бог, а не природа, наказывает без разбора всех, ибо, по словам писателя, «такое испытание есть кара Господня, посланная городу, стране или народу; знак Его гнева, призыв к раскаянию…»
Не раз английский беллетрист на страницах своего импровизированного дневника, где нет привычных для ежедневных заметок делений на даты, называет чуму божьей карой («Господь вознамерился полностью истребить народ в этом грешном городе».) Это заставляет вспомнить популярные в разгар коронавирусной пандемии версии происхождения неведомого доселе зверя под названием COVID-19, — когда вирус приписывался и всемирному заговору, и проделкам масонов, и деятельности секретных служб, направленных якобы на сокращение численности обитателей планеты.
Орхан Памук: чума на стыке цивилизаций
Однако почти скрупулезная хроника Даниэля Дефо оказывается чтением куда менее занятным, нежели чума, явленная в виде образных месседжей, в которых — ложь, да заложен в ней намек. Писатель Орхан Памук и делает такую попытку примирить публицистику с вымыслом.
«Чумные ночи» — роман не провидческий. К работе над книгой, вышедшей на русском в 2022 году, Памук приступил шесть лет назад, и хотя последствия описанной им бубонной чумы отчасти перекликаются с недавним локдауном, повествование его обращено к прошлому.
Вымышленный автором живописный остров Мингер, расположенный на востоке Средиземного моря, заселенный не только воображаемыми мингерцами, но греками и турками, охватывает чума. Если англичанин Дефо списывает нарушение самоизоляции на нетерпеливость человеческой натуры, то Памук нежелание островитян придерживаться правил карантина объясняет поведением мусульманского населения — смертоносную инфекцию на остров заносят паломники, совершающие хадж в Мекку. В 1901 году в период правления последнего из султанов Абдул-Хамида II по вилайетам Османской империи в самом деле пронеслась чума. И автор, воссоздавая эпоху, демонстрирует широкие знания — внутренней и внешней политической ситуации; осведомленность относительно дворцовых интриг и деталей быта. Европеист Памук и тут делает реверансы в адрес Старого Света (благодаря соблюдению режима греками-ортодоксами заразе те подвергаются в меньшей степени, в отличие от покорившихся воле всевышнего мусульман). И тут в памуковской дихотомии фаталистического Востока и рационалистического Запада победа достается доктору Нури — эпидемиологу, прошедшему практику у поляка Бонковского. Благодаря мерам, введенным доктором и его супругой Пакизе-султан, болезнь отступает.
В трактовке писателя чума на острове Мингер — это и печальный символ крушения сверхдержавы. В Османской империи начала прошлого века, раздираемой пробуждающимся самосознанием народов и консерватизмом правящей элиты, традиционализмом старого мира и республиканскими реформами, чума становится внезапно проснувшимся вулканом. Вероятность избежать катастрофы в момент столь высокого напряжения противоречий сводится к нулю. Вне зависимости от этнической принадлежности островитян, от их возраста, социального статуса перед нападением чумы все оказываются беззащитными. И ничто так не повышает чувство ответственности в каждом из них, как опасения за жизнь — свою и окружающих.
Габриэль Маркес: чума проходит — любовь остается
Специфику маркесовского нарратива уже давно назвали магической. Реальность в ней, в самом деле, особенная. Там преувеличение кажется достоверностью, там люди стареют, оставаясь детьми, а будни, не успев превратиться в хронику, оборачиваются мифом.
Роман колумбийского писателя «Любовь во время чумы» — это и автоцитация, и беззлобная пародия на окутанную пеной мыльной оперы чувственную латиноамериканскую ментальность, и love story, в которой имена героев упоминаются в обязательном церемонном соседстве с их фамилиями, и сага, где любовь длится не три, а пятьдесят три года, семь месяцев и одиннадцать дней, а чума становится не препятствием, а укрытием от осуждения.
Автор «Осени патриарха» — возможно, главной книги о деградации единовластия — в своем четвертом романе отходит от политических высказываний в камерный антураж, благоухающий горьким миндалем и гладиолусами. Отвергнутый в юности «коронованной богиней» Ферминой Дасой телеграфист Флорентино Ариса ждет больше полувека счастливого воссоединения со своей возлюбленной. И дожидается. Семидесятилетняя вдова доктора Хувеналя Урбино, убитого в собственном саду попугаем-полиглотом, отправляется с бывшим рассыльным, а ныне президентом судостроительной компании, в долгое морское путешествие. Опасаясь сплетен (со дня смерти уважаемого всеми доктора не прошло и года), Фермина Даса просит поднять на корабле желтый флаг чумы, и под этим спасительным стягом влюбленные и совершают вояж с открытым финалом.
Чума Маркеса — это не назидательная антиутопия в духе Сарамаго, не завуалированная альтернатива государственному устройству в стиле Памука, не обличительная притча в манере Камю. Проблемы столетия будто и не коснулись слуха жителей провинциального карибского городка, и потому не общественное, а частное оказывается в оптике писателя.
Город, представленный Маркесом, не обозначен в географических координатах; там нет-нет да раздаются выстрелы вечной дуэли либералов с консерваторами, но доносятся они издалека. Город Маркеса — это уже не рай, но все еще оазис, где грехи не обременяют души его обитателей, а легко им прощаются. В конце концов что может быть важнее любви, для которой даже холера не помеха, а защита?
Эхо чумы
Пока с нами не случилась чума, мало кто мог ее допустить или даже представить. Хотя заразу и не увидеть — чтобы явить себя, ей необходимы жертвы. Смерти. Зараженные тела. Статистика.
Для людей, чья юность пришлась на годы Великой Отечественной, война стала точкой притяжения их памяти. Одни вспоминали голод и лишения, другие — близких родственников, отправившихся на фронт, третьи — письмо с вердиктом «пропал без вести». Для поколения же тех, кто эти воспоминания слышал от бабушек и дедов, война приобретала значение сакрального устного эпоса, где у каждого повествователя была своя страница, свой персональный герой.
Но чума — это не про героический пафос. Противостоять ее атаке почти невозможно. Однако, подобно большой войне, она становится тем центром, откуда впоследствии расходятся тропы. Так, начиная с историка Фукидида, оставившего письменные свидетельства о чуме, разразившейся в Афинах в 431 году до нашей эры, продолжая романом о сорокадневной самоизоляции «Недо» Алексея Слаповского, каждый бороздит эти дороги на свой манер. Эпидемия лишается сил, оставляя за собой отголоски.
Эссе о чуме — чтение не веселое, но, как Смерть в колоде Таро, болезнь несет за собой обновление. Как бацилла зла, она бесчинствует долго, но никогда не торжествует. Последнее слово всегда остается за жизнью.
