В сознании литературного обывателя укоренилось мнение, что Грибоедов был творцом гениальной, но единственной вещи – комедии «Горе от ума». Это не совсем так: после комедии была создана трагедия. По обстоятельствам до нас дошли только небольшие черновые отрывки. Но даже руины впечатляют...
Театрал – и театральная публика
Был ли автор удовлетворен тем, что он создал «Горе от ума»? Сознавал ли величие созданного?
Грибоедов подозрительно мало отзывался о своей комедии. Единственный раз, в письме к Катенину в январе 1825 года, он защищает ее от нападок старовера. А полугодием раньше писатель сообщает задушевному другу С.Н. Бегичеву, что испытывал подлинное авторское счастье, когда выступал с чтением своей комедии: «Грому, шуму, восхищению, любопытству конца нет». Письмо уникально по амплитуде эмоциональных колебаний: очень уж крутые повороты делает настроение автора! Тут все подряд: об успехе чтений, но сразу и о том, что чтения наскучили («так надоело все одно и то же» – даже развлекался импровизацией), а следом, без всякой паузы, неожиданное: «Ты, бесценный друг мой, насквозь знаешь своего Александра, подивись гвоздю, который он вбил себе в голову, мелочной задаче, вовсе не сообразной с ненасытностью души, с пламенной страстью к новым вымыслам, к новым познаниям, к перемене места и занятий, к людям и делам необыкновенным. И смею ли здесь думать и говорить об этом? Могу ли принадлежать к чему-нибудь высшему? Как притом, с какой стати, сказать людям, что грошовые их одобрения, ничтожная славишка в их кругу не могут меня утешить? Ах! прилична ли спесь тому, кто хлопочет из дурацких рукоплесканий!!» . А ведь речь идет не о пестрой театральной публике: чтения происходили в дружественной среде!
Желающие могут трактовать ситуацию так: публика, воспринимая «Горе от ума», довольствуется малым, тогда как писатель досадует на себя за то, что выхолостил начальный замысел: «Первое начертание этой сценической поэмы, как оно родилось во мне, было гораздо великолепнее и высшего значения, чем теперь в суетном наряде, в который я принужден был облечь его. Ребяческое удовольствие слышать стихи мои в театре, желание им успеха заставили меня портить мое создание, сколько можно было. Такова судьба всякому, кто пишет для сцены…» Грибоедов, в отличие от своих исследователей, мог сравнивать задумывавшееся и исполненное. Только куда как более вероятно другое – драматург разочаровался в театральной публике, что даже прогнозировалось в набросках предисловия к комедии: «Но как же требовать» внимания «от толпы народа, более занятого собственною личностью, нежели автором и его произведением? Притом сколько привычек и условий, нимало не связанных с эстетическою частью творения, – однако надобно с ними сообразоваться. Суетное желание рукоплескать, не всегда кстати, декламатору, а не стихотворцу; удары смычка после каждых трех-четырех сот стихов; необходимость побегать по коридорам, душу отвести в поучительных разговорах о дожде и снеге, – и все движутся, входят и выходят, и встают и садятся. Все таковы, и я сам таков, и вот что называется публикой! Есть род познания (которым многие кичатся) – искусство угождать ей, то есть делать глупости». Писателя-философа могло раздражать, что воспринимается внешний слой его комедии (с Чацким-победителем), а в глубину, к прозрениям героя, осознавшего, что мы живем в разобщенном мире, взор воспринимающих не проникает. Разочаровавшись именно в театральной публике, художник теряет интерес к жанрам для театра, стало быть, иронично воспринимает свое же «ребяческое удовольствие» слышать стихи свои в театре. Но не перестает быть драматургом! Возрождается интерес к сценической поэме.
Мировоззренческий кризис и творческий простой
Подступиться к новым замыслам оказалось отнюдь не просто. Н.К. Пиксанов рассматривает шестилетие, прожитое Грибоедовым после окончания «Горя от ума», как целостный период. Фактически этот завершающий для писателя отрезок жизни очень пестрый. Вначале автор еще в мире «Горя от ума», в безуспешных хлопотах провести комедию через цензуру. Потом, за пределами собственно творчества, мировоззренческие треволнения этой поры вылились в духовный кризис осенью 1825 года.
Заканчивался весьма продолжительный отпуск Грибоедова, с успехом использованный для завершения комедии. На Кавказ к Ермолову Грибоедов возвращался через Киев, возможно, передавая какое-то сообщение от Северного тайного общества Южному (об этом свидетельствует активное общение поэта с лидерами Южного общества в Киеве): Грибоедов не был членом общества, что не помешало бы ему выполнить разовое курьерское поручение, свидетельствующее о доверительном отношении декабристов к писателю. Потом еще три месяца путешествовал по Крыму, и – в условиях полной свободы – никакой литературной отдачи. Если говорить о духовном кризисе писателя, то его кульминация – осенние месяцы 1825 года, канун восстания декабристов.
С.Н. Бегичеву, 9 сентября 1825. Симферополь: «Ну вот, почти три месяца я провел в Тавриде, а результат нуль. Ничего не написал. Не знаю, не слишком ли я от себя требую? умею ли писать? право, для меня все еще загадка. – Что у меня с избытком найдется что сказать – за это ручаюсь, отчего же я нем? Нем как гроб!!» Следом писатель иронизирует над своей сложившейся репутацией: «…сочинитель Фамусова и Скалозуба, следовательно, веселый человек. Тьфу, злодейство! да мне невесело, скучно, отвратительно, несносно!..»
С.Н. Бегичеву, 12 сентября 1825. Феодосия: «…ты меня старее, опытнее и умнее; сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди».
С.Н. Бегичеву, 7 декабря 1825. Станица Екатериноградская: «…кроме голоса здравого рассудка, есть во мне какой-то внутренний распорядитель, наклоняет меня ко мрачности, скуке, и теперь я тот же, что в Феодосии, не знаю, чего хочу, и удовлетворить меня трудно. Жить и не желать ничего, согласись, что это положение незавидно».
О причинах такого страшного состояния приходится говорить только предположительно. Я полагаю, что причина этого внутреннего разлада мировоззренческая, политическая, – результат доверительного общения с видными деятелями декабристского движения. С декабристами у писателя много общего, прежде всего – в оценке существующего положения. Но Грибоедов решительно не разделял ставку на военный заговор.
Н.К. Пиксанов не причислял Грибоедова к числу политических энтузиастов: исследователь прав только наполовину. Грибоедов не был энтузиастом решительного оппозиционного действия. Но он не был безразличным наблюдателем происходившего, напротив, он был пламенным энтузиастом как мыслитель.
Писатель и декабристы не сошлись во мнениях – что за беда? 14 декабря окончился спор Грибоедова с декабристами, отнюдь не радуя писателя правотой его скепсиса. Художник даже мог бы злорадствовать по такому поводу. Он не злорадствовал. Был тот случай, когда правота даже раздражала. Было нелепым хвалиться благоразумием перед лицом благородных людей, готовых пожертвовать жизнью ради назревших перемен.
Рылеев вложил в уста своего героя пророческие строки, вполне отдавая себе отчет в том, что строки пророческие:
Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей народа,
– Судьба меня уж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?
Погибну я за край родной,
– Я это чувствую, я знаю…
И радостно, отец святой,
Свой жребий я благословляю!
Не всякий может разделить такое самопожертвование. Но злорадство над подобным поведением кощунственно. Сам отказ вступить в такого рода братство воспринимался Грибоедовым отступничеством, именно это, можно предположить, и приводило на грань сумасшествия или самоубийства, на некоторое время обрекало писателя на творческое бессилие.
Сценическая поэма дождалась своего часа
Н.К. Пиксанов усматривает писательскую драму Грибоедова именно в характере последних творческих исканий. «Мы пересмотрели все поздние пьесы Грибоедова, всё, что написано им за последние шесть лет его жизни, – и должны притти к одному выводу: все это нейдет ни в какое сравнение с “Горем от ума” – ни по художественным достоинствам, ни по жанру. Художественный уровень сразу явно снижается сравнительно с “Горем от ума”. Это до осязательности ощутимо в языке пьес. После блестящих достижений “грибоедовского” стиха в “Горе от ума” разобранные произведения в своем языке падают до уровня рядовых ложно-классических пьес XVIII века». Парадокс: этот внешне убедительный вывод некорректен, хотя приведены примеры, наглядно продемонстрирована тяжеловесность языка поздних набросков. Почему же сравнение не корректно? Н.К. Пиксанов в своей книге «Творческая история “Горя от ума”» показал, насколько упорной, кропотливой, широкой была работа драматурга над языком комедии (притом, что нам неизвестны ее «стартовые», начальные наброски). Будет заведомо предрешенным результат, если сравнивать язык отработанный, отшлифованный – и язык первых черновых набросков. Так что Грибоедов в языке отнюдь не идет вспять; он лишь опускается на свой первоначальный уровень, с которого, надо полагать, стартовал и в «Горе от ума», но там, благодаря настойчивому и длительному труду, очень высоко над этим уровнем поднялся. Отметим и еще одну чувствительную разницу: в «Горе от ума» сделан упор на выразительный, привычный слуху бытовой разговорный язык, тогда как в «Грузинской ночи» разговорный язык жанру неприличен и в основе своей это присущий трагедии язык литературный.
Н.К. Пиксанов удивлен, что в новых замыслах фигурируют злые духи Грузии, тени усопших и даже хор бесплотных. Обдумываются пьесы для чтения! Делается вывод: «…Новый путь – в сторону от реализма и от общественности – заводит Грибоедова в тупик бесплодной архаической мистериальности. Грибоедов хватается то за тот, то за другой сюжет, – и ни одного не осуществляет… Все лучшие мечты, все смелые стремленья своего творчества Грибоедов вложил в “Горе от ума” и потом не создал ничего сколько-нибудь ценного, не говорю уже равноценного славной комедии».
Да, «Горем от ума» Грибоедов обозначил свой масштаб как писателя. Под таким углом зрения исследователь пишет о новых планах Грибоедова: «Подлинно великих созданий он ждал от себя в будущем. Нельзя не признать, что это – программа гения, и положение вещей поддерживало тогда эти ожидания не только в самом Грибоедове, но и в обществе. В 1823–1825 годах в России не было поэтического произведения более яркого и глубокого, чем “Горе от ума”. В сердцах читателей оно родило самые смелые надежды: поглотив комедию, общество ждало второго “Горя от ума”. И как бы ни был Грибоедов горд и независим, он не мог не чувствовать этого давления всеобщих ожиданий». А итог печален: «Программа гения не была осуществлена на практике, и контраст великих ожиданий с действительностью и составляет суть писательской драмы Грибоедова».
Надо разбираться в причинах грустного итога! Н.К. Пиксанов не прав, когда выносит в буквальном смысле приговор: «А.С. Грибоедов был литературный однодум, homo unius libri» – человек (автор) единственной (уникальной) книги. Выходит, так на роду было написано? Только вместо ответа возникает новый вопрос: откуда берется предопределение?
Н.К. Пиксанов допускает даже фактическую ошибку: «Грибоедов хватается то за один, то за другой сюжет, – и ни одного не осуществляет…» После «Горя от ума», комедии с трагическим героем, была завершена трагедия «Грузинская ночь». Как раз удивительно, что для Грибоедова еще и динамично в перенасыщенное заботами время, когда на успехах русской армии его дипломатическими стараниями был заключен выгодный для России Туркманчайский мир, был достигнут и творческий результат. Но трагична судьба и нового произведения. Самостоятельная жизнь Грибоедова оказалась бесприютной, кочевой; у него не было пристанища для хранения архива. Не годился для этого родительский дом: мать осуждала литературные занятия сына.
Качество «Горя от ума» Грибоедов проверил путем чтения в разных обществах. Успеха публичного чтения фрагментов «Грузинской ночи» в 1828 году ему оказалось недостаточно, хотя, записал Д.А. Смирнов, после прочтения автором (наизусть!) отрывков из трагедии Греч сказал, что «Грибоедов только пробовал перо на “Горе от ума”». Если вычленить именно философский аспект и абстрагироваться от множества других компонентов произведения, то эта выглядящая слишком экстравагантной оценка предстает ничуть не завышенной.
Относительно «Грузинской ночи» Грибоедов, по свидетельству С.Н. Бегичева, решил так: «Я теперь еще в ней страстен и дал себе слово не читать ее пять лет, а тогда, сделавшись равнодушнее, прочту, как чужое сочинение, и если буду доволен, то отдам в печать». Поэт отправлялся в Персию с тревожным предчувствием, но не оставил трагедию ни у друзей, ни даже вроде бы в надежных руках молодой любящей жены – может быть, потому, что чувствовал: слишком тяжела опорная идея нового творения. После разгрома посольства в Тегеране никаких бумаг Грибоедова не сохранилось…
Трагическая судьба новой трагедии.
До нас дошли лишь два незначительных по объему черновых отрывка – диалог кормилицы с князем и ожидание кормилицей прилета Али, к уже отчаявшейся было женщине они все-таки прилетают. Двух фрагментов, конечно, недостаточно для полноценного сопоставления трагедии с тщательно обработанной комедией, и все-таки некоторой «натуральной» информацией о трагедии мы располагаем. Д.А. Смирнов, опубликовавший Черновую тетрадь Грибоедова (с фрагментами трагедии), справедливо заметил: «всякому известно, что… нет ни относительно хороших, ни относительно дурных материалов, но все они хороши, – стоит только объяснить смысл, значение каждого из них и найти каждому факту соответственное, приличное место в биографии писателя».
Первейшее – содержание, а не прием
«Грузинская ночь» – это сценическая поэма, произведение для чтения, не для сцены. Что делать театру с такой ремаркой: Али плавают в тумане у подножия гор? Конечно, театр может показать какое-то качание этих необычных персонажей, но это будет восприниматься акробатическим трюком. Технические возможности сцены ограничены. Эффективнее адресация к воображению читателя.
Как и «Горе от ума», «Грузинская ночь» сочетает говорную структуру и интригу. Как раз в силу безрезультатности моленья доброй силе персонажам и приходится прибегнуть к изощренной интриге, да еще с участием специализирующихся на таких действиях существ. И все-таки в построении пьесы говорному составляющему принадлежит приоритетное место. Поскольку нам доступны лишь небольшие фрагменты произведения, такое утверждение не может выйти за рамки предположения, но его уместно сделать, поскольку даже по скупому сохранившемуся можно чувствовать весомость прямо выраженного идейного начала.
В «Грузинской ночи» выдвижение в основу говорного начала не обошлось без потерь. В «Горе от ума» Грибоедов проявил себя мастером портретного изображения, как индивидуального, так и группового. В «ночной» драме в центре поставлены два героя, и оба лишены человеческой индивидуальности; это символы, властелин и рабыня (заметим: по-прежнему герои-антиподы). Вне интересов писателя их речевая индивидуализация: речь и князя, и кормилицы литературна. Но если в нейтральный разряд выведена речевая характеристика, то в равной степени возрастает роль содержания.
Н.К. Пиксанов посчитал, что «новый путь – в сторону от реализма и от общественности – заводит Грибоедова в тупик бесплодной архаической мистериальности». Не соглашаюсь с таким утверждением. Исхожу из того, что главная задача искусства – познание жизни (в своей, особенной – и меняющейся в движении времени форме). Н.К. Пиксанов отдает дань «реализмоцентристской» концепции. Но познание осуществляется всеми формами искусства, если это настоящее искусство. Конечно, для исследователя в ХХ веке (теперь уже в XXI) больше оснований воспринимать мистериальную форму архаической. Но Грибоедов наследует рационалистическому XVIII веку, для него и это, и более раннее искусство вполне живое. Отмечалось, что и новаторство Грибоедова специфическое: писатель наряду с прорывами в неизведанное ничуть не высокомерен по отношению к традиционным приемам; он умеет обновлять архаику.
Бытовое на фоне мироздания
Н.К. Пиксанов искал, но не нашел философской закваски в «Горе от ума», он не увидел ничего интересного в поздних поисках Грибоедова. Между тем, если брать только философский аспект, «Грузинская ночь» превосходит остротой «Горе от ума». Заключительный монолог Чацкого строится по широкой программе: здесь изливается желчь и досада «на дочь и на отца, / И на любовника-глупца, / И на весь мир…» Но картина «всего мира» заслоняется свеженькими лицами гостей Фамусова («старух зловещих, стариков…» и проч.). В «Грузинской ночи» частный конфликт князя и кормилицы проецируется на картину мироздания.
Картина эта такова, что в русской литературе предвосхищает лермонтовского «Демона».
Четко фиксируется дуализм воззрений художника. Мир создан Богом, но после Творец не вмешивается в происходящее. К нему взывают по-прежнему; но кормилица мольбе уже придает форму вопроса, с упреком: «Где гром твой, власть твоя, о боже вседержавный!»
Пред ликом смерти равны праведники и грешники; Али являются в мир
Из тех пустыней многогробных,
Где служат пиршеством червей
Останки праведных и злобных.
Кормилица задается вопросом: «Равны страдания в сей жизни или в той?».
О блаженстве в раю упоминаний нет, похоже на то, что на него и надежды нет. Не встречая помощи у сил добра, люди обращаются за поддержкой к более сговорчивым силам зла. Так возникают самые пронзительные строки. Их приводит Д.А. Смирнов как варианты текста. Сетует кормилица, на зов которой Али, злые духи Грузии, являются отнюдь не тотчас: Но нет их! Нет! И что мне в чудесах И в заклинаниях напрасных! Нет друга на земле и в небесах, Ни в Боге помощи, ни в аде для несчастных!
Вот и сопоставим. В «Горе от ума» Грибоедов не стал прямо высказывать свою заветную мысль, но подвел изображение к черте, за которой неминуемо вызревал горестный итог: мы живем в разобщенном мире; не будешь высказывать заповедные мысли, выскажешь их, – разница почти не заметна: даже сказанное многие ли услышат, а вероятнее, большим числом даже слушать не захотят. В «Грузинской ночи» прямо показано: человек не просто удручающе одинок, он живет во враждебном по отношению к нему мире. И что ему делать? Терпеть? Но всему бывает предел. Бунт отчаяния неизбежен, но бессмыслен.
Ты мог не думать об этом. Прочтешь – будешь знать. Не все будут руководствоваться этим знанием, отринут его; выбор личный. Уже та польза, что выбор будет не стихийным, а сознательным. Тут разница между «Горем от ума» и «Грузинской ночью». В комедии с трагическим героем финал оставлен открытым, а решение героя – напрашивающимся, но подразумеваемым. И я его не видел, пока современные события не доконали. В «Грузинской ночи», трагедии, конфликт прочерчивается прямым словом. Вывод получался настолько терпким, что был отложен отстояться. На окончательное решение автору времени не было отпущено.
Н.К. Пиксанов заканчивает статью рассуждением ошибочным: «Беспечные, поздние наследники, мы принимаем гениальное произведение Грибоедова, не вдумываясь, какою ценою оно создано. Но нам следует помнить, что “Горе от ума” стоило поэту огромных усилий и оставило его творческое сознание опустошенным. Бессилие написать второе “Горе от ума” доводило Грибоедова до мысли о самоубийстве и создало писательскую драму, сокрытую от современников, но раскрываемую теперь исследованием». Грибоедов не страдал опустошенностью творческого сознания («у меня с избытком найдется что сказать»!). Художник считал поэзию делом своей жизни, но он не был профессиональным писателем. К нему совершенно неприменимо такое обыкновение: писатель пописывает, читатель почитывает. Исключая пробу пера, когда он работал для театра, Грибоедов был философом, который посредством форм искусства искал истину, выстраданную прежде всего для самого себя. До 14 декабря совесть не позволяла ему писать то, что объективно предстало бы полемикой с людьми, перед благородством которых он преклонился, но действия которых разделить не мог.
Но года не прошло, как обагрилась кровью восставших Сенатская площадь, – потекла работа над новым творением. Второе «Горе от ума» в жанре комедии Грибоедов написать был не способен: не до веселья. Первое и единственное «Горе…» (на выходе) – свободное произведение, где фундаментальная идея благополучно прижилась на обломках водевильных штампов. Только ведь и тут у автора получилась комедия – с трагическим героем. Что удивительного, если художник в поиске истины вышел на усугубление драматической ситуации? Что поделать, если продолжение поиска привело писателя к истинам еще более терпким. Судьба поэта-пророка трагична по определению.
«Нет друга на земле и в небесах»
Зато отзывчивее – небескорыстно – оказываются злые духи. Они и клиентов находят соответствующих.
Куда мы, Али?
В эту ночь Бежит от глаз успокоенье.
О д н а и з н и х
Спешу родильнице помочь,
Чтоб задушить греха рожденье.
Д р у г и е
А мы в загорские края,
Где пир пируют кровопийцы.
П о с л е д н я я
Там замок есть…
Там сяду я
На смертный одр отцеубийцы.
Да ведь и кормилица желанием мести ослеплена, правое стремление воссоединиться с сыном приводит ее к неуемной (наказанной) злости. Нет, не выгорел дотла художник в работе над вершинным, как оказалось, своим произведением, завершенная комедия не опустошила его душу. Другое дело, что за комической ситуацией первые читатели не разглядели ситуацию трагическую, а позже даже проницательные исследователи не оценили масштабность трагического начала. После «Горя от ума» комедийный жанр для Грибоедова исчерпал свои возможности. О каком комизме говорить, если писателя захватили коренные проблемы мироустройства! Снова «грандиозные», «великолепные» замыслы, которым ничуть не просто обрести внятную «земную» форму. Как разрешить конфликт между князем и кормилицей? Конфликт принимает форму человеческих отношений, но основан на социальном неравенстве: как таковое преодолеть? Эмоционального разрешения достигнуть нетрудно, только какова ему цена? И слабый поднимается против сильного, ведомо кормилице:
И кочет, если взять его птенца,
Кричит, крылами бьет с свирепостью борца,
Он похитителя зовет на бой неравный…
Но что князю до этих увещеваний? Он действовал по беззаконному «закону»: «Он продан мной, и я был волен в том – / Он был мой крепостной…». А что может сделать старая бесправная женщина? Она и делает то, что может: проклинает жестокого господина. Только это предстало бы сотрясением воздуха, если бы проклятие не получило поддержку сил зла. А тут возникает новая острейшая проблема: допустимо ли в борьбе за справедливость опираться на силы зла? Которые действуют не из доброты, а прихватывают свой интерес, поощряя и умножая зло?
«Грузинская ночь» получила жанровое обозначение «трагедия», вероятно, в силу кровавого разрешения конфликта. В оценке жанра, по-видимому, не обойтись без разночтений. Есть возможность воспринимать конфликт этой пьесы драматическим. Отличие трагедии от драмы состоит в наличии катарсиса, очищения через сострадание. В драме сложившиеся обстоятельства непреодолимы для героя, они сохраняют прочность и после его поражения. Нет сочувствия кормилице и на первом этапе ее мести князю, потому что нянька становится предательницей по отношению к своей воспитаннице. А убийством сына она прямо наказана за свою злобность. Для катарсиса здесь нет оснований. Так печально? Значит, чувствуя укорененность зла, смириться с этим и терпеть? Бунт бессмыслен, но тогда бессмысленна и жизнь, и если уж все равно гибнуть, то не лучше ли все-таки – за правое дело? «Безумство храбрых – вот мудрость жизни!»
Оптимизм трагедии
И что, «Царь Эдип» – не трагедия? Но что там отрадного, освежающего? Обаятельному, одаренному, нравственно чистому отроку напророчили таких несообразностей в родном дому, что он в ужасе бежал прочь. Только чем старательнее пытался он избегнуть осуществления предсказаний, тем успешнее приблизил роковой итог. Что тут оптимистичного? В уроке гордому человеку: не заносись, не всемогущи твои способности, умей оценить силу обстоятельств. Мудрецы античности не боялись горьких истин: была бы истина!
Возможно извлечение позитивных уроков из «Грузинской ночи». Один напрашивается: в борьбе за справедливость не бери в помощники силы зла. На этом остановлюсь. Мы не располагаем концовкой, не видим, что происходит с героиней…
Получается, что мысль Грибоедова уходит в такие сферы, где замирает действие (тем самым иссякает сюжет), а главным становится обдумывание того, что мы видели (или что прочитали). Но так построено и «Горе от ума». Там действие опущено в быт. Ничего экстравагантного не происходит. Встретились – наскоро пообщались – разошлись. И надо разбираться, что за срез жизни мы увидели. Ситуация оказывается универсальной, а универсальное решение проблемы исключено. В «Грузинской ночи» острота ситуации подталкивает к действию, только результат оказывается совсем не таким, каким был ожидаемый. И возникает колоссальной важности проблема: что должен делать, что может сделать человек, когда попадает в обстоятельства, преодолеть которые у него нет возможности? Когда терпеть невмоготу, но и действовать безнадежно?
Разве это не полная аналогия ситуации, могут ли сто прапорщиков изменить государственный быт России? Она лишь выведена из политической сферы в «безобидную» сферу психологическую (психологических терзаний от своего отказа вступить в тайное общество писатель натерпелся). Так что Грибоедов ничуть не уходит от злобы дня. Он убежден, что искусство не копирует жизнь, оно имеет право на условность. Так что и его «архаичная» мистериальность – не уход от жизни: условный сюжет вибрирует в резонанс с современностью.
Две пьесы – два решения одной задачи
Первоначально «Горе от ума» задумывалось в форме сценической поэмы, а обрело форму театральную – и очень кстати. «Грузинская ночь» не стесняется одеяний сценической поэмы, она развертывается пьесой для чтения. Ей не нужна театральная публика, с входами и выходами, ей потребно свидание с читателем один на один.
Кульминацию «Горя от ума» (финал третьего действия) Грибоедов наполнил, по моему предположению, молчаливой паузой отчаяния: осознанием героя, что мы живем в разобщенном мире. Я надеюсь на то, что эта версия будет признана имеющей право на существование, встретит сочувственников. Нисколько не сомневаюсь в том, что найдутся и оппоненты (что будет косвенным подтверждением данной версии).
Второе «Горе от ума», «Грузинская ночь», – это не столько другое произведение, сколько другая разработка той же ситуации, с нарастанием конфликтного напряжения. Меняется интонация – с иронической на негодующую. Теперь уже не до намеков: позиции излагаются прямым текстом. Увы, слишком малым объемом текста мы располагаем.
И – нет худа без добра: до нас дошли фрагменты текста с вариантами. Если б не это, разве могли бы мы прочитать в беловом тексте «ни в Боге помощи», «и вседержителем отвергнуто моленье!»? Какая бы цензура этакое пропустила? Разве что, как вышло, по недосмотру в составе объемной (для цензоров скучной) Черновой тетради.
Зато можно понять, отчего наша власть в атеистической стране с таким старанием поддерживает церковь. Тут достаточно в заслугу поставить одну проповедь: «Господь терпел – и нам велел». (А под этой дымовой завесой «нетерпеливые», швыряясь миллионами, резвятся.)
А «Горе от ума» – навсегда
Но как ни крути, а «Горе от ума» по праву становится в ряд шедевров мировой литературы. И.Н. Медведева выделяет такие произведения, которые «содержат некую высшую идею своего времени, но эта идея обладает свойством развития, устремлена в будущее». Здесь удачно схвачена именно двусторонность явления. Исследовательница поясняет свое утверждение классическими примерами, называя имена Гамлета и Дон-Кихота, но в обоих случаях делает акцент на историческую конкретность этих образов. Однако ясно, что бессмертие этих образов зависит не столько от исторической конкретности их изображения, сколько от того, что они ярко высвечивают нечто повторяющееся в потоке времени. Трагедия Шекспира породила обобщенное понятие «гамлетизм» – это какая-то особенная нерешительность героя при выполнении твердо принятого решения (широта обобщения очевидна: без принятия решений и попыток их исполнения невозможно представить жизнь). Роман Сервантеса обогатил копилку человеческого познания понятием «донкихотство» – благородством истинно рыцарских побуждений, венчающихся комическим, а то и прямо негативным результатом. Можно ли извлечь аналогичное заключение из «мильона терзаний» Чацкого? Поставив в ряд великих творений «Горе от ума» и показав историческую конкретность образа Чацкого, И.Н. Медведева не дала ясного ответа, в чем состоит обобщенная (стало быть, повторяющаяся) сущность грибоедовского героя. Без этого утверждение теряет в своей убедительности.
Наша версия дает ответ на данный вопрос: откровение Чацкого – мы живем в разобщенном мире – должно учитываться при принятии сколько-либо серьезного решения.
«Горе от ума» – вершинное произведение Грибоедова в восприятии как современников, так и потомков. Далеко не факт, что писатель не собирался создать нечто не менее значительное. (Так ведь и создал!) Потомки оценили вклад писателя в становление русского реализма. Очень может статься, что какие бы то ни было «измы» вовсе не проходили через сознание художника: что получилось, то и получилось, а он был сосредоточен на познании мира и человека; оценим этот вклад хоть и очень много лет спустя. Одновременно с поиском решения труднейших человеческих проблем шел и поиск новых (или обновленных) художественных форм.
Куда бы увел этот поиск?
Как «Горе от ума» получило открытый финал, когда невозможно однозначно прогнозировать дальнейшие судьбы персонажей комедии (инновации образов перьями других писателей ведут к созданию новых образов), так уместно воспринимать с открытым финалом и «писательскую драму» Грибоедова. Он – «литературный однодум» по факту. Но слишком краткий срок отвела ему судьба. Бессмысленно гадать, что было бы, кабы… Только хоронить Грибоедова как писателя еще при его (недолгой и, увы, оборванной) жизни неэтично. А первый шедевр остается с нами! Для тех, кто злорадствует по поводу «литературного однодумства» Грибоедова, – с торжеством, а для тех, кто по такому поводу печалится, – с рекомендуемой гордостью я заявляю: Грибоедов успел создать и выпустить в свет «Горе от ума».
