Новый автофикшн-роман писательницы и фемактивистки Дарьи Серенко «Я желаю пепла своему дому» был написан частично в спецприемнике в 2022 году. Он уже переведен на немецкий и шведский языки, а летом 2023 года выйдет на русском в издательстве «Бабель». Дискурс публикует текст из романа — с воспоминаниями о речи Даши перед судьей, который упрекнул ее в отсутствии детей, со стихами о мальчиках, превратившихся в изувеченные тела на чужой земле, и рассуждениями о «мертвых синих женихах».
Половину дня я провела в Мосгорсуде на апелляции в надежде на то, что 15 суток превратятся в 10. До суда мы с двумя сотрудниками полиции ехали на машине по городу, залитому весенними солнечными лучами. Я смотрела на отсвечивающие здания и думала о том, какое всё вокруг на самом деле хрупкое, доведенное до предела: старые ментовские шапки, напоминающие мне о папе, эти мелькающие здания, этот свет на границе времен года. Внутри меня тоже всё было хрупко и доведено до предела.
В суде я провела около трех часов со своими защитниками. После семи дней в заключении я старалась от них не особо отличаться: мои волосы были чистыми (я помыла их над раковиной из бутылки, так как в душ водят всего раз в неделю), пóтом от меня не пахло. На щеках у меня были блестки. Вполне могу сойти за свободного человека.
Судья был мужчиной лет шестидесяти, худым и высоким, с седыми залысинами. У него были веселые глаза, и он их не прятал, смотрел прямо в лицо. Это мне скорее понравилось, хоть я и знала по прошлому опыту, что чем милее судья, тем иногда строже приговор. Расспрашивая о моем ФИО и семейном положении, он разочарованно цокнул и протянул «плооохо, ну как же вы так», когда я ответила, что детей у меня нет. Я почувствовала ярость корнями волос, у меня впервые от злости горела кожа головы. Мои защитники по очереди озвучивали претензии к суду: символ, за который я сижу, не признан экстремистским, удерживают незаконно, не пропагандировала насилие, не призывала. У меня тоже было право высказаться, я встала и начала выговаривать на одном дыхании всё, что у меня там внутри накопилось.
«Уважаемый суд, Ваша честь, Вы справедливо заметили, что мой политический вес пока мал. То, что Вы, по Вашим словам, впервые обо мне слышите, вполне закономерно. С политикой в узком смысле этого слова я начала работать только на этих выборах.
Мой основной род занятий — это активизм, направленный на женщин, пострадавших от гендерного насилия. Я понимаю, что мое высосанное из пальца дело нужно только для устрашения других девочек, девушек и женщин, которые решают занять хоть какую-то активную позицию. Прямо сейчас продолжается процесс над Юлией Цветковой, которой вменяют распространение порнографии за рисунки женского тела. Это дело тоже нужно для устрашения.
Если цель была в этом, то суд уже ее достиг: я отсидела свои 7 суток и это достаточно всех напугало. Честно говоря, напугало это даже двух моих соседок по камере, у которых наказание — 10 и 5 суток — за вождение в пьяном виде и за нападение с ножом.
В конце я хочу ответить на Ваше замечание по поводу отсутствия у меня детей. Вы, наверное, даже не подумали, что могли сказать это человеку, который, например, детей иметь не может. Если уважаемый суд так заинтересован в том, чтобы у меня были дети, предлагаю отпустить меня из спецприемника, чтобы я предприняла незамедлительные попытки принести потомство на благо своей Родины».
В конце голос у меня задрожал от напряжения. Казалось, что слезы сразу испаряются сквозь кожу, не вытекая. Я села на свое место, швырнув пачку листов на стол: еще никогда государство не показывало мне столь явно свой контроль над моим репродуктивным потенциалом.
15 суток мне оставили без изменений.
***
те кто были в нее влюблены
не вернулись с войны
те кто в губы ее целовали
потом убивали
а могли бы убить и ее
я никак не пойму
как чужая смерть помещается в человека
если у каждого она своя —
и даже с ней непонятно, что делать?
как мальчик, стоящий с цветком у подъезда,
превращается в мальчика, стреляющего в упор?
превращается в мальчика, отдающего приказ стрелять в упор?
превращается в мальчика, не ослушивающегося приказа?
с ним у тебя был первый секс несколько лет назад
он был осторожен и спрашивал всё ли в порядке
ваши тела светились в сердцевине февральской ночи
это не была большая любовь
но была любовь
вы смотрели друг другу в глаза
и любили друг друга
ты запомнила его тело, его тепло
вот же оно, изувеченное, на фотографиях
в канале «ищи своих»
жалкое и расхристанное
со следами распада
сколько военных преступлений на его счету?
больше или меньше, чем поцелуев, которые ты можешь вспомнить?
как тело, прикасавшееся к тебе, превратилось в тело, которое не похоронить в открытом гробу?
мое сердце стало темнее, чем мое государство
я уже не чувствую жалости, чувствую ярость
я вспоминаю его поцелуи на своих губах —
не на все из них я давала свое согласие
я вспоминаю ночь после первой ночи —
на нее я тоже не давала согласия
но убедила себя, что давала
он сказал, что не услышал «нет»
не почувствовал слез
он часто использовал глагол «взять»
«я беру тебя» — «ты отдаешься»
тогда я пожелала ему умереть
а потом извинилась за это
и вот он умер
на чужой земле
которую нельзя взять
и которая не отдается
***
Мертвые синие женихи, вернувшись с войны, навсегда ложатся в кровати к своим невестам. Они лежат на чистых простынях, как в гробах, и женщины рядом с ними, еще живые, лежат, как в гробах, и все люди в каждой панельной многоэтажке лежат, как в гробах. В народе даже появилась поговорка «На войне и в домах как в гробах». Страшно стало жить, а умирать и того страшнее.
И женихи стали страшные. Мало того, что синие и смердит от них, как от скотобойни, так у каждого еще и свое увечье: у кого-то кишки навыпуск, у кого-то половина лица спеклась и потекла, у кого-то нет обеих ног. Тяжело таких любить, но и хоронить таких не легко. Женщины вздыхают и ложатся с ними, стараясь не показывать отвращения, — жалко. Не осталось уже ни сил, ни слез; за что умер — непонятно, любил ли — ни спросить, ни вспомнить. Женихи теперь молчаливые, у кого пальцы остались — могут только беззвучно ими на что-то показывать. Один на днях сидел с открытым ртом и в рот себе тыкал. Невеста подумала, что еды просит, положила ему под распухший язык кусочек вымоченного в молоке хлеба, а хлеб нежеваный так изо рта и выпал.
На том свете особо не заработаешь, так что на свадьбу откладывают теперь с гробовых. Какие-то выплаты, компенсации, капает всего понемножку, жить можно. Одна пара — мертвый и живая — скоро сыграют свадьбу и поминки одновременно, чего дважды тратиться. Жениха надо оплакать сначала, а потом уже можно и молодых поздравлять. Невеста — она же и вдова, поэтому наряд у нее особенный: платье белое, а фата черная. А жениха оденут в костюм отца, отец еще в Чечне подорвался, а теперь вот и сыну костюм стал впору, вся семья гордится.
Страшно невестам, правда, в первую брачную ночь со своими женихами оставаться. Слаб человек, тяжело живому возжелать мертвое. Как будто ему, когда-то живому, изменяешь с ним же, теперь мертвым. Будто два разных человека — живой и мертвый. И выбрать между ними уже нельзя.
Конечно, женщины предпочли бы живых. С ними было бы так хорошо целоваться под цветущей яблоней в начале мая. Или откладывать на море. Или пить чай с булками из ларька по дороге с работы. Или отправлять их в ночной магазин за килькой в томате во время первой беременности. По ночам, лежа рядом со своими неповоротливыми мертвецами, они грезят о живых. Бог им судья.
Читайте также
«Девочки и институции»: шесть историй об отношениях госучреждений и их работниц
Как нас судили за то, что мы не любим вранье. История об аресте за антивоенный протест
Женский день: воспоминания жительницы оккупированного Изюма о страшном дне накануне 8 Марта, когда в их дом попала ракета
«Стихи против насилия». Антология антиавторитарной поэзии от Пушкина до иноагентов
«Ебаный Верден». Дневник из зоны спецоперации
Билет в Колпино. Повседневность зла на пути к политзаключенному в «Крестах»
