Опасное хобби Путина. Как история становится оружием пропаганды. Дискуссия ученых

90% россиян интересуются историей своей страны, согласно опросу ВЦИОМ, при этом каждый второй считает, что нужно зафиксировать единую трактовку событий и больше не переосмысливать прошлое. Однако политики часто манипулируют фактами, навязывая «единственно верный» нарратив об исторической памяти. 

Почему так происходит и как этому противостоять, обсудили участники круглого стола лаборатории «Академические мосты» — историки Олег Петрович-Белкин, Константин Пахалюк, Сергей Эрлих и Юрий Латыш. Ученые рассказывают, откуда пошла привычка видеть Россию в имперских границах и воспринимать страну как осажденную крепость, в какой момент Путин начал вести историческую политику, из-за чего люди любят строить идеальное прошлое (ретротопию), вместо того чтобы заботиться о будущем и какое место история (не) должна занимать в политике.

— Почему именно история стала инструментом агрессии и пропаганды Кремля?‌

Олег Петрович-Белкин: При желании с помощью истории можно обосновать любую точку зрения. Это касается и территориальных претензий, и современных политических вопросов. В истории мы имеем дело не только с фактами, но и с их трактовками. Ведь далеко не все факты мы знаем, а те, что знаем, допускают самые разные трактовки, — отсюда огромное поле для спекуляций и манипуляций. Эту неоднозначность [исторических событий] можно использовать как во благо (чтобы искать истину, дискутировать), так и во зло — когда с помощью исторических аналогий обосновывается любая, даже человеконенавистническая, идея.

Политические деятели, как в нашем случае Путин, могут найти любое обоснование, лишь бы закамуфлировать свои собственные интересы и потребности под восстановление некой исторической справедливости. 

Можно взять любое утверждение — от самого святого и прекрасного до самого ужасного и бесчеловечного — и найти параллели в истории, чтобы обосновать его правильность. 

В романе 1984 Оруэлл пишет: тот, кто управляет прошлым, управляет будущим. То есть, фальсифицируя, переписывая или трактуя [по-своему] историю, можно фактически управлять и настоящим, и будущим. И это как раз одна из тех наук, которая лучше всего может применяться для нужд пропаганды. 

Еще история — это хобби Путина. Он, вы знаете, любит все эти псевдоисторические исследования, своего Ильина обожает, философию истории обожает, и ему, видимо, психологически и методологически проще обосновывать свои претензии именно с исторической точки зрения. 

Вот, мне кажется, поэтому именно история используется как пропагандистское оружие, в том числе для развязывания агрессии, к сожалению.

Сергей Эрлих: Я бы добавил, что это [то, что используют в пропаганде] история в смысле исторической памяти, источника коллективной идентичности. То есть мы говорим: наше прошлое было такое, поэтому наше будущее должно быть вот таким. Эта память является источником программирования будущих действий. 

Не только в России, но и во всех странах мира политики манипулируют прошлым в своих целях именно потому, что это источник общей идентичности. Так создается понятие «мы». Без этого «мы» политика не получается. 

И еще один важный момент: Путин вышел из недр КГБ, где как раз при Андропове вовсю развивалась, условно говоря, белогвардейская версия истории. По ней, Ленин-предатель на немецкие деньги совершил революцию, а вот Сталин — патриот, государственник — вернул все на круги своя. И от этого, кстати, ненависть Путина к Ленину, он открыто называет его предателем и воспроизводит именно кагэбэшную версию истории.

Юрий Латыш: Дело еще, наверное, и в отношении общества к истории. Существует довольно такое… несерьезное отношение к ней как к простой науке. Вряд ли мы можем найти любителей, занимающихся химией, биологией и так далее. А вот историков-любителей мы найдем очень много. Потому что каждый, прочитав первую в своей жизни книгу, почему-то считает, что после этого может писать историю, и действительно — садится и начинает писать. Потом это издается, и появляется поток псевдонауки. А потом общество на это смотрит и говорит: да у вас там ничего не понятно, вы все псевдоученые. Такое отношение [к истории как псевдонауке] создает, так скажем, питательный бульон, в котором прорастают манипуляции. 

Научная история часто написана сложным языком. И чаще всего политики читают не эти книги, а мутный поток псевдонауки, и на нем строят свои [теории]. 

Можно найти много примеров, когда псевдонаучное видение распространяется политикой. Так, в Украине были народные депутаты, которые рассказывали, что трипольская культура — украин[ская].‌

И еще один аспектик. Есть воспоминания третьего президента Украины Виктора Ющенко о том, как он впервые поговорил с Путиным на историческую тему. Это произошло в 2008-м и потом в 2009-м, когда была большая годовщина Полтавской битвы. Ющенко очень любил говорить об истории, был типичный историк-любитель. Путин спросил его о героизации Мазепы и как бы намекнул, что России это не нравится. А Ющенко в ответ прочитал, как обычно, длинную лекцию. И вот Путин слушал, слушал, а в ответ просто молчал. Ющенко начал делать какие-то там предложения: давайте архив Мазепы вернем в Украину, если нельзя архив, давайте копии снимем. Путин молчал, молчал, а потом в конце сказал только, что Россия не может нести ответственность за действия империи Советского Союза.

То есть, мне кажется, в какой-то мере Ющенко ему показал силу этой исторической политики и как ее можно использовать. Он увидел потенциал, ведь до этого Путин не особо часто высказывался на исторические темы и не так назидательно. Вот эти [разговоры в] 2008–2009 годах, саммит НАТО в Бухаресте, Мюнхенская речь — одни из побудительных толчков, когда он понял потенциал истории. Трудно сказать, понимал ли он это, когда служил в КГБ, но именно после общения с Ющенко и резкого неприятия его исторической политики Путин стал историком. 

Сергей Эрлих: Хотел дополнить, что не только дилетанты занимаются манипуляциями. Ими занимаются и профессиональные, причем хорошие, историки и считают своим долгом служить своей общности. В работах про коллективную память часто цитирую речь [французского историка Эрнеста] Ренана «Что такое нация?», где он пишет, что не надо рассказывать о тех моментах, которые разделяют нацию, мы должны делать акцент на том, что нацию объединяет и делает ее единым целым. Так что огромное число историков тоже служат государству и предают науку на самом деле.

Юрий Латыш: Я соглашусь, конечно, что многие историки сами мечтают мобилизоваться на исторический фронт. 

Константин Пахалюк: Обращу внимание, что научную историю трудно сделать публичной [популярной]. Попробуйте за минуту рассказать про февральскую революцию в эфире, например, радиостанции. Поэтому я не думаю, что вообще нужно требовать от политиков знать историю. Я считаю, что политик, который знает историю, это плохой политик. Его нужно гнать, потому что его задача — не знать историю, а заниматься теми проблемами, которые ему поручены. Для того, чтобы знать историю, есть историки. И когда надо, нужно у них спрашивать. На мой взгляд, политик, читающий о прошлом, профнепригоден. 

Вопрос не в том, зачем использовать обращение к прошлому, а почему это что-то важное? После развала Советского Союза Россия оказалась в новых границах и [усилилась проблема] идентичности — кто мы такие? Этнически сказать не получается, религиозно тоже [потому что в России много народностей и религиозных конфессий]. А хоть как-то проговорить нужно. Успехов больших нет, либеральные ценности не нужны, социалистическое отвергнуто, консервативное… это еще вопрос, существуют ли вообще консервативные ценности. 

В нулевые годы [политики] поняли, что, если говорить про прошлое, люди отзываются. 

Про память о победе отзываются, про империю тоже вроде бы отзываются, про успехи отзываются. И люди по опросам говорили: если чем и гордиться, то только историей, культурой. 

Но здесь получилось две политические проблемы. Во-первых, в 2010-е годы произошел консервативный поворот в политике: ужесточение госсистемы и, самое главное, изгнание публичного пространства из политического взаимодействия. То есть репутация большинству политиков [теперь] не нужна. Единственная «репутация» Мединского — это то, как его любит или не любит Путин. Судьба чиновников решается не публично. 

А что же тогда в публичности оставить? Если серьезные вопросы о том, как жить и развиваться, — это вопросы экспертов и закрытых дверей, то в публичном [пространстве происходит] политизация вопросов культуры, религии, истории. То есть давайте будем говорить про Великую Отечественную, про империю, ЛГБТК+, Pussy Riot и так далее, а в серьезные вопросы не лезьте. 

Во-вторых, под это начали делить деньги. 

Я насчитал 20 федеральных крупных организаций, которые занимались вопросами исторической памяти. По сути, получилась такая система, в которой история стала прежде всего источником получения стабильного финансирования. 

Вся эта система призвана не обсуждать сложные вопросы, а говорить очень много про то, кто мы такие. 

И третий момент, самый главный. Если мы говорим «наши освободили наш Киев», «наши обороняли нашу Вильну», «наши обороняли нашу Полтаву на нашей земле», то формируется привычка видеть Россию в имперских границах. В то время как 91-й год никто никогда не прорабатывал. Революцию тоже государство отказалось прорабатывать — столетие прошло практически незамеченным. Так сформировалось имперское сознание. 

Когда в 22-м году Путин принял решение о полномасштабной агрессии, он надеялся быстро взять Киев. За три дня. Не получилось. А дальше — как можно объяснить россиянам, почему эта война идет и за что умирать? И тут появляется тема истории, в том числе геополитики. Это такое, знаете, возвышенное состояние, когда вы соприкасаетесь с с прошлым. В интервью [американскому журналисту Такеру] Карлсону Путин показывал архивные документы, мол, смотри, я имею истинную историю. Я ее знаю, она в архивах, вот вам документики. 

На мой взгляд, главная проблема сейчас даже не то, что это просто мерзко, когда они возле школ устанавливают памятники агрессорам [участникам СВО]. А важно вот что: Вторая мировая война для Советского Союза была оборонительной. А тут [в Украине] — агрессия [со стороны РФ], и это проблема. Я это называю культурной травмой, то есть как признать себя агрессором? Эта травматичность очень опасна, потому что в условиях травмы возможен последующий реваншизм и уже сейчас происходит «фашизация» страны.

Юрий Латыш: Вы затронули очень важную тему: политики поняли, что заходит избирателям. В Украине, где демократии было больше, чем в России, это было очень заметным, когда у нас была качель между двумя электоральными частями Украины: одна часть голосовала за Януковича, другая, соответственно, за его оппонентов, более национально ориентированных. История стала ключевым политическим вопросом. 

Депутаты очень быстро поняли, что если говорить о пенсиях, зарплатах и внешней политике, то завтра избиратель тебя спросит, почему что-то не выполнено? 

А если говорить об истории, то твой рейтинг повышается и при этом на тебя не налагается никакой ответственности. Ты получаешь популярность, не беря на себя никаких обязательств. 

И в этом плане история стала для них золотой жилой, стала господствовать на телевидении. Депутаты приходили с этими архивными бумажками, показывали документы. Одни отстаивали более пророссийскую позицию, другие более национальную, но и те и другие злоупотребляли этим с одной целью — повысить свой рейтинг. Но надо сказать, что кроме этой субъективной стороны популярности истории есть и объективная сторона. 

Мы живем в так называемый поворот памяти‌, в эпоху ностальгии и бума прошлого, когда история во всем мире стала очень важной частью общественной жизни. Много кто связывает это со смертью классических идеологий, когда политикам нечего предложить, нет альтернативного видения светлого будущего. 

[Историк, философ] Зигмунт Бауман сказал, что мы не способны вообразить будущее лучше, чем мы имеем на сегодня, и потому мы строим идеальное прошлое — ретротопию. Путинская концепции Великой Отечественной войны и другие его воззрения — это, на мой взгляд, классическая ретротопия. 

Но никто из строящих ретротопии не хочет стать рабом в Риме, гребцом на галерах в Османской империи, узником в Аушвице или в ГУЛАГе. 

Негативная часть просто исчезает, и остается идеализированное и героизированное прошлое. К такому прошлому очень выгодно звать людей. 

Я всегда говорю, что Путин не хочет восстановить СССР и Российскую империю — он хочет идеализировать Россию, которая никогда не существовала на самом деле. Она сконструирована и существует в первую очередь в его голове и в головах его советников. Никто не хочет стать солдатом в окопе Великой Отечественной, но все хотят вешать флаг победы над Берлином. Об этой части истории профессиональным историкам надо не забывать, и если кто-то строит идеальную ретротопию, задача профессионала показать, что там [в прошлом] не все так было красиво.

Константин Пахалюк: У меня такой частный вопрос возник. До 2014 года насколько вообще была востребована в Украине сама эта мифология Донбасса? 

Юрий Латыш: Константин, это тот случай, когда, как вы говорите о февральской революции, я за час не расскажу. Если коротко, то идеи индустриализма и героического шахтерского труда очень сильно влияли на формирование так называемой донбасской идентичности. 

Все 90-е годы и в начале 2000-х Донбасс был регионом с очень специфической исторической памятью. Патриотизм к Донбассу очень часто затенял страну: Украину, да и Россию тоже. ​

Они говорили: я в первую очередь дончанин, донецкий, донбассовец. И вот в Донецкой области сложился такой клан, можно сказать, куда входили и бывшие советские директоры, и новые олигархи, и вчерашние бандиты — самые разные люди. Они очень удачно эксплуатировали тейки о героическом шахтерском труде и о том, что Донбасс кормит всю Украину. Мол, мы работаем, а вы там на майдане прыгаете, мы «отключим» уголь — вы там сразу с голоду помрете и так далее. Этот донецкий характер и менталитет был очень важным и определяющим в развитии региона. 

И вот мне очень удивительно сейчас, почему этот менталитет не бунтует, будучи захваченным Россией. В Украине он постоянно бунтовал, бастовал, были шахтерские пешие походы на Киев, постоянные требования — услышать Донбасс. Я плохо знаю внутреннюю ситуацию там, но для меня это неожиданно, потому что в Украине это был регион со своим политическим лицом. Кому-то оно не нравилось, понятное дело, но оно было очень яркое и очень влиятельное. И при Януковиче у нас там из 25 министров 22 были рожденные в Донецке или в Донецкой области. То есть влияние было колоссальное. А тут мы читаем: на должности в Донецке назначают каких-то бывших вице-губернаторов, непонятно откуда приехавших, никогда в Донецке не бывавших. И донецкие молчат как бы. Вот это удивительно, что произошло с этой донецкой идентичностью за последние 10 лет.

— Как российской пропаганде удалось сделать из истории инструмент агрессии?

Олег Петрович-Белкин: Я бы сказал, что сейчас сняты барьеры, которые раньше ограничивали агрессию. Думаю, те, кто раньше боялся или стеснялся демонстрировать агрессию, теперь, к сожалению, могут делать все что угодно.

Касательно того, как именно история стала инструментом агрессии. Путин любит говорить, что половцы на нас нападали, печенеги, потом монголы, поляки, литовцы, потом Наполеон, французы, немцы… 

Создается образ осажденной крепости. Отсюда определенная психология, мол, мы все время находились во враждебном окружении, а весь окружающий мир только и мечтал, чтобы нас покорить, а то и уничтожить, эксплуатировать ресурсы и прочее. 

Обосновывается идея, что это постоянный процесс. Путин и другие откровенно пытаются протолкнуть этот нарратив. Про отмену русской культуры говорят, например. Для чего это делается? Во-первых, для повышения милитаристского градуса, во-вторых, для отвлечения внимания. В таких условиях не о пенсии или правах человека надо думать, а о том, чтобы всем сплотиться и дать единый отпор врагу. 

История создает впечатление, что народ, о котором она написана, был прав, за редким исключением. Эта идея очень хорошо ложится на психологию общества — никто никогда не хочет чувствовать себя виноватым. Она встречает определенную поддержку у слоев населения, не особо склонных к рефлексии и анализу. Конечно, им приятно слышать, что мы-то центр вселенной, самые лучшие, всегда были во всем правы. История тут тоже используется как инструмент. 

Сергей Эрлих: Олег, кстати, затронул очень важную тему [пропагандируемого] нарративного шаблона. Я только не согласен с тем, что под его влияние попадают нерефлексирующие люди: я знаю и кандидатов философских наук, которые полностью разделяют этот нарратив. 

Об этом шаблоне американский психолог Джеймс Верч написал целый ряд статей и выпустил пару книг, где он объясняет, что [восприятие себя как осажденной крепости] — специфика русского сознания.‌ Американский нарратив построен по другой системе. Это град на холме, то есть «мы несем свет демократии». Поэтому, когда американцы, допустим, вторгаются в Ирак, они не обосновывают это тем, что Ирак собирался на них напасть. Нет, просто «это тоталитарная страна, а мы несем им свет демократии». 

А русский нарратив, пишет Верч, не сконструирован властями (тем более не путинской администрацией) и имеет объективные предпосылки, поскольку Россия имеет тяжелый травматический опыт начиная с ордынского ига, когда русских унижали, оскорбляли, грабили и так далее. Для современных людей это Вторая мировая война, 27 миллионов жертв, причем большинство из них не солдаты, а мирное население оккупированных территорий. Это действительно тяжелейшая травма, которая живет в русской памяти. 

Верч проводил исследование, в котором спрашивал людей из 11 стран о том, что они помнят о Второй мировой войне. Для многих [воспоминания оказались] вторичным продуктом голливудских фильмов. То есть опрашиваемые, включая китайцев, в основном называют события, показанные в недавних фильмах («Пёрл Харбор», «Список Шиндлера» и т. д.). А вот Россия единственная из 11 стран, где люди очень подробно помнят даты, события [Второй мировой]. 

Так в чем заключается нарратив о чужеземном враге? Мы были мирные люди, никогда ни на кого не нападали (это действительно убеждение большинства русских людей, что мы никогда не нападали, однако при этом создали вторую после британской по территории империю), а враг коварно напал на нас и уже почти победил. Но благодаря героизму и мужеству произошло чудо — мы одержали победу и изгнали врага с нашей территории. 

Чтобы под этот нарратив подогнать Вторую мировую войну, что пришлось сделать? 

Еще при Сталине «убрали» первые два года, 1939–1940-е, когда Советский Союз по пакту Молотова — Риббентропа с секретным протоколом делил Европу вместе с Гитлером. 

И тогда действительно получается внезапное нападение, героическое, битвы под Москвой, под Сталинградом. Все вписывается в этот нарратив, и люди в него верят. 

Власти его не сконструировали, они с ним работают. Так, в советское время, уже в послевоенный период, этот нарратив использовали: если бы не мы вошли в Чехословакию, то там через два часа были бы американцы; если бы не мы вошли в Афганистан (это я сам слышал от замполита в армии), то там бы через два часа были американцы. Люди, глубоко травмированные Великой Отечественной войной, охотно верят. Путинская пропаганда подхватила то же самое и пытается доказать, что Украина как бы не [суверенный] объект, а прокси-государство блока НАТО‌, а нынешняя война — продолжение Великой Отечественной, битва с нацизмом. Это не война против Украины, это война против всего Запада.

Константин Пахалюк: Очень хотелось бы верить, что, когда эта преступная война закончится, большинству россиян надоедят исторические мифы. Трупы мертвых не должны висеть над будущим всех нас. Мало ли что было в прошлом. Один из главных моментов, который, мне кажется, сегодня важно осмыслить, — что иногда историю нужно забыть и плюнуть на нее в хорошем смысле этого слова, то есть относиться к ней спокойно. Неисторикам нужно перестать серьезно относиться к истории.