В эти дни, когда в России идёт особое усиление карантинных мер, кто-то продолжает работать из дома, кто-то уходит в отпуск, но перспективы многих работников не ясны. Неопределённость ставит тягостные вопросы о пост-кризисном будущем, в котором опасность вируса уже миновала, а его экономические последствия — нет. К чему может привести год безработицы?
У автора текста «Мы, капиталисты» Терезы Смит, оказавшейся в подобной ситуации несколько лет назад, развилась «денежная анорексия» — выпав однажды из угрюмой логики товарно-денежных отношений, она уже не захотела встраиваться обратно в систему наёмного труда. В своём эссе она размышляет о таинственной природе денег, распределении власти и о социальном неравенстве — неизбывном свойстве капитализма.
•
В детстве мне приходилось наблюдать, как моя мать замачивает купленные вещи в тёплой мыльной воде, а затем ногтями соскребает с них ценники.
Иногда меня охватывает желание окунуть в эту воду свою душу, чтобы счистить с себя все остатки того, что напоминает мне о стоимости вещей.
•
Несколько недель назад мне довелось пить чай с моим близким другом, марксистом — он заплатил за мой чай, потому что я в полной финансовой заднице — и я сообщила ему, что мне предложили работу со ставкой 50 долларов в час, но я собиралась отказаться.
— В чём дело? — удивился он. — Тебе же нужны эти деньги.
Я сидела без работы уже больше года и, чтобы выжить, занимала деньги у людей, которых люблю. Злоупотреблять щедростью друзей я уже не могла, так что, если бы вскоре я не нашла работу, мне пришлось бы уехать из Беркли, покинув свой насиженный уголок (я снимала его за 215 долларов в месяц в продуваемой всеми ветрами и кишащей крысами мансарде, которую я делила ещё с тремя соседями), и переехать обратно к приёмным родителям в культурное гетто в пригороде Сиэтла.
— Я просто не уверена, что готова выйти на работу, — попыталась объяснить я. — В том смысле, что… безработица даёт мне возможность что-то понять… Что-то о ценности, что-то о сущности капитала — о том, как деньги управляют людьми… И мне кажется… я уже близка, очень близка к тому, чтобы разгадать, чем же в действительности являются деньги.
— Тереза, ты заблуждаешься, — мой марксист пристально смотрел на меня. — Деньги — штука таинственная и мистическая. Можно потратить всю свою жизнь, пытаясь понять их природу, и так и не приблизиться к разгадке.
•
И всё же я не могла перестать размышлять о деньгах — о символах, с помощью которых мы показываем ценность вещей.
В середине XIX века Карл Маркс посвятил себя изучению капитала. Он настолько отчаянно стремился проникнуть в тайну стоимости, что бросил работу и проводил всё свободное время в лондонской библиотеке, погрузившись в литературу. Он посвятил тысячи страниц рассуждениям о механике капитализма, создав, возможно, наиболее исчерпывающий труд по экономике из всех, что когда-либо были написаны.
Но в своём маниакальном упорстве Маркс вычеркнул самого себя из системы, заложником которой он был… А монстр капитала сурово карает отступников.
Пока Маркс работал над своей книгой, четверо его детей умерли от голода.
•
В декабре 1989 года я вышла на свою первую работу. Мне было пять лет, я ходила от двери к двери, продавая веточки омелы по одному доллару за пучок, — и мне это нравилось! Я до сих пор помню, как один молодой парень, купив веточку омелы, подмигнул мне и, обернувшись, прикрепил её к волосам своей девушки. Они слились в поцелуе, как в заключительной сцене «Русалочки», и я светилась от счастья, испытывая невероятную гордость из-за того, что моя омела вдохновила их на такую потрясающую сцену.
Если бы кто-то сказал мне тогда, что я делаю это ради денег, я бы смеялась до слёз! Однако очень скоро мне пришлось осознать всю важность этих маленьких прямоугольных бумажек — деньги были символом, позволяющим мне участвовать в магическом и древнем ритуале обмена, сводящем вместе незнакомых людей, чтобы, разделив друг с другом несколько мгновений жизни, снова раствориться в безликой обыденности повседневного бытия.
На продаже омелы я заработала больше 100 долларов и все их отдала матери. Её глаза загорелись — прямо как в те моменты, когда она получала денежные переводы от своих сестёр. Как правило, моя мать коротала дни, запершись у себя в комнате, но, как только в руки к ней попадала внушительная пачка купюр, от её депрессии не оставалось и следа. Теперь она обладала властью. Властью распоряжаться своей жизнью, которую не могли даровать скромные выплаты по пособию.
— В этом году Санта-Клаус принесёт нам побольше игрушек, — ухмыльнулась она.
•
Окончив колледж, я отправилась в Японию, чтобы преподавать английский язык. Этой возможности я дожидалась многие месяцы — я обожаю преподавать! И хотя студенты, конечно, платили за уроки, я воспринимала денежное вознаграждение как ритуал, который позволил бы свершиться настоящему волшебству: таинству интеллектуального единения человеческих душ, стремящихся проникнуть в суть предмета.
Но вскоре после прибытия в Японию я осознала, что большинству моих студентов нет никакого дела до радостей учёбы: они вели себя как покупатели — скрещенные руки, насупленные брови, — словно моя работа заключалась в том, чтобы продать им «товарную единицу английского языка».
Впервые в жизни я поняла, каково это — ощущать себя объектом, совокупностью выполняемых функций. Некоторые из этих покупателей вели себя до того отвратительно, что мне хотелось выбежать из класса. Однако я была заложницей ситуации: стоило мне хлопнуть дверью, я бы лишилась работы. А я держалась за неё, потому что должна была расплатиться по студенческому кредиту.
— Как ты выносишь всё это? — спросила я своего коллегу Бена, проработавшего в Центре лингвистики несколько лет.
— Никак, — механически улыбнулся он. — Когда я прихожу с утра на работу, я выключаю эмоции. И не чувствую ничего вплоть до того момента, когда выхожу из офиса в конце рабочего дня.
— Но это ужасно! — воскликнула я.
— Просто дождись, когда начислят первую зарплату, — ответил Бен. — Тогда ты поймёшь, что оно того стоило.
И вот, получив свой первый оклад, я попыталась почувствовать, что оно того стоило: я распивала изысканное сакэ со своими новыми друзьями, разъезжала по округе, осматривая роскошные древние храмы, и наряжалась в модную одежду, купленную в фешенебельном районе Осаки. Но ничто из этого не помогло мне почувствовать себя счастливой — ничто не могло возместить мне те двести с лишним часов, которые я тратила на работу каждый месяц, при этом ощущая себя ничтожеством.
Я приехала в Японию летом 2007 года — как раз вовремя, чтобы стать свидетельницей экономического кризиса. Каждые пару дней на станции, где я делала пересадку, загоралось неоновое табло, информирующее пассажиров о том, что поезда по всем направлениям задерживаются на 45 минут. Это означало, что ещё один уволенный бросился под колёса электрички. На то, чтобы убрать останки с путей, у работников станции уходило как раз 45 минут.
Уже в начальных классах японским детям прививают привычку держать свои эмоции при себе и трудиться не покладая рук — даже если работа лишена всякого смысла и даже если с ними обходятся очень грубо — с этим нужно мириться ради будущего вознаграждения. Подобно христианам, готовым жертвовать сиюминутными наслаждениями ради последующего воздаяния, японцы приучены к тому, чтобы предпочитать удовольствию символы: оценки и деньги. Но если опустошаешь себя ради символов, что остаётся, когда приходится расстаться и с ними?
— Тебе ещё повезло, — заявил мой коллега Стив, — что ты не родилась в Китае.
Прежде чем перебраться в Японию, Стив два года проработал в одном из сиротских приютов Китая. Родители большинства из двухсот с лишним детей, находившихся под его опекой, были ещё живы: они трудились на близлежащей фабрике по производству дамских сумочек. Им приходилось работать по 17 часов ежедневно, 6 дней в неделю, а если бы они осмелились жаловаться, то скорее всего лишились бы работы и умерли голодной смертью. По воскресеньям эти рабочие приезжали в приют, чтобы потискать в мозолистых руках своих малышей. За каждую изготовленную сумочку они получали жалкие гроши, в то время как эти сумки продавались по 400 долларов в изысканных бутиках Японии, Америки и Европы… чтобы работники вроде меня могли тратить свою зарплату и «чувствовать себя человеком».
Однажды в комнате отдыха мои коллеги принялись обсуждать способы самоубийства, которые когда-либо приходили им в голову.
— Порой, когда занятия проходят совсем ужасно, — признался Бен, — меня посещают мысли о том, чтобы спрыгнуть с небоскрёба и влететь через окна в соседнее здание. Было бы здорово вот так и уйти — использовать своё тело, чтобы что-то разрушить.
Спустя несколько недель я уехала из Японии. Мне пришлось отыскать другой способ рассчитаться по студенческому кредиту.
•
Когда мне было 15 лет, я узнала, что обучение в колледже стоит безумных денег, и тогда я сообщила матери, что больше не буду оказывать ей финансовую поддержку.
— Но мне нужны эти деньги, — в голосе матери ощущался испуг.
Я трудилась в нескольких местах: расставляла книги в библиотеке, разносила газеты, присматривала за домами, пока их жильцы были в отъезде — и большую часть заработка отдавала матери. Я делала это не из чувства долга — по моему мнению, моя мать не испытывала особой нужды и эти деньги попросту помогали ей привнести в жизнь чуть больше радости.
— Если тебе так нужны деньги, — ответила я, — обратись к своим сёстрам.
— Не буду, пока они не извинятся! — за несколько лет до этого (собственно, примерно в то время, когда я начала давать ей деньги) моя мать перестала контактировать со своими зажиточными сёстрами. Трое из пяти её сестёр вышли замуж за людей весьма обеспеченных и без лишних вопросов пересылали деньги всем родственникам, готовым пресмыкаться перед ними.
— Ну что ж, — ответила я, — если тебе так нужны деньги, придётся переступить через свою гордость и обратиться к сёстрам, так как я собираюсь копить на колледж.
В течение следующего года я смогла отложить больше 3000 долларов — этого хватало почти впритык на оплату за полгода учёбы. Для начала неплохо. Однако, едва отпраздновав своё шестнадцатилетие, я отправилась в банк, лишь чтобы обнаружить, что мой счёт был опустошён. Мать воспользовалась правом законного опекуна и сняла всё до последнего цента.
Это научило меня тому, что заначку нужно прятать как следует.
Как только я перестала финансово помогать своей матери, её отношение к детям радикально изменилось.
К тому времени, когда мне исполнилось 17 лет, обстановка в доме стала до такой степени невыносимой, что мне и моей сестре пришлось переехать.
•
— Просто ненавижу наших тёток, — заявил мой четырнадцатилетний кузен Билли.
— Нехорошо так отзываться о наших тётушках, — возразила я. Мне исполнился 21 год, я училась в колледже и хотела во всём подавать хороший пример.
— Ёлки-палки, да они же врут как дышат, — отрезал Билли, — и сплетничают насчёт моей мамы.
Так и было. Однажды я слышала, как одна из тёток разговаривала с матерью Билли по телефону. «Я тебя люблю», — сказала она. Однако стоило ей повесить трубку, как она обернулась ко мне и посетовала на то, что её сестрица совершенно ни на что не способна. Мать Билли страдала от шизофрении и воспитывала сына одна. Возможно, этим и объяснялось то, что её сёстры считали нормальным так отзываться о ней за глаза.
— Но тёти тебя очень любят, — сфальшивила я.
— Они никогда не приходят, — настаивал Билли.
— Зато они присылают кучу денег тебе и твоей маме!
— Ага, только деньги — это ещё не любовь.
Я улыбнулась. Деньги — это ещё не любовь. Билли всегда подмечал то, на что я так часто старалась закрывать глаза. Поэтому он и был мне так дорог — он никогда не упускал случая подловить меня на слове.
Два года спустя, когда ему было шестнадцать, Билли проглотил упаковку болеутоляющих.
Узнав о его смерти, я отчаянно пыталась найти способ добраться до Орегона, чтобы взглянуть на него в последний раз. Это было ужасное чувство… Но все были так заняты на работе, что ни у кого не нашлось времени, чтобы меня отвезти. У меня нет своей машины, а на билет на автобус у меня не было денег.
•
Можно сказать, что нам с сестрой повезло, когда, подростками покинув родительский дом, мы смогли пристроиться в достаточно благополучном пригороде Сиэтла.
Узнав, что мы с сестрой «бездомные», местные делились с нами едой, кровом и разрешали кататься на их лошадях, а одна семья даже взяла нас с собой в недельную поездку в Диснейленд. Вероятно, делясь с нами средствами к существованию и роскошью, люди подпитывали ощущение своего могущества. Когда мы выражали им свою благодарность, они неизменно расплывались в улыбке и отвечали, что им доставляет огромное удовольствие делиться с другими тем, что есть у них.
В конце концов, одна семья, проживающая в черте города, позволила нам поселиться у них на постоянной основе. Наши новые приёмные родители уговорили нас окончить школу, помогли нам получить кредит и оказали финансовую поддержку, чтобы мы смогли поступить в колледж.
•
Спустя несколько дней после смерти Билли я наконец-то нашла попутчиков, чтобы добраться до океанского побережья Орегона и попрощаться с двоюродным братом. Мне казалось, что, увидев его тело в последний раз, я могла бы в каком-то смысле поставить точку, но вышло наоборот — после посещения морга я захотела получить ответы на свои вопросы.
— Билли был просто замечательным ребёнком, — сообщил мне его учитель английского, — но он ни в какую не хотел выполнять домашнюю работу. Так что у меня не оставалось другого выбора, кроме как завалить его на экзамене. А затем в прошлом месяце он бросил школу…
— Его мать не давала ему учиться, — сказал мне один из его одноклассников. — Я приходил к ним домой, чтобы помочь ему с домашкой, а его мать наставила на меня пистолёт — пистолет, бля! — и приказала мне убираться. Может, она ревновала, а может, дело было в чём-то ещё.
— Иногда он заходил к нам домой, чтобы отдохнуть от своей матери, — рассказал сосед. — Правда, во время обеда нам приходилось выставлять его за порог. Знаете, мы не можем позволить себе кормить чужого ребёнка.
Казалось, все в городе относились к Билли с симпатией и прекрасно осознавали, что дома он регулярно подвергается насилию. Но почему же тогда они не пытались протянуть ему руку помощи, как те люди, что носились со мной и моей сестрой? Было ощущение, что меня затянуло в какую-то ужасную параллельную вселенную…
В надежде получить ответы я обратилась к настоятелю местной церкви.
— Народ здесь живёт небогатый, — сказал священник, пока мы подписывали приглашения на похороны Билли, — и с каждым годом дела идут всё хуже и хуже.
В 1980-е годы экономика города оказалась в глубокой депрессии после того, как обрушилась рыболовная и деревообрабатывающая промышленность Орегона. Вскоре после этого на местный рынок вышли франшизы вроде Волмарта и Макдоналдса. Спустя некоторое время большинство жителей города стали работать на них, а местный бизнес пошёл ко дну. Теперь львиная доля городских доходов утекала мимо муниципальной казны, оседая на банковских счетах корпораций, чтобы оттуда перекочевать прямиком в карманы руководителей и инвесторов с Уолл-стрит.
— В округе больше 500 бездомных подростков, — сообщил настоятель, — и ещё больше относятся к категории неблагополучных. И мы не в состоянии им помочь: у нас попросту не хватает ресурсов.
•
Мой приёмный отец управляет компанией, расположенной в окрестностях Сиэтла. Это этичный бизнес: его компания специализируется на утилизации опасных отходов. По его мнению, капитализм эффективен.
— Почему ты так думаешь? — поинтересовалась я во время своего последнего визита домой.
— Потому что компании вроде моей способны прокормить почти сотню человек, обеспечить им хорошо оплачиваемые рабочие места и медицинскую страховку.
Однако далеко не каждая фирма может позволить себе такое великодушие. Когда компания достигает определённых размеров, по закону прибыль в каждом следующем квартале должна быть больше денег, чем в предыдущем, — иными словами, компания должна наращивать прибыль. Чтобы стимулировать экспоненциальный рост доходности, они обязаны выходить на новые рынки, снижать качество товаров и/или уровень жизни своих сотрудников.
Бросив на меня обеспокоенный взгляд, мой приёмный отец всё же вынужден был оговориться:
— Мы ежегодно повышаем оклад своим сотрудникам, но эта прибавка не компенсирует растущие расходы. Кроме того, каждый год мы вынуждены сокращать объём медицинских услуг, покрываемых страховкой, потому что она дорожает в бешеном темпе. В этом году мы вычеркнули окулиста… В следующем году, скорее всего, откажемся от стоматолога.
Несмотря на попытки моего приёмного отца создать этичную компанию, она находится в заложниках у конкурентной рыночной экономики, и поэтому, чтобы просто оставаться на плаву, он вынужден год за годом понижать уровень жизни своих сотрудников.
Я спрашиваю себя: сколько пройдёт времени, прежде чем пригороды Сиэтла начнут напоминать родной город Билли?
•
Недавно я общалась со своим приятелем Брайаном, который хорошо разбирается в компьютерных технологиях и последние 15 лет был занят в IT-секторе экономики Сиэтла. По словам Брайана, условия работы с каждым годом становятся только хуже.
Такие работодатели, как Майкрософт или Гугл, больше не обременяют себя ответственностью за благополучие своих сотрудников и переводят их в разряд «независимых подрядчиков». «Подрядчики» могут работать не более пяти месяцев в год — тем самым работодатели избавляют себя от необходимости гарантировать сотрудникам медицинское страхование, не нарушая при этом закон, а заодно и усложняют им возможность самоорганизации с целью борьбы за улучшение условий труда.
На своей последней работе Брайан трудился на складе, принадлежащем компании Гугл и расположенном недалеко от Сиэтла. В течение тех положенных по договору пяти месяцев двух его коллег арестовали за то, что они пронесли на рабочее место огнестрельное оружие. Брайан считает, что всему виной ужасные условия труда: Гугл назначил сюда босса, которого специально привезли из Индии, где раньше он заправлял потогонкой, и он приложил все свои силы к тому, чтобы вынудить сотрудников отчаянно соревноваться друг с другом под страхом того, что те из них, кто не сможет выполнить дневную норму, будут уволены. «Никогда ещё мне не приходилось так вкалывать за такую смешную зарплату», — резюмировал Брайан.
Пока Брайан работал на Гугл, его осаждали кредиторы, на выплаты которым уходила почти вся его зарплата. В какой-то момент Брайан остался с тридцатью долларами в кармане, а до следующей зарплаты надо было прожить ещё две недели. Его рацион за всё это время ограничился упаковкой яиц. Когда-то Брайан был привлекательным мужчиной, но теперь от него остались лишь кожа да кости.
В рамках глобализованной капиталистической системы понижение стандартов условий труда в одном регионе влечёт за собой ухудшение условий для всех остальных на планете. Если какой-нибудь житель Индии или Китая готов выполнить вашу работу за меньшие деньги и без всяких социальных гарантий, не успеете вы оглянуться, как условия и на вашем рабочем месте станут столь же бесчеловечными, если вашу компанию и вовсе не передислоцируют за рубеж.
•
Как я уже говорила, больше года я сижу без работы.
В 2011 году, после того как я впервые осталась без работы, я приступила к активному поиску свободных вакансий. Но недели безработицы превращались в месяцы, и в какой-то момент я отчаялась и перестала пытаться. И вот теперь, спустя почти год без стабильного заработка, подвернулась высокооплачиваемая должность, но мне слишком страшно согласиться на неё.
Мне кажется, у меня развилась денежная анорексия. Любой, кому доводилось страдать от анорексии, знает, что проблема вовсе не в желании выглядеть худощавой: анорексия — это патологическая жажда контроля. На протяжении жизни ты привычно наблюдаешь за тем, как твой вес сильно меняется то в одну, то в другую сторону, и вот однажды тебя слегка переклинивает — ты говоришь: «Хватит!», и просто отказываешься есть. Примерно то же самое я испытываю сейчас в отношении денег: меня приводит в ужас мысль о том, что мне снова придётся продавать свой труд за деньги, будь то 5 или 50 долларов в час, потому что с того самого момента, как я сяду обратно на эти американские горки капитализма, я полностью утрачу контроль — моё будущее будет зависеть от рыночной конъюнктуры или от необходимости сокращения кадров.
А у меня больше нет сил играть в эту рулетку лишь ради того, чтобы себя прокормить.
•
Впрочем, хотя в этом году мне не удалось заработать ни копейки, потрудиться мне довелось на славу. Я редактировала газетные статьи, проходила стажировку в издательстве и участвовала в работе молодёжного комитета — и всё это бесплатно, в качестве волонтёра. Как же прекрасно было ощущение того, что я не нахожусь в заложниках у денег!
Мне нравится труд, но я не желаю больше прикасаться к деньгам. Потому что деньги всё обесценивают. Ведь как только нам сообщают, что мы трудимся ради банальных символов (будь то оценки или наличные), мы забываем об ответственности, которая заключается в том, что мы должны сохранять полное присутствие и осознанность в те самые моменты, которые составляют нашу жизнь, как и забываем мы об ответственности, касающейся того, чтобы извлекать подлинный смысл — в отличие от смысла лишь символического — из всего того, что мы делаем в течение дня.
•
Однако запас великодушия у моих друзей давно иссяк. И хотя я получала огромное удовольствие, пока трудилась на добровольных началах, мои отношения с близкими стали портиться.
Год назад, когда я лишилась работы, я жила с молодым человеком, в которого была отчаянно влюблена. Но как только я лишилась дохода, в наши отношения прокралась непривычная, пугающая динамика власти: я обнаружила, что утратила способность искренне выражать свои эмоции в его присутствии, поскольку ощущала, что нахожусь перед ним в долгу за пищу и кров, которыми он со мной делился. Вскоре наша любовь остыла, и спустя два прожитых вместе года мы расстались.
Тот же холод вкрался в отношения со всеми людьми, у которых я одалживала деньги. Когда ты вынуждена клянчить деньги у тех, кто тебе дорог, на любовь навешивается ценник. Вскоре друзья утрачивают к тебе доверие и начинают сомневаться в искренности твоих отношений с ними. А ты начинаешь задаваться вопросом, насколько можешь доверять себе самой.
Кажется, я начинаю понимать, почему моя мать и мать Билли стали такими невротичными: жить на грани нищеты при капитализме значит находиться на пороге смерти. Ты ощущаешь себя вампиром, высасывающим соки из дорогих тебе людей только ради того, чтобы выжить. Говорят, если вампир попытается проглотить нормальную пищу, эта пища, попав к нему в рот, превратится в пепел. Примерно то же самое происходит с любовью, когда ты сражаешься с нищетой и отчаянием: любовь превращается в безжизненные клочки бумаги прежде, чем ты сможешь её ощутить. Ты вынужден использовать эти бумажки, чтобы обеспечить себя пропитанием, но тем временем твоё сердце умирает от голода.
•
В детстве мне приходилось наблюдать, как моя мать замачивает купленные вещи в тёплой мыльной воде, а затем ногтями соскребает с них ценники.
Но я понимаю, что мне не удастся отмыть свою душу в этой воде, ведь если бы я смогла избавиться от всего, что несёт на себе отпечаток цены, от меня не осталось бы вообще ничего.
Ведь капитализм не является чем-то абстрактным. Речь идёт о глубоко личном. Капитализм формирует каналы, посредством которых внимание доходит (или не доходит) до каждого из нас. И это внимание делает нас теми, кто мы есть.
Так что, возможно, мой приятель-марксист абсолютно прав: я никогда не смогу понять сущность денег. Потому что попытка проникнуть в их тайну — это попытка понять самого себя. Попытка отследить течение власти в собственной жизни, равно как и течение самой жизни в погоне за символами.
Я — бесшёрстное млекопитающее. Моё биологическое выживание полностью зависит от общества, в котором я нахожусь. Однако при капитализме само моё существование отрицается, если я не взаимодействую с деньгами тем или иным образом. Проблема сводится к необходимости выбирать между двумя альтернативами: денежный вопрос омрачает либо мои трудовые будни, либо мои отношения с близкими.
•
Так что, внемля совету моего марксиста, я согласилась на работу за 50 долларов в час. Но в чём же заключается эта работа? Я занимаюсь репетиторством с пятнадцатилетним мальчиком, которого, по иронии судьбы, зовут Билли.
Как и мой двоюродный брат, этот Билли завалил школьные экзамены по английскому языку. Однако, в отличие от моего Билли, его родители обеспечены в средствах. Его мать является руководителем крупной нефтяной компании, и она платит мне сотни долларов в месяц, чтобы я помогла её сыну повысить успеваемость в школе и в перспективе поступить в приличный колледж. Вопрос поступления её сына в колледж очень важен — не потому, что это гарантирует трудоустройство (вообще-то, сейчас дипломы о высшем образовании есть у большинства безработных), а потому, что поступление в колледж стало частью распространённого мифа, согласно которому обладатели дипломов получают счастливую возможность присоединиться к одному проценту населения, контролирующему большинство ресурсов планеты.
К тому времени, когда её Билли получит диплом, его уже будет ожидать «начальная должность» с шестизначным окладом, и он будет абсолютно уверен, что это — полностью его заслуга.
•
О чём говорит нам тот факт, что руководитель компании может позволить себе тратить 400 долларов в месяц на домашнее обучение своего отпрыска, в то время как заводские рабочие вынуждены отправлять своих детей в приют? О чём говорит нам тот факт, что какой-нибудь инвестор может отправиться чартерным рейсом на Сицилию, чтобы провести там уикенд, в то время как сотрудники общепита, обслуживающие компании, которыми он «владеет», не могут рассчитывать даже на отпуск по беременности? О чём говорит нам тот факт, что одни регионы могут оказывать помощь бездомным подросткам, а другим это не по карману?
Я бы назвала это феодализмом, но на самом деле текущая система гораздо хуже.
Наши предки выпустили на свет этого демона по имени Капитализм потому, что хотели покончить с вопиющим неравенством феодализма — системы, при которой один процент населения обладает абсолютной властью лишь потому, что от рождения принадлежит к числу «благородных семейств». Однако капитализм — это лишь ещё один миф, призванный обосновать всё то же неравенство: теперь, вместо того, чтобы оправдывать свою власть правом рождения, всё тот же один процент заявляет, что свою власть он заслужил честным трудом. Деньги призваны подпитывать именно этот миф.
Те из нас, что находятся в самом низу пирамиды, зарабатывают на жизнь тяжёлым трудом, и поэтому все мы охотно верим в сказку о том, что правящий класс тоже вынужден был работать ради того, чтобы обеспечить себе столь высокое положение в обществе. Однако в Америке средний руководитель зарабатывает в 650 раз больше, чем средний рабочий. Разве можно заработать такую безграничную власть?
Суровая правда заключается в том, что деньги вообще никак не соотносятся с трудом, лишь с доступом к власти. Люди, и так обладающие властью, имеют доступ к неисчерпаемым финансовым ресурсам, потому что они владеют нашими долговыми обязательствами, устанавливают уровень нашей зарплаты и печатают деньги, которые мы получаем за свой труд. А мы всё ещё слепо верим в то, что кто-то может честно прорваться во власть, полагаясь лишь на собственные силы, в то время как правила этой игры изначально установлены не в пользу большинства.
Помимо поддержания иллюзии нормальности всё того же исконно феодального неравенства, мифология капитализма неразрывно связана с потребностью в экспоненциальном увеличении прибыли. Поэтому произведённые вещи будут выходить из строя всё раньше и раньше, ресурсы нашей планеты будут истощаться всё быстрее, а условия труда из года в год будут только ухудшаться. И всё это лишь ради того, чтобы советы директоров могли гарантировать прибыль инвесторам. Ради того, чтобы аристократия могла разыгрывать краплёные карты в игре, что служит оправданию их высокого статуса.
•
Моя мать живёт в одиночестве на стоянке для трейлеров. Я навещаю её пару раз в год, и каждый раз она просит у меня денег. Она знает, что их у меня нет — что я на мели и до сих пор не рассчиталась даже по студенческому кредиту, но всё равно просит. Наверное, это дело привычки. Быть может, это единственный из известных ей способов выразить свою потребность в любви.
•
Спустя несколько месяцев после того, как умер Билли, какой-то исследователь морской фауны наткнулся на тело его матери, плавающее в прибрежных водах: в кармане она сжимала пистолет, а её осветлённые волосы колыхались вместе с приливными волнами.
•••
Никто из нас не рождался при капитализме по собственной воле, но день за днём мы сами выбираем его продолжать.
С того самого момента, как мы получили свою первую оценку в школе, мы стали частью системы — системы, в которой все мы должны конкурировать друг с другом ради символов вместо того, чтобы трудиться ради любви. По ходу этой игры мы стали другими: «Всего лишь ещё один доллар, ещё одна зарплата, ещё один лотерейный билет, ещё одно усилие»… Вскоре мы начинаем так сильно вкладываться в наше капиталистическое «я», требующее постоянного символического подкрепления, что перестаём задаваться вопросом, насколько эта система оправдана. Но почему же в бешеной погоне за Золотым Тельцом, мы всё больше теряем из виду собственное счастье?
Готовы ли мы покончить с этой игрой?
Готовы ли мы повзрослеть?
Автор: Тереза Смит
Переводчик: Йорген Гриссел
Иллюстрации: Ксения Горшкова
