«Мой ребенок сидит за несовершенное преступление». Мама канского подростка Никиты Уварова о приговоре и принципах сына

16-летнего подростка из Канска Никиту Уварова 10 февраля 2022 года военный суд приговорил к пяти годам колонии. По версии следствия он планировал взорвать здание ФСБ. Никиту обвинили в прохождении обучения для «осуществления террористической деятельности», а двум друзьям мальчика, которые дали против него показания, назначили условные сроки. Дело канских подростков, также известное как «дело о взрыве здания ФСБ в Minecraft», вызвало широкое возмущение, но начавшаяся через две недели война заслонила судьбу самого юного «террориста» России.

В новом интервью проекта «Разделенные сроком», где журналисты «Дискурса» общаются с близкими политзаключенных о том, как арест родного человека меняет жизнь и отношения, мама Никиты Уварова рассказывает, с чем пришлось столкнуться после начала преследования. В большом разговоре Анна делится, что она чувствовала во время вынесения приговора сыну и как арест изменил отношения в лучшую сторону, почему Никита защищал других фигурантов, несмотря на то что они дали против него показания, каким образом и зачем фабриковалось дело «канских подростков», почему сын продолжает оставаться вегетарианцем даже в заключении, как из-за дела поменялось ее отношение к полиции и о чем мечтает после освобождения сына.

О начале преследования сына, поддержке окружающих и приговоре

Я узнала о деле 6 июня 2020 года. Просто случайно, не ожидала ничего. Мне позвонили сотрудники ФСБ в 9 часов вечера. Сказали, что сын задержан. По телефону не стали объяснять, за что. Приехала туда, мне сообщили, что листовки поклеил в поддержку политзаключенных. Стали допрашивать. Постоянно говорили, что им [задержанным подросткам] за это ничего не будет, что малолетки. На самом деле вот так они бдительность нашу, что ли, усыпляли. 

Сначала ничего не предвещало такого серьезного исхода. Потом создалось это дело, потому что уголовная ответственность за листовки начиналась с 16 лет, а им на тот момент было по 14. Поэтому следователи и ФСБшники решили какую-то пользу для себя извлечь из этого дела. Долго они думали, как это сделать, несколько дней у них всё заняло. Видно, что ночами не спали. Этих двоих парней и их родителей обманом и тем, что не давали им отдыха, заставили подписать все, что сотрудники органов просили, и это послужило основным доказательством в деле.

Сразу завели уголовное дело. Сначала по статье о прохождении обучения в целях осуществления террористической деятельности, но где-то через полгода после лингвистической экспертизы статья утяжелилась до организации террористического сообщества. К весне благодаря огласке они эту статью убрали, но дело дополнилось такими статьями как изготовление и ношение взрывчатых веществ и взрывных устройств.

Эксперты работали с их перепиской, давали ей свои оценки, которые были странными. Потом специалисты, которых уже мы просили изучить эту экспертизу, пришли к выводу, что она неправильная.

Но следствие независимую экспертизу не приняло, в деле всё осталось по-прежнему. 

Никто из родственников и друзей не перестал с нами общаться из-за дела. Многие из тех, кого это близко не коснулось, до сих пор ничего не поняли. Конечно, в основном меня поддерживает моя семья: сестра с мужем, родители, Никитин брат двоюродный Макс. А все остальные так… молчком. 

Еще стали поддерживать незнакомые люди. Никиту по переписке поддерживают. Он очень много писем получает. Спасибо всем большое за такую поддержку. Это очень для него важно, конечно, и для меня тоже. Мне тоже пишут, в телеграме общаемся. Еще поддерживают мамы других известных политзаключенных. Общаемся мы с ними очень редко, но при случае передаем друг другу приветы, обнимашки. За них за всех переживаю, потому что сейчас они мне все близки после нашего дела. 

Какие люди встречались с другой стороны закона? Когда это все началось, там были и добрые, и злые. Сникерсом угостил Никиту один товарищ. Он сказал: «Ты, наверное, уже голодный?» Понятно, уже сколько времени они там пробыли. И вот Никите это запомнилось. Такое отношение располагало. Другой за мной по пятам бегал. Несколько дней прямо вот не отходил. Потом он же на обыске был — с утра Никиту задержали, а через полдня обыск. Мне даже нельзя было ни в туалет сходить, ничего — он везде за мной. Как будто я что-то там могла спрятать. Конечно, было неприятно, и я аж психовала где-то, недовольство свое высказывала. 

А вообще сотрудники эти умеют общаться так, что ты ничего им не скажешь, ничего не предъявишь — у них на все есть ответ.

Никиту задержали и отправили в травмпункт, чтобы засвидетельствовать, что на нем нет побоев, перед тем как увезти в ИВС. А после у нас был обыск. Каких-то понятых они вызвали, а я все понять не могла, почему чужие люди должны быть при обыске. Я соседей спрашиваю, все шарахаются. Я говорю: «Давайте вы будете». А они все убегают, никто ничего понять не может. 

До этого я сразу наняла адвоката, нашу канскую женщину, но ее не было в городе в тот день. Я звоню сообщить, что у нас обыск, проконсультироваться, что мне делать. Не могу до нее дозвониться. И потом, когда мы зашли в дом, они сказали, что я уже не имею права ни на какие звонки, если кто-то ко мне будет в дверь стучаться, я не имею права открывать. Потом адвокат звонила, но мне не разрешили с ней поговорить. Я вообще не знала, как мне действовать. Сестра приехала, в дверь стучалась, но бесполезно. 

Ничего такого не нашли. Нашли листовки, краску в баллончиках. Они граффити делали, что-то со знаками анархии… анархисты же. Потом, что мне смешно было, — наш дедушка сдавал металл и где-то выменял на базе раритетный, но не настоящий пистолет-не пистолет. Они его изъяли, а там курок даже не нажимается. Я говорю: «Зачем вы его забираете?» Они отвечают: «Может, он хотел тут что-то высверлить, сделать из него боевое оружие». Что еще изъяли… черный материал был. Они флаг хотели анархистский делать. Дети же еще. На тот момент им по 14 лет было. Потом вернули какую-то часть из этих вещдоков, какую-то уничтожили. Было неприятно. Прям переворачивали в шкафу каждую вещь вплоть до нижнего белья. Неприятно, но пережили. 

Во время следствия, конечно, была надежда на другой исход. Особенно сначала, пока я еще не могла понять, что это и почему. Мне казалось, что в ближайшее время разберутся, все будет нормально. Уже потом, наверное, по прошествии месяцев двух я начала понимать, что все серьезно. Ему опять стали продлевать меру пресечения, он все под стражей в СИЗО. 

Когда появился Владимир Валерьевич — наш адвокат от Агоры — он не стал скрывать, что, скорее всего, будет срок. Для меня это не стало неожиданностью, но мы, конечно, предпринимали все, что можно было. 

Адвоката мы сменили, потому что у канской просто не было опыта в таких делах. И мне активисты уже через полгода, когда дело предали огласке (сначала в издании Baza, оттуда все началось), сразу начали писать, помогать, поддерживать меня, и они посоветовали адвоката от Агоры. 

Во время вынесения приговора, так как минимальная надежда еще была, мне все казалось, что сейчас я выдох сделаю — и закончится. Не знаю, не могу описать эти чувства. 

Потом, когда я уже осознала, что все, я думала о том, что еще не сделала, чтобы его спасти… вот такие мысли в голове.

Если говорить о том, почему он защищал других фигурантов, в том числе алтайского подсудимого — ключевого свидетеля по делу — показания которого очень сильно повлияли на его ход, мне кажется, он понимал, как все устроено на самом деле, почему эти свидетели становятся свидетелями, почему они дают против него показания. Поэтому Никита здраво относился к этому. На ключевого алтайского свидетеля было заведено уголовное дело о недонесении о готовящемся преступлении. Никита понимал, что на него оказывалось давление, и человек для себя увидел такой выход — сознаться и признаться. 

О свиданиях в колонии и улучшении отношений после ареста

Что мне в Никите нравится, так это то, что он спокоен, никогда ни на что не пожаловался. Когда мы встречаемся, он нас только увидел — и сразу рот до ушей. Эти его зубы щербинкой, я все время смотрю и не вижу в нем злобы никакой ни на кого. Главное, что все встретились, поговорили. 

У нас госпрограмма на свиданиях — Макс [двоюродный брат Никиты]. Без него ни одно свидание не проходит. Благодаря нему у Никиты подъем в настроении хороший. Они не могут наговориться, а мы не можем даже слова вставить, хохочут до слез, и мы вместе с ними. 

Максим там и песни споет, и отстучит на барабане, он музыкант у нас. То есть всегда весело, как можем, поддерживаем, стараемся перед свиданием информации какой-то больше узнать, запомнить, что ему рассказать, новости вот эти вот. Все ему интересно. 

Стараемся вкусненького принести на свидание. Он же мясное не ест, вегетарианец. Последний раз на свидании были, я соевого мяса дома накрутила прям фаршем, потому что перед этим принесла его просто в сухом виде. И мы не знали, что с ним делать. Я раньше не готовила. Ну, размочили по рецепту, пожарили с овощами. А потом он говорит: «Мама, ты знаешь, можно котлеты делать, пельмени». Мы на терке натерли это мясо, как могли, используя все, что было в комнате для свидания на кухне. А тут я уже последний раз накрутила на мясорубке дома с утра. Тетя с Максом в этот раз были маленько, на последний день не остались, а мы уже вдвоем с Никитой пельмени лепили. 

Оставаться вегетарианцем — это его упрямство и настырность. В нем есть такое качество, если он что-то затеял исходя из своих принципов, то он с ними до конца. 

Мне кажется, уже давно можно было соблазниться, нужно силу воли иметь. Мы на свиданиях столько раз его пытались сбить с этого. Я понимаю, что нужно нормальное питание. Мы как-то раз рыбы, икры красной набрали, чтобы покушать. Это же полезно — всякие аминокислоты и тому подобное. Бесполезно. Он разные витамины пьет, но добавки сейчас нельзя передавать. Люди присылали, переживали. Многие добавки мне пришлось забрать, потому что их не приняли. Я стараюсь носить ему фрукты пока он здесь рядом, чуть ли не каждую неделю приношу. Колбасу вегетарианскую ему специальную на Озоне выписываю. Сыры он кушает, яйца. Поэтому дай бог здоровья хватит.

После этого дела, того, что с ним произошло, у нас с ним стали другие отношения, более близкие, доверительные. 

Никита рос в семье без отца, что могла, давала своему ребенку, по крайней мере, старалась. А потом, видимо, начался такой возраст — подростковый. Может, стеснялся со мной делиться. Вот он хотел со мной поговорить об этой политике, о фигурантах дела Сети, о том, что читал в интернете. Рассказывал про анархиста Илью Романова. Но я правда была очень далека от этого. Мы в Канске живем, у нас другая жизнь, всё тихо, спокойно, все живут тем, что нужно заработать да прокормиться, жить не хуже других. Так же и у нас было. 

Мне не нравились его увлечения. Мне просто хотелось, чтобы учился хорошо в школе, чтобы не было претензий от учителей, и все. А потом это дело случилось у нас. 

Я стала совсем к нему по-другому относиться, все поняла, все эти его черты… что он просто мечтал о лучшей жизни вообще для всех. Никита читал литературу, историю, изучал вот этот анархизм, капитализм, коммунизм. У них была мечта воплотить в жизнь то, что они изучали, что видели более подходящим и что им казалось лучшим, чем этот строй в России. 

Он пробовал себя и в спорте, и в церковь христианскую ходил. Видимо, такой возраст был, что он еще что-то искал в жизни для себя. В последний год до задержания я просто замечала, что Никита стал политикой интересоваться. Я не считаю, что это плохо. Ему нравилось. 

По его рассказам я знала о взглядах Никиты, что они эти коктейли Молотова делали, кидали. Он мне рассказывал, что отец Дениса тоже с ними был, рассказывал им, как-что делается. То есть это не скрывалось. Я понимала, что нельзя так делать, что в первую очередь это опасно. Причем я сама в детстве этим занималась, потому что выросла в пацанской среде. У меня был старший брат, и его друзья были тоже старше меня. Мама заставляла брата брать меня с собой, чтобы я была у него под присмотром. И все, что делали эти мальчишки, то же делала и я. Карбид, все такое… что-то взрывали, жгли. Я, когда мне Никита об этом рассказывал, конечно, ругалась. Но понимала, что у него время такое. Что толку, что меня родители ругали? Все равно это детство, юность, интерес. 

Думаю, что все равно я бы ничего не сделала. Это должно было как-то само собой пройти. Когда я уже в техникум переехала, мы вот эти бомбочки малюсенькие продавали в магазинах. И как-то раз мальчишки их принесли. Я на балконе в общаге студенческой подожгла, мне чуть не оторвало ноготь, он черный был. Мне было лет 16 тогда. Вот зачем мне это надо было? Я не знаю... было интересно. Это юность. Поэтому, даже если б я и ругала его, я думаю, ничего б не изменилось. На то вам и юность, чтобы что-то пробовать. 

Сейчас я вижу, что он сильный, даже в несвободе свободный. Нет в нем злости, обиды ни на кого. 

И с моей поддержкой сейчас у нас вообще с ним все идеально. Я считаю, что он рад, что у нас такие отношения. 

О жизни семьи после заключения, планах на будущее и абсурдности приговора

Никита предпочитает ничего не рассказывать, ничем не делится. Только когда начинаешь выпытывать что-то. Это все-таки малолетки, и сами сотрудники должны щепетильно относиться, чтобы не дай бог волосок не упал с головы. Когда Никита освободился из СИЗО, я нашла тетрадь. И у него такая привычка, что он вначале тетради пишет, а потом отлистает, где-то в середине еще кусочек, клочочек. У него и по всем школьным предметам так было. Тут математика, тут русский где-то в середине. И в письмах из СИЗО, еще до приговора, когда им изменили меру пресечения, этого всего много было. И я сижу, перебираю все письма, читаю эти тетрадки, и на первой странице написано, что его душили во время одного из первых задержаний. 

Может быть, даже ему адвокатша наша канская еще в ИВС принесла тетрадки и ручки, мол «что-нибудь пиши». Потому что совсем-совсем были свежие у него воспоминания. Я, конечно, его позвала, спросила: «Это что такое?» Он говорит: «Вот так… Да, там душили». Я говорю: «А почему ты мне не сказал? Ведь это же было при задержании». Я еще на тот момент ничего не знала, приехала туда, там все улыбаются, с нами все нормально разговаривают. У меня бы, естественно, было другое отношение к этим сотрудникам изначально. Может, он стеснялся рассказать. И если б я не прочитала, так и не знали бы мы об этом. 

Что касается Никитиных планов на будущее, изначально он сказал: «Вернусь, буду поднимать Канск». 

От этого выражения Владимира Валерьевича [адвоката] коробит. Владимир Валерьевич, наверное, даже больше, чем я, мечтает о Никитином светлом будущем. Мы-то тут живем в деревне, можно сказать, и в жизни не видели ничего, честное слово. А вот Владимир Валерьевич у нас попутешествовал, поездил. Он и меня настраивает тоже, говорит: «Нет-нет, нельзя ему здесь оставаться». Уже и я такого мнения, потому что в свете сегодняшних событий, в течение того времени, что сидит Никита, я тоже смотрю, что здесь невозможно жить. Не знаю, сколько это еще будет продолжаться. 

Я хочу для своего ребенка хорошего светлого будущего, потому что думаю, что он его заслужил. 

Он не заслужил того, что сейчас с ним происходит. Не должно было быть этого уголовного дела. Это просто так захотели сотрудники себе звездочек и повышений. 

В свете сегодняшних событий есть страх, что Никиту могут не выпустить. Кстати, Горинов тоже, по-моему, сейчас в этом же обвиняется. Никите еще два с лишним года сидеть. И к тому моменту, может быть, это войдет в практику. Конечно, переживаем. 

Я так думаю, чтобы обвинить в оправдании терроризма человека, находящегося за решеткой, не надо большого труда прилагать. Это очень легко и просто делается. Находится человек, который что-то где-то типа слышал, и возбуждается дело. 

Поэтому абсолютно никто от этого не застрахован. 

А вообще к делу моё отношение не менялось, какое изначально было, такое осталось. Сын не признал вину в терроризме, я его в этом поддерживаю. И с первых дней видно было, как оно создавалось, когда я поняла, что это все специально фабрикуется. 

Но сразу поменялось отношение и к правоохранительным органам, и к судебной системе, и к уполномоченному по правам человека. 

У всех же людей такое представление о полиции, что они должны правонарушениями заниматься, реагировать, если произошло преступление. Но когда внаглую все фабрикуется, когда тебе подносят протокол допроса, которого не было, и заставляют подписать, какое может быть отношение? 

Судебная система — то же самое. Я вообще считаю, что мы доказали невиновность ребят. У нас молодцы адвокаты, бились все, мы как могли защищали. Я со своей стороны тоже считаю, что много приложила усилий. Сидела над этим делом, над этими 15 томами, все взвешивала, видела, что и как там создавалось. Но, к сожалению, такая судебная система, не могли судьи нас после этого всего просто так отпустить. Хотя я считаю, что условный, в принципе, можно было даже в нашем случае… и адвокат мне сказал, что можно было условный дать, как тем двоим. 

Мы были бы счастливы даже условному сроку. Просто люди не понимают, что оправдательных приговоров уже давно не выносят по таким делам. И поэтому мы с самого начала были обречены. 

Я надеялась даже на то, что у них такой возраст, что таких дел еще не было, что прям 14-летние вот так вот попали. Им же инкриминировалось это в 14 лет! 

Конечно, я не была согласна с приговором изначально и сейчас тоже. Я не могу с этим смириться. Я считаю, что мой ребенок сидит за несовершенное преступление. Какую-то они для себя угрозу нашли, видимо, в его поведении. Мы живем сейчас в такое время, что они предпочитают это все пресечь. 

Если ты не такой, если ты инакомыслящий, то надо тебя закатать. 

По поводу Никитиной учебы. Мы поступили на графического дизайнера. Это было какое-то неудачное решение в связи с тем, что условий для такого обучения там нет. Если бы он остался в детской воспитательной колонии, у него бы были возможности обучаться. Я надеялась, что нас оставят. Теперь нас переводят. Да, и проблема в том, что занятия начались с середины октября. Если бы хотя бы с сентября, он бы мог в колонии начать что-то пробовать, сориентировался, получится у него или нет. А так он находится в СИЗО, там условий для этого нет. Я разговаривала недавно с начальником. В колледже тоже задала вопрос, помогут ли нам. Может быть, придется бросить. Сейчас, возможно, нам электронную книгу сделают, чтобы он хотя бы мог получать информацию. Опять же непонятно, как он отправлять и делать задания будет. В общем, очень проблематично. Это на данный момент моя больная тема. Его успокаиваю, чтобы не переживал, потому что тут мы бессильны. 

Про книги. Читает он много. Читал то, что есть в библиотеке колонии, в ‌. Также там была услуга, что можно заказать книги и оплатить через ФСИН. Он что-то заказал себе и говорит: «Мама, мне надо будет денег на счет положить. Я себе книги заказал». Я говорю: «Хорошо, без проблем». А оказывается, эта услуга не работает. У них ни с кем не заключены контракты, там ничего нет. Наверное, никто не читает. Похоже, что кроме Никиты никто не изъявлял желания. Понятно, что там контингент в колонии такой... Ребята из неблагополучных семей. Тут ему в СИЗО выдали книги, которые когда-то прислали ему люди. Их проштамповали и, видимо, от того, что они наконец-то проштампованы, ему сейчас кое-какие разрешили. 

Сейчас я стараюсь по максимуму его чем-то порадовать. Макс очень старается. Ребенок в такой ситуации находится уже три года, и мы в этом состоянии переживания. Я даже сегодня за два часа до нашего интервью звоню Максу и говорю: «Слушай, Макс, тут на интервью согласилась, но что-то не могу, отказаться, что ли…».  А Макс отвечает: «Ты что, тетя, давай я поговорю, расскажу про Никиту». 

Макс, конечно, молодец. У нас последнее свидание было уже в СИЗО, когда Никиту перевели. Макс до этого две недели на больничном пробыл, а он в библиотечном учится. Мы как-то изначально решили, что сходим с тетей вдвоем. А тут нам идти, и мы понимаем, что Никита-то его ждет, что самый главный у нас человек даже не мама или тетя. Мы приходим, эти мама-тетя, и сразу: «Что, сын, как у тебя? Ты там не голодный? Че там у тебя есть? Носочки, трусики?» А Макс поднимает настроение. И пришлось его прям сорвать с учебы, поехать за ним, потому что лучше пропустить учебу, но поддержать брата. Я всегда передаю приветы, которые мне пишут. Какая-то связь идет через меня, и при возможности я Никите всегда это все рассказываю, передаю.

О быте в колонии, переводе в СИЗО и новых проблемах

Когда Никита сидел в КВК‌, было, конечно, очень хорошо. Там на всякие праздники были дни открытых дверей: 1 сентября, День учителя, Новый год, 23 февраля. Получалось, что мы помимо свиданий 4 раза в год, раз в 3 месяца еще ходили постоянно на эти все праздники. Ни одного такого дня открытых дверей не пропустили. Вне зависимости от того, была ли работа или нет, мы все приходили. 

Была возможность в отряд сходить, посмотреть, как живет, и чаю попить. И он уже знал, мы что-то вкусненькое принесем, он сейчас съест, никто не заберет. 

И вот прям его сажали кушать, фрукты ему сразу поставим — и общаемся. Там мальчишки сидят в основном все издалека. Один мальчик из Канска был, еще один канский освободился, сейчас еще один сел, то есть двое их сейчас. Остальные все, кто с Хакасии, кто с Бурятии. Им редко передачи приносят. В основном посылки, и то тоже редко. Поэтому сохранить этот пакет с принесенными продуктами, когда холодильник на весь отряд из 30 человек, почти невозможно. Хорошо, что была возможность зайти с ним в отряд, сразу его чем-то самым вкусным накормить, а уже потом как получится. Сейчас будет, конечно, тяжелее с Красноярском, и то мне тут начальник воспитательного отдела сказал, что еще не факт даже, что с нашей статьей его в Красноярск переведут. Пока я не хочу даже об этом думать. Для меня даже Красноярск уже проблематичный. Ничего… куда мы денемся. 

Вообще в нашей детской колонии можно находиться до 19 лет. Но 9 мая этого года там был бунт, и мой сын присоединился. Осужденные что-то там резали, руки себе чем-то царапали, корябали. Мой ничего не резал, но присоединился. Я не знаю конкретно, чего они добивались, какие-то были у них требования. После этого случая у нас пошли взыскания, хотя до этого ничего не было. Были даже поощрения длительным свиданием. Сейчас я узнаю, что даже после 18 лет никого не оставляют после бунта. Поэтому у нас шансов там остаться не было. Мы подали апелляцию. Сейчас находимся в СИЗО пока апелляция не рассмотрится Красноярским краевым судом. Потом неизвестно куда. Думаю, все-таки в Красноярск, в колонию общего режима. 

Сейчас Никите в СИЗО я опять стала писать письма. В колонии мы обходились краткосрочными и длительными свиданиями, всякими днями открытых дверей. Он звонил, и у нас необходимости не было писать письма. Я ему предлагала, но он мне говорил: «Мама, мне некогда будет отвечать». Потому что ему пишут люди другие, плюс у них там очень насыщенная в КВК жизнь. Их постоянно куда-то водят, такая кипящая, бурлящая жизнь. 

Здесь связь у нас пока никакая. На свидание мы сходили уже в СИЗО 24 октября. Сейчас можно краткосрочно только через полтора месяца, а длительное у нас выпадает в декабре. Останется ли он здесь к этому времени, мы не знаем. Я пишу письма, он один раз ответил только. Пишу об учебе, пытаюсь ему материалы учебные передать, пытаюсь обратную связь от него узнать, понимает ли он что-то по учебе. Я понимаю, что это бесполезно, то что я ношу ему, потому что обычно люди там оцифровку делают, это все в компьютере, в программе. По крайней мере ношу, чтобы хотя бы какие-то эскизы делал, карандашом зарисовки. 

Звонит редко. Начальству задала вопрос. Сказала, что мне это не нравится, что редкие звонки раз в две недели, что обязаны предоставлять по крайней мере раз в неделю звонок. Со звонками были проблемы, когда Никита в КВК еще находился. Я хожу к начальнику, начальник якобы задает вопрос воспитательному отделу, почему не звонит. У всех один ответ, что сам не изъявляет желания. Тут в СИЗО то же самое. Хотя Никита мне говорит совсем другое. Изначально, когда он попал в КВК, мне прислали кучу документов, какие у них там услуги, что можно якобы звонить тем номерам, которые мы должны принести сразу с сотовой компанией, что тогда все будет без проблем. Мы принесли тетины данные, чтоб он ей звонил. Подтвердили, что это ее номер. Он ни разу не позвонил. Неизвестно, куда эти бумаги делись. 

А письма мои всегда доходили. Ничего я там такого особо не пишу. Тут же сейчас вышел 3 ноября закон о том, что его могут поставить без его же ведома на воинский учет, потом дать контракт подписать на СВО. И я все думала, как ему об этом сказать, чтоб он смотрел, что подписывает. Думаю, писать об этом-не писать, или, может, потом возможность будет как-то сказать. По итогу написала, и ничего, пропустили. 

То, что мы юридически неграмотные люди, конечно, влияет. Элементарно, когда ты не знаешь своих прав, и тебе правоохранительные органы говорят вот так, так и так, ты не понимаешь, можно это делать или нельзя. Даже то, что твой адвокат должен быть во время допроса, что они не зачитывали даже права, которыми вы можете пользоваться. Конечно, потом я поняла, что без адвоката никак, и все эти допросы только с ним были. А когда Владимир Валерьевич появился, это вообще красота. 

Когда он был свободен по мере пресечения, появлялась мысль уехать отсюда до приговора. Но все это страшно. 

Это же тоже считается совершением преступления, убежать из-под ареста. Хотя у нас тогда Никита даже без ограничений был отпущен до суда. Жалею, конечно, сейчас, что не предприняли таких попыток. Была надежда еще, что все-таки оправдают. А бежать непонятно куда тоже страшно. Решиться надо на это. Сейчас я уже не могу бросить, конечно, никак. До последнего нам обоим надо сейчас держаться и помогать. Да, бывает раскисаю, правда. Иногда каждый день, иногда через день. А куда деваться? Еще сколько предстоит всяких потрясений. 

Естественно, поддержка людей — самое главное. Это очень помогает. Потому что когда ты со своей проблемой один на один остаешься, это, наверное, вообще не пережить. Вчера или позавчера ничего не могла, ничего не хотела, никого видеть, ни с кем общаться, не хотелось даже какой-то тишины, покоя. Мне все надоело. Потом раз —  один написал, другой написал, спросили, как я, уже и хочется рассказать, поделилась всем и как-то взбодрилась.

С матерями двух других фигурантов дела после суда нет абсолютно никаких общений. Хотя в конечном итоге уже перед судом мы приняли единую позицию. 

Показания против Никиты были даны изначально. За три дня состряпалось это уголовное дело и на второй день, наверное, там уже все было подписано, показания в том числе. Потом нам нужно было встретиться, обговорить, как мы будем дальше жить, придерживаться одной позиции, как нам найти адвокатов. 

Одна из мам нашла адвоката сразу, но, естественно, было уже поздно. Явка — царица доказательств, но мы все равно бились. Другой маме я помогла найти адвоката. Деньги, которые люди собрали после статьи «Новой газеты», я разделила. Там по 270 тысяч что ли тогда вышло. Я им отдала их на оплату адвокатов. Потом еще активисты, которые собирали на наше дело, спрашивали, нужны ли нам деньги. Я тогда сказала, что Маша в кредитах, можно у нее спросить. В конечном счете им собрали денег. А в итоге никакой благодарности. Даже никто у ребенка моего прощения не попросил. Хотя они его на судах видели. Хоть бы одна подошла, сказала, «Никит, прости, но вот так и так». Никто…

Есть группа с матерями политзаключенных, которые помогают друг другу. Раньше поактивнее были, еще до нашего случая. Я знаю, что они встречались, в пикеты выходили. Потом, когда это стало уже более частой практикой, что-то подзадавили, и ковид еще. Из-за ковидных ограничений они стали менее активны, но все равно группа есть. 

Просто даже словами поддержать друг друга или новостью перекинуться. В основном все пишут после таких случаев, как приговор. 

Один известный политзаключенный попросил свою мать меня поддержать, и вот она мне позвонила. Мы на днях так маленько поперекинулись новостями. Конечно, помогает. Еще у нас есть отдельный чатик, где малолетки наши, блин, подростки, получается, саратовские, волгоградские, сахалинские, на тот момент еще дети были, но тоже со всеми этими ФСБшными делами. Слава богу, один убежал и сейчас в Армении, другому условный дали. Сахалинские мальчишки, правда, сидят. Изредка поддерживаем связь. Конечно, хорошо в трудную минуту написать, чтобы поддержали или подсказали. 

К сожалению, таких случаев очень много. 

Полгода же вообще тишина была. Я варилась в этом аду сама. 

И если бы это дело не предали огласке, я не знаю, может быть, все было бы быстрее. Во-первых, наверное, статья эта утяжеленная сохранилась бы. Потом быстренько всех бы осудили и так же тихо бы все сидели. Но это же намного страшнее, чем когда тебя люди поддерживают. Несправедливо, конечно, обидно, но надо это все пережить. 

В последнее время очень часто находят такие периоды, когда просто устаешь, лопается голова. Но потом через какое-то время опять читаешь каждую новость. 

Я подписана на телеграм-каналы, где всякие новости с поддержкой. У кого суд прошел, у кого меры пресечения, кого только арестовали, возбудили дело. Конечно, слежу за этим. Ужасаюсь только с каждым днем. 

Я считаю, что дело канских подростков было возбуждено, потому что «не лезь куда не надо». У нас государство не любит, когда интересуются политикой. Тем более какой-то малолетка нос свой куда-то засунул. Во-вторых, показали, что надо стучать на своего друга, давать признательные показания — и будет тебе и свобода, и условный срок. 

Мы видели своими глазами, что тот, кто признался, того освободили. А кто до последнего не признавал вину, сел.

В свете этих событий больше негатива и переживаний в голове. Я его спрашиваю: «Что, ты по нам сильно скучаешь?» Он отвечает: «Конешно». А он как-то «ш» не выговаривает. Я Тане рассказываю, смеемся.

Никита был обычным ребенком. Мы пытались и каратэ заниматься, и в церковь ходить. А что сейчас молодежь? Любят дома сидеть, в Майнкрафт играть. Наверное, лет в 13, за год до этого дела, начал интересоваться политикой. Сначала шли панки, анархисты, хои там всякие. Что это такое? Не знаю. 

Потом чисто анархия. Давай, значит, причислять себя к анархистам. Я ему еще говорила: «Господи, какие анархисты?» У меня ведь батька Махно в голове. Я говорю: «Это же ненормально, блин! Они же творили там что попало, это же беспредел». А он: «Мама, все одинаковые, все должны быть равными». Я его спрашивала: «Ты понимаешь, что не могут все равными быть, одинаковыми? Люди разные бывают, скажем, низкого социального статуса, с натурой бандитской, беспредельщики». 

Он говорил, что он такой же, как они, мол, все равно все одинаковые. Я не понимала. Просила этого не рассказывать, говорила, что это все ерунда. Пока это дело не возникло. Я уже потом во всяких телеграм-каналах начала видеть информацию, что реально в наше время существует этот анархизм. 

Главное, что мне нравится в анархизме, они там все сплоченные, солидарные. Это же хорошо!  Хотя у наших правоохранительных органов это все ассоциируется с терактами.

После возбуждения дела я политизировалась. С утра открываю новости, только глаза открыла — и пошло. Читаешь, что происходит в мире, и офигеваешь. Радоваться что-то в последнее время вообще нечему, в основном негатив. Оно уже просто в голове… надеешься и мечтаешь, что когда-нибудь откроешь телефон и прочитаешь ту самую прекрасную новость, которую хочешь увидеть уже очень давно. Пока только мечты. 

Когда Никита выйдет, наверное, закатим пир на весь мир. Если дай бог там не подтянут за какое-нибудь оправдание. Еще все-таки два года до конца срока. Может, что-то и правда изменится в этой жизни в лучшую сторону, что уже не будет таких статей. Мечта есть повстречаться с некоторыми людьми наяву, которых никогда не видели, но которые оказывают поддержку. Лично у меня мнение, что ему надо уехать из страны. Он еще пока, мне кажется, не решил, конечно. У него таких намерений четких нету. Я вижу, что ему хочется, чтобы что-то здесь изменилось. А я хочу, чтобы уехал. Он заслужил другой жизни, мне кажется. За все, что он испытывает. 

Мне Ваня Асташин написал, что Никиту признали политзеком. И буквально тут же Никита мне позвонил. Я говорю: «Тебя политзеком признали». Он ответил: «О, круто. А у нас как раз вчера только шла лекция в КВК. Рассказывали, что Мемориал иногенты и все такое, ужасная организация, скверная. Я ответила: «Вот видишь, ты теперь признан этой самой организацией политзеком». 

Хотелось бы сказать большое спасибо людям, которые помогают на протяжении всего этого времени как только они о нас узнали. Есть такие политические дела, которые тоже вроде бы громкие, но они не отзываются у людей. Нет такой помощи, как у нас. Нам, слава богу, повезло. Требуется действительно много затрат, чтобы справиться с этим делом. Я хочу сказать всем тем, кто помогает, большое спасибо. И пусть то, что они внесли какую-то лепту в нашу поддержку, для нашей помощи, пусть у них это все утроится в сто раз.