Лерой Джонс. Пьеса «Голландец»
Предисловие переводчицы
Лерой Джонс (с 1967 года — Амири Барака) — литератор и музыкальный критик, яркий представитель «черного битничества», движения «Черных Искусств» и афроамериканского театра протеста. Его творчество — манифест черных против угнетения, в том числе сегрегации, которая в некоторых штатах официально существовала вплоть до 1970-х годов. Именно борьба за права черного населения сподвигла его сменить имя: Джонс хотел, чтобы оно отражало его происхождение. По словам писателя, отбросив «рабское имя», он приблизился к своим корням.
Одно из последних произведений автора, опубликованных под именем Лерой Джонс, — пьеса «Голландец», написанная в 1964 году и тогда же поставленная в нью-йоркском театре Черри Лейн. Название этой пьесы — аллюзия на легенду о бесконечно скитающемся корабле-призраке «Летучем голландце», согласно которой его капитан за тщеславие и жестокость был обречен на вечное плавание, и каждого, кто встретится с ним, ждет неминуемая смерть. В то же время название «Голландец» также отсылает к важному историческому событию: первых чернокожих рабов в США в 1619 году привезли именно голландские моряки. Символично и место действие пьесы — вагон метро, бесконечно идущий по одному курсу, означает движение истории.
Наряду с парной пьесой «Раб», «Голландец» — последняя пьеса битнического периода Джонса. После смерти борца за права чернокожих Малкольма Икса в 1965 году он всецело посвятил себя движению «Черных Искусств». Джонс призывал угнетенное население восставать против эксплуататоров, используя всю злость и агрессию, накопленные за века рабства, возродить свою африканскую страсть и взбунтоваться против чуждой западной культуры, внимая зову предков.
Мотив разрушения привычного общественного уклада, угнетающего народ США, характерен для битнической литературы. На фоне тревоги, связанной с нестабильностью эпохи Холодной войны и опасностью ядерной угрозы, в произведениях битников появляются апокалиптические мотивы. По их мнению, только коренные изменения и перерождение общества могут спасти страну, и апокалипсис в творчестве битников символизирует социальную революцию, активное сопротивление, протест. В противном случае, по мнению битников, у Америки нет будущего.
В 1964 году скандальный «Голландец» Барака получил премию «Obie Award» как лучшая внебродвейная пьеса в Америке, а в 1967-м по ней сняли фильм. Спектакль, в апокалиптическом свете представляющий надрыв общественных и личных связей, ненависть между чёрными и белыми в Америке 60-х, до сих пор ставят на сцене — с 2007 года его показ возобновлён в театре Черри Лейн, где пьеса была поставлена впервые.
Действующие лица
Клэй, двадцатилетний чернокожий.
Лула, тридцатилетняя белая женщина.
Пассажиры метро, белые и черные.
Молодой чернокожий.
Кондуктор.
В городском подземелье клубится душный воздух, с улицы веет летом. Метро — декорация современного мифа.
Открывающая сцена: сидящий в вагоне мужчина с газетой смотрит сквозь измятые страницы. Изредка безучастно поглядывает в окно справа. Тусклый свет и темнота бьются в окна несущегося поезда. (Можно выставить свет напротив окон поезда, создавая мерцание, главное — придать эффект скорости. Станции, которые поезд проезжает и на которых он останавливается, и происходящее там лишь мелькают в окнах).
Мужчина сидит один. Зрителям видно исключительно его место, при этом вагон должен выглядеть как часть настоящего поезда метро. К моменту, когда пьеса начнется, должен раздаться рев поезда — он может звучать в течение всей пьесы и приглушаться на момент разговоров.
Через некоторое время поезд замедляется, приближаясь к станции. Мужчина лениво озирается, пока не замечает на платформе женщину, пристально смотрящую на него. Убедившись, что мужчина тоже смотрит на неё, она лукаво улыбается. Мужчина рефлекторно отвечает уверенной улыбкой. Однако уверенность вскоре сменяется смущением и неловкостью, поэтому мужчина отворачивается. Он чувствует ещё большую неловкость и вновь смотрит в окно в поисках улыбающегося лица, но в это время поезд начинает движение, и мужчина отворачивается, так и не отыскав незнакомку. Он вновь улыбается, уже спокойно и уверенно, надеясь сохранить приятные воспоминания о быстротечном свидании, и погружается в размышления.
Действие I
Рев поезда. В окнах мелькают огни. Лула заходит из соседнего вагона в ярком откровенном летнем наряде и сандалиях. Она несет авоську, наполненную бумажными книгами, фруктами и другими непонятными вещами. На Луле очки, которые она периодически сдвигает на лоб. Она высокая, стройная, красивая женщина с длинными огненно-рыжими волосами, спадающими к пояснице, и кричащей модной помадой. Она картинно ест яблоко. Подойдя к месту Клэя, она останавливается и томно повисает на поручне, все еще ухитряясь есть яблоко. Очевидно, что она собирается присесть рядом с Клэем, и лишь ждет, чтобы он заметил её.
Клэй продолжает сидеть, смотря сквозь свою газету, то отодвигая, то придвигая её к себе в тщетной попытке охладиться. Он замечает женщину, болтающуюся рядом и, подняв взгляд к её лицу, недоуменно улыбается.
Лула. Привет.
Клэй. Эм, здравствуйте.
Лула. Я здесь сяду, не против?
Клэй. Конечно.
Лула (падает на сидение, вытягивая ноги так, будто она изнеможена). Уф! Слишком тяжко.
Клэй. Не выглядите измученной. (Прислоняясь к окну, немного удивленно и скованно.)
Лула. От этого мне легче не стало. (Она втискивает пальцы в сандалии и после закидывает правую ногу на левую, чтобы осмотреть подошву и пятку. На секунду кажется, что она забыла о Клэе, сидящем рядом, и о том, что они только что разговаривали. Клэй смотрит то в газету, то в окно. В это время Лула резко поворачивается к нему.) Разве не ты пялился на меня через окно?
Клэй (резко развернувшись, очень скованно). Что?
Лула. Разве не ты пялился на меня через окно? На последней остановке?
Клэй. Пялился на вас? Что вы имеете ввиду?
Лула. Разве ты не знаешь, что значит пялиться?
Клэй. Я видел вас через окно… если вы об этом. Не уверен, что я пялился. По-моему, как раз вы пялились на меня.
Лула. Да. Но лишь после того, как я повернулась и поняла, что ты пялился на мою задницу.
Клэй. Вы серьезно?
Лула. Серьезно. Думаю, ты просто бесцельно рассматривал людей. Нечем было заняться. Думал о плоти.
Клэй. Ничего себе! Допустим, я признаю, что смотрел в вашем направлении, но не более того.
Лула. Допустим.
Клэй. Странное это занятие — рассматривать людей сквозь окно. Намного более странное, чем абстрактно рассматривать задницы.
Лула. И поэтому я начала смотреть на тебя… чтобы у тебя появилось более странное занятие. Я даже улыбнулась тебе.
Клэй. Верно.
Лула. Я даже села в этот поезд, хотя мне не по пути. Прошла через весь вагон, чтобы тебя найти.
Клэй. Правда? Забавно.
Лула. «Забавно». Боже, да ты зануда.
Клэй. Простите, девушка, но я действительно не настроен на подобные разговоры.
Лула. Пф, не настроен. А на что ты настроен? (Заворачивая огрызок яблока в салфетку и кидая на пол.)
Клэй. (Принимает её фразу за предложение заняться сексом. Он смотрит на неё, чтобы убедиться в недвусмысленности её намеков.) Я настроен на что угодно. А ты?
Лула (громко засмеявшись, пресекает это). Что ты о себе возомнил?
Клэй. В смысле?
Лула. Думаешь, я флиртую, чтобы ты позвал меня к себе и трахнул?
Клэй. Разве я похож на такого человека?
Лула. Ты похож на человека, который пытается отрастить бороду. Именно на такого человека ты похож. Ты похож на человека, который читает китайскую поэзию и пьет остывший чай без сахара. (Смеется, то вытягивая, то перекрещивая ноги.) Ты похож на мертвеца, который ест содовые крекеры.
Клэй. (Мотая головой из стороны в сторону, пытается прийти в себя от смущения. Однако он очень заинтересовался тем, что говорит женщина, и даже её слова, грубые, как очерствелость мегаполиса, отдают для него мягкостью.) Правда? Я выгляжу так?
Лула. Не совсем. (Она притворяется серьезной, чтобы скрыть мрачность своих слов.) Я много вру. (Улыбаясь.) Это помогает мне контролировать мир.
Клэй (облегченно смеется, громче, чем уместно). Сложно поспорить.
Лула. Но по большей части это правда, так ведь? Джерси? Борода, растущая на шее островками.
Клэй. Откуда ты все это знаешь? А? Это правда. Ну, о Джерси… да, и о бороде. Мы встречались раньше? Ты знаешь Уоррена Энрайта?
Лула. Ты пытался сделать «это» со своей сестрой, когда тебе было десять. (Клэй удивленно вжимается в сиденье, еще пытаясь выглядеть веселым.) А мне удалось это пару недель назад. (Она снова смеется.)
Клэй. Ты о чем вообще? Что тебе сказал Уоррен? Ты подруга Джорджии?
Лула. Я просто соврала. Я не знаю твою сестру. Я не знаю Уоррена Энрайта.
Клэй. Хочешь сказать, что просто берешь это из воздуха?
Лула. Уоррен Энрайт — высокий худощавый негритосик с псевдобританским акцентом?
Клэй. Я уверен, что ты это знала.
Лула. Но это не так. Я просто уверена, что ты знаком с кем-то таким. (Смеется.)
Клэй. Ну-ну.
Лула. Должно быть, ты еще и к нему едешь.
Клэй. Верно.
Лула. (Кладет руку на колено Клэю и проводит вверх к ширинке, затем убирает руку и пристально смотрит на него — и вновь смеется, уже добродушнее.) Зануда, зануда, зануда! Держу пари, ты думаешь, что я крутая.
Клэй. Думаю, ты хороша.
Лула. А сейчас я будоражу тебя?
Клэй. В точку. Или это неправильно?
Лула. Откуда мне знать? (Она вновь кладет на него руку, почти не двигаясь, потом отдергивает её и ныряет в сумку за яблоком.) Хочешь?
Клэй. Давай.
Лула. (Она достает ещё одно для себя.) Есть яблоки вместе — это первый шаг. Или гулять по безлюдной Седьмой авеню по выходным в двадцатые годы. (Откусывает яблоко и хихикает, поглядывая на Клэя и растягивая слова, будто поет.) Могу связать тебя… ой! Связать нас. Хм. (Притворяется серьезной.) Не хочешь ли ты связаться со мной, Мистер Мужественность?
Клэй (пытается вести себя фривольно, как Лула, радостно постукивает по яблоку). Почему бы и нет? С такой-то красивой женщиной, как ты. Я был бы дураком, если б отказался.
Лула. И держу пари, ты знаешь, о чем говоришь. (Хватает его за запястье так, что он не может есть яблоко, и трясет рукой.) Держу пари, ты знаешь вообще всё, о чем тебя когда-либо спрашивали… так? (Трясет рукой сильнее.) Так?
Клэй. Так, так… О, да ты очень сильная, ты в курсе? Ты что, леди-рестлер, или как это называется?
Лула. А что не так с женщинами-рестлерами? Даже не отвечай, ты ведь их никогда не видел. Хах. (Цинично.) В твоем районе Джерси нет женщин-рестлеров. Это уж точно.
Клэй. Эй, ты так и не рассказала, откуда ты обо мне столько знаешь?
Лула. Я же сказала, что ничего о тебе не знаю… ты просто типичный.
Клэй. Врешь?
Лула. Ну, во всяком случае, я знаю таких, как ты. И как твой худой британский дружок.
Клэй. Заочно?
Лула (усаживается поудобнее, задумавшись, доедает яблоко и напевает что-то из ритм-энд-блюза). Что?
Клэй. Не зная нас лично?
Лула. С ума сойти. (Мимолетно взглянув на Клэя.) Какое личико. Знаешь, ты мог бы быть красавчиком.
Клэй. С тобой не поспоришь.
Лула (неясно, странно реагирует). Что?
Клэй (говорит громче, думая, что гул в поезде его заглушает). С тобой не поспоришь.
Лула. Мои волосы седеют. По седому волосу на каждый год жизни и тип, который я изучила.
Клэй. Почему ты хочешь выглядеть такой опытной?
Лула. Но начинается всё всегда спокойно. (Переключает внимание.) Обниматься напротив многоквартирного дома, днем и ночью.
Клэй. Что?
Лула (вновь переключаясь). А почему бы тебе не взять меня с собой на вечеринку, на которую ты идешь?
Клэй. Должно быть, ты подруга Уоррена, раз знаешь о вечеринке.
Лула. Так ты хочешь взять меня на вечеринку? (Вьется вокруг него как лиана.) Ну, давай, пригласи меня на вечеринку.
Клэй. Конечно, я приглашаю тебя на вечеринку. И все-таки я уверен, что ты подруга Уоррена.
Лула. А почему бы мне не быть подругой Уоррена? Почему бы и нет? (Берет его за руку.) А меня не хочешь спросить?
Клэй. Как же я могу спросить тебя, если даже не знаю твоего имени?
Лула. Разве ты с моим именем общаешься?
Клэй. А это что, секрет?
Лула. Я Лена Гиена.
Клэй. Известная женщина-поэт?
Лула. Поэтесса! Один в один!
Клэй. Обо мне ты знаешь многое… так как меня зовут?
Лула. Моррис Гиена.
Клэй. Известная женщина-поэт?
Лула. Один в один. (Смеется и лезет в сумку.) Хочешь еще яблоко?
Клэй. Мне уже хватит, пожалуй. Мне пока не нужно столько витаминов.
Лула. Держу пари, тебя зовут как-то… хм… Джеральд или Уолтер? Да?
Клэй. Боже, нет.
Лула. Ллойд, Норман? Одно из тех бестолковых имен, которые так любят цветные в Джерси. Хах.
Клэй. Типа Уоррена?
Лула. Однозначно. Именно типа Уоррена. Эверетта.
Клэй. Хах…
Лула. Так, тебя, конечно, зовут не Уилли.
Клэй. Клэй.
Лула. Клэй? Серьезно? А фамилия?
Клэй. Попробуй угадать. Джексон, Джонсон или Уильямс?
Лула. Попробую. Тем лучше. Должно быть Уильямс. Ты слишком претенциозный для Джексона и Джонсона.
Клэй. И то правда.
Лула. Но Клэй звучит неплохо.
Клэй. И Лена.
Лула. Я Лула.
Клэй. Да ну?
Лула. Лула Гиена.
Клэй. Замечательно.
Лула (снова смеется). А теперь скажи мне: «Лула, Лула, не хочешь пойти со мной на вечеринку сегодня?». Твоя очередь.
Клэй. Лула, не хочешь пойти со мной на вечеринку сегодня, а?
Лула. Скажи «Лула» дважды, и давай без «а».
Клэй. Лула, Лула, не хочешь пойти со мной на вечеринку сегодня?
Лула. Я бы пошла с тобой, Клэй, но ведь мы едва знакомы.
Клэй. Странно, правда?
Лула. Что это за ответ? Ты должен был сказать: «Да ладно тебе, мы познакомимся поближе на вечеринке».
Клэй. Это так банально.
Лула. А что для тебя не банально? (Весело, но смотрит на него исподлобья.) В какие игры ты играешь, мистер? Мистер Клэй Уильямс? (Сжимает его бедро рядом с ширинкой.) О чем ты думаешь?
Клэй. Будь осторожнее, сейчас ты действительно взбудоражишь меня.
Лула. (Убирает руку и выкидывает огрызок яблока в окно.) Не сомневаюсь. (Она плюхается на сидение, и повисает напряженное молчание.)
Клэй. Я думал, ты все обо мне знаешь. Что-то случилось? (Лула то смотрит на него, то отводит взгляд. Рев поезда. Она достает из сумки книгу, кладет на колени и равнодушно перелистывает страницы. Клэй изворачивается, чтобы посмотреть название. Рев поезда. Лула захлопывает книгу, и её взгляд блуждает. Оба молчат.) Ты идешь со мной на вечеринку, Лула?
Лула (не смотрит в его сторону, заскучав). Я тебя даже не знаю.
Клэй. Ты сказала, что знаешь таких, как я.
Лула (раздраженно). Не умничай, парниша. Я тебя знаю, как свои пять пальцев.
Клэй. Как те, которыми ты держишь яблоко?
Лула. Да. Как те, которыми я открываю входную дверь поздними субботними вечерами. Свою дверь. Она наверху. На пятом этаже. Над кучей итальяшек и лживых америкашек. Как те, которыми я чищу морковь. И как те… (Смотрит в глаза.) которыми я расстегиваю свое платье и снимаю юбку. Всё этими пальчиками, милый.
Клэй. Ты что, обиделась? Я что-то не то сказал?
Лула. Все, что ты говоришь, — не то. (Притворно улыбается.) Именно это делает тебя привлекательным. Ха. И этот глуповато-книжный жакет, застегнутый на все пуговицы. (Оживляется и хватает его за жакет.) Почему ты вообще носишь жакет с галстуком? Твои люди не сжигали ведьм и даже не устраивали чайные революции! Малыш, эти шмотки с узкими плечами придумали люди, которые линчевали твоих предков. А этот костюм? Как ты смеешь носить пиджак и галстук? Твой дед был рабом, а не в Гарвард ходил.
Клэй. Мой дед работал сторожем.
Лула. А ты ходил в колледж для цветных, где все мнят себя Авереллом Гарриманом.
Клэй. Все, кроме меня.
Лула. А ты себя кем мнил? И кем ты стал сейчас?
Клэй (смеется, чтобы сменить пафос разговора). Ну, в колледже я чувствовал себя Бодлером. Но сейчас я умерил аппетит.
Лула. Зуб даю, ты не учел, что ты черномазый. (Притворяется серьезной, но потом разражается смехом. Клэй растерялся, но, придя в себя, посмеялся над шуткой. Лула переходит на визг.) Черный Бодлер!
Клэй. Именно так.
Лула. Мальчик, ты заигрался. Беру свои слова обратно: то, что ты говоришь, — не «не то». Это идеально. Ты должен вещать с телеэкранов.
Клэй. Ты уже ведешь себя, как телезвезда.
Лула. Ведь я актриса.
Клэй. Так и думал.
Лула. Неправильно думал. Никакая я не актриса. Я же предупреждала, что постоянно вру. Я никто, детка, и лучше тебе об этом не забывать. (Непринужденно.) И это несмотря на то, что моя мать была коммунисткой. Единственный человек в моей семье, который мог себя причислить к кому-то.
Клэй. Моя мать была республиканкой.
Лула. А твой отец голосовал за кандидата, а не за партию.
Клэй. В точку!
Лула. Слава ему! Да-да, слава!
Клэй. Слава отцу!
Лула. И слава Америке за то, что он может голосовать так глупо, как ему вздумается! Слава!
Клэй. Слава!
Лула. И слава твоим родителям! Несмотря на то, что они по-разному смотрят на такой важнейший вопрос, как политика, они слились в священном союзе любви, которому суждено было расцвести в день рождения благородного Клэя… у тебя какое второе имя?
Клэй. Клэй.
Лула. Священный союз любви, которому суждено было расцвести в день рождения благородного Клэя Клэя Уильямса. Слава! И больше всех хочу сказать тебе, Клэй, Клэй: слава тебе! Черный Бодлер! Великолепно! (С неприкрытым цинизмом.) Господи. Это невероятно.
Клэй. Благодарю, мэм.
Лула. Для людей ты как призрачное будущее. Они любят тебя, чтобы ты не захотел прирезать их при возможности.
Клэй. Что?
Лула. Ты убийца, Клэй, и сам это знаешь. (Она многозначительно понижает голос.) Ты, черт возьми, прекрасно понимаешь, о чем.
Клэй. Неужели?
Лула. Так, значит мы притворимся, что тут свежо и пахнет парфюмом.
Клэй (вдыхая запах её блузы). Так и есть.
Лула. И мы притворимся, что люди не видят тебя. Иначе говоря, граждане. И что ты избавился от своего прошлого, а я — от своего. Притворимся, что мы оба просто красавцы, скитающиеся по внутренностям города. (Она кричит так громко, как возможно.) Кайф!
ЗАНАВЕС
Действие II
Декорации остаются такими же, однако теперь видны все места в вагоне, в котором кроме Клэя и Лулы сидят несколько человек. В течение всего действия люди заходят в вагон, но парочка не обращает на них внимания. Галстук Клэя развязан. Лула сжимает его руку.
Клэй. Вечеринка!
Лула. У меня хорошее предчувствие. Зайдем на вечеринку неформально, но значимо. Я буду вести себя таинственно и величественно и, не произнося ни слова, буду важно вышагивать.
Клэй. Идеально.
Лула. Когда напьешься, ты приобнимешь меня, а я посмотрю на тебя, загадочно облизывая губы.
Клэй. Думаю, мы сможем это провернуть.
Лула. Ты будешь обходить гостей, обсуждая с ровесниками свои идеи, а с людьми постарше свои планы. Если встретишь близкого друга, который будет со спутницей вроде меня, мы будем обмениваться любезностями, потягивая коктейли. Все вокруг утонет в любви, влюбленностях и решениях, не отягощенных моралью.
Клэй. Обалденно. Обалденно.
Лула. И все будут притворяться, что не знают твоего имени, а потом… (Делает многозначительную паузу.) Потом, когда припрет, они будут претендовать на дружбу, неприемлемую для твоей безупречной репутации.
Клэй (целует её шею и пальцы). А потом?
Лула. Потом? Потом мы пойдем по улице поздней ночью, будем есть яблоки, не спеша сворачивая в сторону моего дома.
Клэй. Не спеша?
Лула. Да, мы будем заглядывать в окна магазинов и глумиться над чудаками. Может, мы встретим еврея-буддиста и развеем его претенциозное пристрастие к кофе.
Клэй. Ради какого бога?
Лула. Моего.
Клэй. И кто твой?
Лула. Я… и ты?
Клэй. Корпоративное божество.
Лула. Именно. Именно. (Замечает человека, входящего в вагон.)
Клэй. Что с нами случится потом? Продолжай.
Лула (ненадолго загрустив, она триумфально продолжает свой рассказ всё более открыто). Пойдем ко мне, естественно.
Клэй. Естественно.
Лула. Вверх по узким ступеням ветхого дома.
Клэй. Ты живешь в квартире?
Лула. Где мне еще жить? Она напоминает о моем новом умопомешательстве.
Клэй. Вверх по ступеням ветхого дома.
Лула. И рукой, которой ем яблоко, я открою дверь и проведу тебя, мой нежный большеглазый хищник, в мою… черт, как же это… в мои покои.
Клэй. А потом?
Лула. После танцев и игр, коктейлей и прогулок начинается настоящее веселье.
Клэй. Да, настоящее веселье. (Смущаясь самого себя.) И это?
Лула (смеясь над ним). Настоящее веселье в темной квартире. Ха! Настоящее веселье в темной квартире над всеми улицами и неотесанными людишками. Я заведу тебя к себе, сжимая твою влажную руку в своей…
Клэй. В своей невлажной?
Лула. В сухой, как пепел.
Клэй. И холодной?
Лула. Не пытайся оттянуть момент. Она вообще не холодная. Ты фашист! Заведу тебя в свою темную гостиную. Там мы будем сидеть и без конца разговаривать — без конца.
Клэй. О чем?
Лула. О чем? О твоем мужском достоинстве, о чем же еще? О чем, по-твоему, мы вообще разговаривали все это время?
Клэй. Ну, я не особо задумывался. Точно не об этом. О чем угодно, но не об этом. (Обращает внимание на человека, входящего в вагон, нехотя осматривает вагон, замечая других пассажиров.) Слушай, я даже не заметил, как вагон заполнился.
Лула. Ага.
Клэй. Черт, метро такое медленное.
Лула. Ага.
Клэй. Ну, продолжай. Мы говорили о моем мужском достоинстве.
Лула. Все еще говорим. Все это время.
Клэй. Мы были в твоей гостиной.
Лула. В моей темной гостиной. Разговаривали без конца.
Клэй. О моем мужском достоинстве.
Лула. Опишу его во всех подробностях. Как только мы доберемся до моей квартирки.
Клэй. О, это обалденно.
Лула. Одна из вещей, которую мы сделаем, пока разговариваем. И трахаемся.
Клэй (пытаясь улыбнуться шире и уверенней). Наконец-то и до этого дошли.
Лула. И ты скажешь, что в моих покоях темно, как в пещере. Ты скажешь: «Это место как склеп Джульетты».
Клэй (смеется). Я могу.
Лула. Знаю. Думаю, ты уже говорил подобное.
Клэй. И это все? Весь гран-тур?
Лула. Не весь. Ты скажешь, приблизившись ко мне вплотную, много-много раз, скажешь, даже прошепчешь, что любишь меня.
Клэй. Возможно, скажу.
Лула. Соврешь.
Клэй. Я бы не стал врать о таких вещах.
Лула. Ха. Это как раз единственная вещь, о которой ты стал бы врать. Особенно, если посчитаешь, что это поможет мне жить.
Клэй. Поможет тебе жить? Я не понимаю.
Лула (разражается визгливым смехом). Не понимаешь? Что ж, на меня не смотри. Я путь, который я приняла, вот и все. Ноги сами несут меня, стоит мне лишь встать.
Клэй. С ума сойти. С ума сойти. Ты точно не актриса? Все это самовосхваление…
Лула. Я же сказала тебе, что не актриса… а еще сказала, что постоянно вру. Делай выводы.
Клэй. С ума сойти. С ума сойти. Все сказала? Или еще что-то?
Лула. Все, что знаю. Или почти все.
Клэй. И в этом нет ничего смешного?
Лула. Я думала, все смешно.
Клэй. Но это эксцентричность, а не юмор.
Лула. Ты не можешь знать, что я имею ввиду.
Клэй. Тогда колись, что ты скрываешь? Ты сказала «почти все». Что ты скрываешь? Я хочу узнать цельную историю.
Лула (копошится в сумке, отвечает с глуповатой кротостью). Любая история цельная. Любая. Наша история цельная… но это всё временно. Разве может счастье быть вечным? А? (Хлопает его по плечу и вновь начинает копошиться в сумке, достает из нее вещи и, не глядя, выкидывает их в проход.) Если только я не продолжу делать то, что и всегда. Есть яблоки и прогуливаться со страстными любовниками-интеллектуалами. Но ты всё испортил. Посмотри в окно. Смотри, не отрываясь. Переворачивая страницы. Перемены, перемены, перемены. Пока… черт, я тебя не понимаю. И, видимо, не пойму. Ты слишком серьезный. Могу поспорить, даже психоаналитик с тобой не справляется. Как эти еврейские поэты из Йонкерса, которые бросают своих мамаш, ищущих себе мамаш, и чужих мамаш, на чьи обвисшие сиськи они кладут свои мямлящие головы. Их поэмы всегда смешные и всегда о сексе.
Клэй. Они великолепно звучат. Как фильмы.
Лула. Но ты меняешься. (Мрачно.) И на тебя можно влиять, пока тебе самому это не надоест. (Больше людей заходят в поезд, толпясь всё ближе к парочке. Не все из них сидят: некоторые уныло висят на поручнях, рассматривая Клэя и Лулу с двусмысленным интересом.)
Клэй. Удивительно: так много людей появилось внезапно. Должно быть, они были на одном мероприятии.
Лула. Точно. Так и есть.
Клэй. Да? О них ты тоже знаешь?
Лула. Да. О них даже больше, чем о тебе. Они тебя пугают?
Клэй. Пугают? С чего бы это?
Лула. Потому что ты беглый ниггер.
Клэй. Что?
Лула. Потому что ты делал подкопы, чтобы не порезаться о колючую проволоку.
Клэй. Проволоку?
Лула. Разве вокруг плантаций нет колючей проволоки?
Клэй. Должно быть, ты еврейка, раз думаешь только о колючей проволоке. На плантациях не было никаких заграждений. Плантации были огромными дочиста вылизанными пространствами, напоминающими рай, и все работники были только рады быть там. Бренчать и петь песенки целыми днями.
Лула. Точно, точно.
Клэй. И вот как появился блюз.
Лула. Точно, точно. И именно так появился блюз. (Будто в истерическом припадке, начинает напевать импровизированную мелодию. Она встает с места, продолжая кидаться вещами из сумки. Проходя между рядами, она то ритмично подергивается, то витиевато покачивается. Лула разражается ругательствами, как только спотыкается, в очередной раз врезавшись в пассажира, но продолжает танцевать.) И вот как появился блюз. Да. Да. Сукин ты сын, уйди с дороги. Да. Бу! Да. Да. И вот как появился блюз. Маленькие ниггеры сидели на трубе, но никто из них ни в жизни не выглядел как Клэй. (Показывает на Клэя и направляется в его сторону, пытаясь вытянутой рукой завлечь его.) И вот как появился блюз. Да. Ну давай же, Клэй. Покажем им грязь. Потремся друг о друга. Потремся друг о друга.
Клэй (машет руками в отказе. Он смущается, но наслаждается представлением Лулы). Эй, а что было в этих яблоках? Зеркальце, зеркальце, молви скорей… Ты, конечно, красива собой, а все ж Белоснежка выше красой — не забывай.
Лула (пытается схватить его за руку, но Клэй прячет её). Давай же, Клэй, давай потремся друг об друга в поезде. Грязь. Грязь. Крути бедрами, как твоя толстая мамаша. Крути, пока не сойдешь с ума. Давай же, давай, давай! О да! Давай же, Клэй. Давай растрясем этот поезд, хватит ковырять в носу!
Клэй. Ха, ты как будто накурилась.
Лула (отказ Клэя возмущает её, но, разгорячившись, она решает смутить его сильнее). Прекрати, Клэй… давай сделаем это. Ах! Ах! Клэй! Клэй! Ты, буржуазный ублюдок! Забудь свою праведную мать хоть на секунду и давай зажжем. Клэй, ты просто губастый белый мужик. Похоже, ты христианин. Ты не ниггер, ты грязный белый мужик. Вставай, Клэй! Потанцуй со мной, Клэй.
Клэй. Лула! Немедленно сядь на место. Остынь.
Лула (передразнивает его, бешено танцуя). Остынь! Остынь! Это все, что ты можешь… трясешь бестолковой башкой, измазанной маслом для непослушных волос, застегиваешь жакеты на все пуговички; и эти словечки «Христос», «Господь» — как белый мужик! Вставай и поори на этих людей. Проори бессмысленную херню прямо в их жалкие лица. (Она кричит на людей в вагоне, продолжая танцевать.) Красные поезда забиты еврейским бельишком! И в них полно места для бесшумной вони. И разнывшихся щенков, орущих, как чайки. Клэй! Клэй, ты должен раскрыться. Сидишь и подыхаешь, угождая им. Вставай!
Клэй. Садись уже, мать твою. (Пытается успокоить её.) Садись, черт возьми!
Лула (вырывается). Да пошел ты, Дядя Том. Том Кудрявая Башка. (Начинает пародировать джигу, дразня Клэя грубыми шутками.) Вот и Дядя Том… точнее, Дядя Том Кудрявая Башка. С копной седых волос. Он ковыляет с деревянной тросточкой. Старик Том. Старик Том. Белый хозяин зажмет его мамашу, а он в ответ поковыляет в лес и спрячет там свою седую башку. Старик Томас Кудрявая Башка. (Некоторые пассажиры посмеиваются. Пьяный мужчина вскакивает и начинает танцевать и петь с Лулой. Клэй встает и недоуменно вглядывается в лица других пассажиров.)
Клэй. Лула! Лула! (Она кружится в танце, продолжая визжать изо всех сил. Пьяный размахивает руками.) Лула… ты тупая сука. Почему ты продолжаешь это? (Клэй подбегает к ней и успевает схватить ее за руку.)
Лула. Отпусти меня! Ты, черномазый сукин сын! (Она пытается высвободить руку.) Отпусти меня! Помогите! (Клэй тащит её к месту, но пьяный хочет вмешаться. Обхватив плечи Клэя, он корчится в попытках побороть противника. Клэй укладывает пьяного на пол, не отпуская визжащую Лулу. Дойдя до их мест, Клэй грубо усаживает Лулу.)
Клэй. Теперь заткнись наконец. (Хватает её за плечи.) Просто заткнись. Ты не понимаешь, о чем говоришь. Ты ничего не понимаешь. Так что просто держи свой гребаный рот на замке.
Лула. Ты боишься белых людей. И твой папа боялся. Дядя Том Губошлеп!
Клэй. (Дает Луле пощечину с такой силой, что она отлетает к спинке сидения, ударяясь головой о спинку. Когда Лула приходит в себя и пододвигается к Клэю, он вновь ударяет её.) Теперь заткнись — говорить буду я. (Он разворачивается к остальным пассажирам. Часть из них напряженно ожидает продолжения. Пьяный стоит на коленях и потирает голову, продолжая тихо напевать песню Лулы. Он замолкает, как только встречается взглядом с Клэем. Остальные не отрываются от своих газет или смотрят в окна.) Черт, Лула, у тебя нет ни мозга, ни сердца. Я могу прикончить тебя сейчас. Твоя тонкая отвратительная шея. Я могу сжать её и смотреть, как ты синеешь, — от тебя и следа не останется. Ради развлечения. И всех этих слабонервных белых людишек, рассевшихся здесь, посматривающих на меня сквозь свои газетенки. Убью их тоже. Даже если они этого и ждут. Видишь этого мужчину? (Показывает на хорошо одетого мужчину.) Я могу вырвать эту газетенку прямо у него из рук, тощих и «буржуазных», как я. Я могу вырвать эту газетенку у него из рук так же легко, как и вырвать ему глотку. Это не представляет ни малейшего труда. Но для чего? Чтобы убить вас, мягкотелых идиотов? Ты не признаешь ничего, кроме роскоши.
Лула. Ты дурак!
Клэй (отталкивает её от себя). Я тебя не спрашиваю, Таллула Бэнкхед! Роскошь. В твоем лице, в твоих пальцах. И ты говоришь мне, что делать! (Внезапный крик пугает весь вагон.) Не стоит! Не смей говорить мне что-либо! Я буржуазный псевдобелый мужик… так дай мне им быть. Дай мне быть тем, кем я хочу. (Сквозь зубы.) Я вспорю твою обвисшую грудь! Дай мне быть тем, кем я себя чувствую. Дядей Томом. Томасом. Кем угодно. Это тебя не касается! Ты не понимаешь ничего, кроме своих развлечений. Театр. Ложь. Ухищрения. Нет чистоты, нет горячего черного сердца. Ты даже не слышала об этом. А я сижу здесь в застегнутом на все пуговицы костюме и еле сдерживаюсь, чтобы не перерезать глотки всем присутствующим. Без причины. Ты настоящая бесстыдная шлюшка! Ты трахнулась с парочкой черных и теперь мнишь себя экспертом по черным. Какой же вздор! Все, что ты поняла, — это то, что кончишь, если тебя отдерут как следует. Это все. А танцевать? Ты хотела потереться? Черт, да ты даже не знаешь как. Все твои банальные движения… крутишь задницей, как слониха. Мне неинтересны такие танцы. Тереться не для соплячек. Тереться — это целое таинство. Это огромные шляпы и плащи, которые придерживают одной рукой. Танцоры презирают таких, как ты. Старые лысые четырехглазые белые щелкают пальцами в такт… но они не понимают, что делают. Они говорят: «Я люблю Бесси Смит», — и не понимают, что Бесси Смит говорит им: «Целуйте мою задницу, целуйте мою черную непокорную задницу!». Перед тем как петь о любви, муках, вожделении — обо всем, что ты можешь объяснить, — она говорит совершенно открыто: «Целуйте мою черную задницу!». И, если ты не догоняешь, именно ты целуешь её.
А Чарли Паркер? Чарли Паркер. Все белые модники кричат: «Птица!». А Птица говорит: «Оторвите свои задницы, белые кретины! Оторвите свои задницы!». А они продолжают сидеть и разговаривать об измученном гении Чарли Паркера. Птица не сыграл бы и ноты, если, прогуливаясь по Ист Шестьдесят Седьмой, он убил бы десяток попавшихся ему на глаза белых. Ни ноты! А я — будущий великий поэт. Да! Именно! Поэт. Ублюдочная литература… а все, что нужно, — удар ножом. Просто дай выпустить тебе кишки, крикливая ты шлюха, — и станет на одну поэму меньше. Куча невротиков пытается остаться вменяемыми. А всё, что им действительно нужно, — убийство. Все просто. Если я убью тебя, то другие белые начнут меня понимать. Тебе ясно? Не думаю. Если бы Бесси Смит убила парочку белых, ей не понадобилась бы музыка. Она бы говорила с миром прямо. Без метафор. Без бормотаний. Не уводя в потаенные уголки своей души. Ясно как дважды два. Деньги. Власть. Роскошь. Так им и надо! Сумасшедшие ниггеры плевать хотели на вменяемость. Хотя нужно лишь простое действие. Убийство. Простое убийство! Сделало бы всех нас вменяемыми. (Внезапно устало.) Ох, черт. Кому это нужно? Лучше я буду дураком. Сумасшедшим. Буду защищать себя словами, а не трупами, чистыми намерениями и твердыми убеждениями, вдохновляющими на новые свершения. Безумство моего народа. Нет! Нелепость! «Моего народа». Им не нужен я, чтобы заявить о себе. У них есть свои ноги и руки. Свои безумства. Зеркала. Им не нужны все эти слова. Им не нужна защита. И еще одно. Расскажешь своему отцу — ему не повредит узнать об этом. Пусть запишет это в своем блокноте. Скажи, чтобы не проповедовал ниггерам рационализм и бесчувственную логику. Оставьте их в покое. Позвольте им проклинать вас в песнях и думать, что ваша пошлость — это лишь отсутствие вкуса. Не совершайте ошибок безответственных христианских псевдоблаготворителей — не разглагольствуйте о прелестях западного рационализма и великом интеллектуальном наследии белых — они могут прислушаться. И тогда однажды вы обнаружите, что они поняли все, о чем вы говорили, все эти люди сказок. Все эти люди блюза. И ясно как день, что тогда вы примете их в свой кружок как заключенных с привилегиями, полубелых из покоренных народов. Без блюза и намеков на рабское прошлое — великие благотворители возликуют, а бывшие ниггеры восстанут против белых. Посмотрят на вас глазами, полными тяжелого, полезного труда, глазами трезвыми, благочестивыми и разумными — и тогда они прикончат вас. Они убьют вас и объяснят это очень рационально. Почти так же, как вы. Они перережут вам глотки и выгонят из ваших городов, чтобы ваша плоть сгнивала в дали от общества.
Лула (она говорит серьезнее и жестче). Достаточно!
Клэй (тянется за своими книгами). Не сомневаюсь, что тебе достаточно. Лучше я соберу вещи и уйду. Видимо, мы уже не разыграем ту сценку, которую ты придумала до этого.
Лула. Да. Не разыграем. Хотя бы в этом ты прав. (Она быстро осматривает вагон.) Отлично! (Пассажиры реагируют на происходящее.)
Клэй (перегибается через неё, чтобы забрать свои вещи). Прости, красотка, не думаю, что у нас что-то получится. (Пока он перегибается через Лулу, она достает маленький нож и вонзает его в грудь Клэя. Дважды. Он сползает к её ногам, беспомощно шевеля губами.)
Лула. Не зря извинился. (Поворачивается к пассажирам вагона, которые уже вскочили с мест.) «Прости» — лучшее, что ты когда-либо говорил. Уберите этого мужика от меня! Быстрее! (Пассажиры тащат тело Клэя вниз по проходу.) Откройте двери и сбросьте его тело. (Они сбрасывают тело.) А вы все должны выйти из вагона на следующей станции.
Лула занимает себя копанием в вещах. Расставляет всё по местам. Она достает тетрадь, делает небрежную запись и кидает тетрадь в сумку. Поезд останавливается, и пассажиры выходят, оставляя её в вагоне одну.
Вскоре Молодой негр двадцати лет заходит в вагон с парой книг подмышкой. Он садится за Лулой. Как только он уселся, она поворачивается к нему и пристально рассматривает. Он оторвался от книги и кинул её на колени. В вагон заход кондуктор — старый негр — притопывая в такт песенке, которую бормочет. Он кидает приветственный взгляд на парня.
Кондуктор. Привет, брат!
Молодой негр. Здравствуйте…
Кондуктор проходит вдоль рядов, пританцовывая и бормоча песню. Лула оборачивается и начинает следить за каждым его движением. Кондуктор уважительно приподнимает головной убор, когда проходит мимо Лулы, и выходит из вагона.
Иллюстрации для пьесы нарисовала Анна Колмыкова
