Олень

Полуживые дворняги, умирающая на операционном столе шиншилла, переливание остатков собачьей крови котенку — каждый день в обстреливаемом городе ветеринар Олеся видит только боль и смерть. Но однажды, под Новый год, солдаты приводят в клинику раненого оленя, которого надо усыпить. Что изменится с появлением таинственного животного и как спастись среди бесчеловечной жестокости, читайте в пронзительной повести Сергея Лебеденко о кошмарах жизни и снах о чуде.

Жить, жизнь, живот, животное.

Ее место было тут. Олеся носила зеленый халат и перчатки цвета желчи. Но делала лишь то, что нужно было, почти автоматически. Мечту стерли годы в универе, погребли в подвале памяти — где-то там все еще лежала она: коричневые линии треугольником, серое холодеющее на безразличном снегу, красное и бурое, вытекшее откуда-то снизу и застывшее, словно желе, рядом — хрупкое, оранжевое, прижавшееся, пытающееся забрать себе остатки тепла и последнюю нерастраченную любовь. Не мечта, кошмар, скорее, слезы, застилавшие экран телевизора, неразборчивые слова и шепот, и снегирь за окном, выпятивший розовое пузо на ноябрьский мороз. Второй класс или третий, а сейчас, мириады лет спустя — шприцы с хлористым кальцием; колбочки с кровью; кровь потемнее, кровь посветлее, живая вода, мертвая вода. Справки и сертификаты косым почерком — вечно превращала Щ в многоножку. Микрочипы мягко входят в собачий жирок — под пальцами всего один раз дрогнут мышцы. Олеся руки давно натренировала. Она привыкла к ощущению, как под челюстями животных лопаются перчатки, пока она обрезает им когти и стрижет шерсть — потом мокрые лоскуты латекса падают на дно мусорной корзины. Потом опять — шкряб ручкой по бумаге, посчитать сдачу, выдать чек, нарисовать Щ-многоножку. Закат за окном покроют тушью и выключат. Голые ветки качаются на ветру — словно рога из сказки.

Перед глазами густо от слез и красно от папиного свитера. Папа говорит, что однажды серо-коричневое обязательно вернется. Просто топнет копытом и оживет. Теперь красный свитер — у Сан Васильича. Сан Васильич был спецом по экзотам: мог и хамелеону хвост пришить, и сбежавшего из операционной кролика поймать, чтобы повторную стерилизацию провести. Живую и мертвую воду вводил в нужных пропорциях. Когда Сан Васильич исчезал на несколько дней, в клинике становилось пусто и бессмысленно — словно электричество отключили.

Лили умерла вечером пятницы. Кусок свинца в форме пятиугольника пропорол легкие и засел в животе. Оперировали со среды на четверг, потом с четверга на пятницу. Пришлось перенести операцию другому пациенту, который умудрился переесть — в такое-то время.

Лили не повезло. Пациент с разорванной челюстью выжил, пациентка, оставшаяся без глаз, тоже. А Лили умирала. Олесе казалось, что через катетер поступает не лекарство, а наоборот, душа Лили уходит в капельницу. У Лили были красивые голубые глаза, она каждый раз внимательно смотрела на Олесю, когда та вводила наркоз, а потом засыпала, часто-часто дыша, а под черной плотной шкурой была рана, розовая, словно мякоть граната. Вечером пятницы Лили не проснулась.

Это был последний день, когда шел снег. Васильич пил егермейстер. Олеся вышла на крыльцо покурить. Первая ночь без воздушной тревоги. На стене напротив кто-то нарисовал смайлик — красной краской. Люди мотались по улицам тенями. Ветер качал ветвями, обещая чье-то возвращение. У Олеси заканчивались сигареты, и она подумала, что скоро тоже будет превращаться в тень — исчезать в переулке, где стояла палатка со всякой всячиной. Маршруты до палаток запоминала заранее, чтобы не разряжать телефон навигацией. Электричество включали всего на час, генератор берегли для операций, а телефон был старый, сварливый, кряхтел на недостаток энергии, словно дед.

Потом на крыльце появились люди. Семья Лили. Олеся думала о том, что жизнь несправедлива. У слепой пациентки и пациента с челюстью не было семьи, пациентке вообще пришлось выстригать лишай и выводить старых помойных глистов. Но умереть суждено было именно Лили.

Мать с отцом молчали, плакала маленькая девочка. Ее, кажется, звали Оксаной и у нее был бело-розовый рюкзачок с порванной лямкой. Олеся тоже поплакала — за компанию. Лили она посоветовала кремировать, потому что хоронить было слишком опасно. Отец был против, мать, бледная, как привидение, шептала ему на ухо не то просьбы, не то проклятия, а Оксана исчерпала запас слез и просто глядела на холодеющее тело. Потом привезли еще двух пациентов, и Олеся с Сан Васильичем проводили семью Лили. Лили закрыли в черный мешок, наружу торчала только белая лапа с черными когтями. В среду она отчаянно дрыгала этой лапой, как бы отгоняя шприц с лекарством.

Васильич умер в июле. Ушел на фронт медиком. Олеся просила не уходить, но он все равно ушел. В клинике наступила тишина. Егермейстер с сохатой этикеткой пропал. Олеся осталась одна. С утра до вечера она ампутировала поврежденные лапы, доставала осколки из теплых, мягких тел, стерилизовала полуживых кошек и пятнистых дворняг с одуревшим от ужаса взглядом, ставила живую и мертвую воду, пока число желающих покинуть город не иссякло. Однажды вырезала аппендицит коню — единственному оставшемуся в живых на ферме. Его забирали в армию.

По вечерам Олеся смывала кровь и ошметки шерсти, выносила на помойку корзинку с ампутированными конечностями. Кормила сардиново-полосатого кота из подъезда — ему было то ли пятнадцать, то ли двадцать лет, а может, вообще застал Союз и непонятно, когда собирался умирать. Олеся подозревала, что теперешнее запустение он тоже переживет на своем «Вискасе» и куриных потрошках.

Потом Олеся мыла руки моющим средством под едва капающим краном. Пена оседала на раковине и сползала на пол, словно хотела сбежать. Олеся смывала ее тряпкой и вешала тряпку на батарею. Потом выключала свет, закрывала дверь, спускалась с крыльца напротив смайлика на пятиэтажке и возвращалась домой, где падала на кровать и очень быстро засыпала. Краем угасающего сознания она благодарила свою лень за то, что они с Андреем так и не завели куницу. Всегда хотелось, чтобы дома была — жизнь, живот, животное — но с понятными животными у них как-то не сложилось. Старый Стич умер, когда они только сюда въехали — как будто не пережил переезда с маминой квартиры, которую так любил, точнее, с маминого зеленого коврика на пороге, почти целиком сожранного молью. Зачах без погони за соседскими котами и синими ящерицами, которые при его приближении отбрасывали длинные хвосты. Рыжий Саймон сбежал два месяца спустя после того, как Олеся его подобрала. Саймон любил, когда ему чесали пузо. Любил грызть раму бабушкиного портрета, а еще кусать прямоходящих за ноги, отчего промежуток между двумя и четырьмя часами Олеся с Андреем иначе как «судной ночью» не называли. Потом кот успокаивался. Иногда Андрей клал Олесе ладонь на грудь, и Олеся ему отвечала. Они называли это кошачьим сексом. Потом они стали выпускать его на ночь, чтобы Саймон набесился на улице и возвращался домой спокойный и голодный — чтобы заснуть на весь день. Саймону очень быстро стало скучно, и он ушел от них — насовсем. Уличные собаки вскоре после этого присмирели и как будто стали меньше выть на луну. Олеся подозревала, что лапу к этому приложил Саймон. И к резко возросшей популяции рыжих кошек на улице — тоже. На память остался только изодранный в клочья тапок и бабушкин портрет с царапинами на раме.

После мыслей о кунице Олеся незаметно для себя отрубалась — перерыв на четырехчасовой сон. В этом сне Олеся возвращалась на накрытый туманом вокзал и искала Андрея. На вокзале было поначалу тихо, только кто-то долго-долго ревел вдалеке. Олесе казалось, что этот рев ее зовет, но не понимала, куда и зачем. Потом рев затихал. Она переходила с платформы на платформу, расталкивала женщин с баулами, газетами и китайским ширпортребом. И всегда опаздывала к поезду: последний вагон мигал огнями в тумане, а перрон оказывался заставлен переносками разных размеров, пластиковыми и тканевыми, а также клетками и корзинками, из которых выло, стонало, кричало, мяукало, стенало, скрежетало зубами, рвало когтями стены, рыдало. Все это сливалось в одну лавину боли, которая разом обрушивалась на Лесю, а она ощущала себя уткой, торчащей на островке посреди бурного потока и ожидающей, когда этот поток ее наконец смоет. И когда боли становилось так много, что ее больше нельзя было терпеть, Олеся просыпалась. Пересекала коридор, наливала воду из кувшина и пила, глядя, как на горизонте разгораются новые пожары. Потом досыпала еще час, наливала кружку растворимого кофе — и шла на работу в клинику. Так и проходили ее дни, каждый промежуток отмерен, точно по расписанию, и прерывался звуком воздушной тревоги. Пока гудела сирена, Олеся сидела в подвале, поддерживала жизнь в старом советском генераторе и ждала сообщения от Андрея. Но сообщения приходили редко.

Потом пришел декабрь. Когда выло, горожане спускались в подвал. Сверху визжало, разбивало бетон с камнем и вырывало автобусные остановки с землей прочь. Потом горожане возвращались обратно, и как будто все шло по-прежнему. На соседней улице работал супермаркет. По дорогам ездили машины. Почтальон развозил посылки. Даже интернет почти не пропадал. Только электричество отключали чаще — после шести вечера приходилось спускаться в подвал и оживлять генератор, чтобы не оперировать очередного шпица в полной темноте. Все еще приходили хозяева с животными — кто-то просил оперировать, кто-то просил оформить документы, ну, а кто-то приходил усыплять. Обычно Олеся не отговаривала. Иногда страх в глазах очередной болонки был слишком сильным, но потом Олеся вспоминала ту же картину — туман, вокзал, пустая платформа, забитая переносками, и общий страшный вой, который уносит по воздуху ветер.

Однажды пришла заплаканная женщина — с ранней сединой, в покрытой строительной пылью куртке. Сказала, что ей надо усыпить животное, при этом держала перед собой сцепленные замком руки. Там сидело что-то мышиное. Олеся спросила, что за животное. Женщина разомкнула руки и показала Олесе шиншиллу. Шиншилла была серая, черноглазая и что-то грызла. Казалось — когти, на самом деле — арахис. У шиншиллы не было задней лапы. Олеся вопросительно посмотрела на женщину. Та молча опустила шиншиллу на стол. Но шиншилла не шевелилась, а также продолжала грызть орешек. Потом Олеся взглянула поближе и поняла, что это был не орешек, а культя, на которой уже почти не осталось шерсти.

— Она так неделю уже, — всхлипнула женщина. — С тех пор как по нам это, а мы потом туда, ну, вниз…

— А заднюю лапу?..

— А, не, она такой уже родилась.

Мышь щурилась от яркого света лампы, прикрывая глаза лапой и остатками культи, пока хозяйка отвернулась к окну и что-то причитала, уткнувшись в телефон.

Когда все закончилось, она вышла из клиники, сжимая тело шиншиллы между пальцами. Словно хотела забрать себе последнее мышиное тепло. Она прищурилась от яркого света, когда вышла на крыльцо. Поблагодарила и ушла. Олеся налила моющее средство в ведро и начала мыть пол.

Еще был мальчик, который принес на руках котенка. Котенок умирал. Ему нужна была кровь, но крови у Олеси не было. Вернее, не было кошачьей крови — была собачья в холодильнике. Олеся уже не помнила, откуда она там взялась.

— Ну, сейчас попробуем ему перелить собачьей крови, — хмуро сказала Олеся.

— А так можно? — удивился мальчик.

— Ну, иногда выбора нет. — Она попробовала ему улыбнуться, но понимала, что улыбка с непривычки вышла кислая.

— Это получается… — Он посмотрел на свернувшийся на операционном столе комочек шерсти. — Это получается, что он будет котопес?

Олеся выдавила улыбку.

— Ага. Будет котопес.

В этом году гирлянд не было. Под ногами хрустели крылья замерзших бабочек. Олеся обедала в забегаловке недалеко от дома, где до сих пор подавали растворимый кофе и жареную курицу в панировке. Она услышала, как уборщица кричит на кого-то и размахивает метлой. Оказалось, отгоняла бродячую собаку с остриженными лишаем ушами. Собака вышла из кафе, улеглась у входа и свернулась калачиком. От холода она дрожала мелкой дробью. Олеся размяла курицу пальцами и отломила два кусочка, после чего завернула их в салфетку. Порывом ветра ударило в дверь. В обеденное время в кафе до сих пор было очень шумно, поэтому никто не услышал. Олеся собрала вещи, вышла на улицу и кинула собаке курятину. Та повела носом, а потом посмотрела на Олесю.

— Ешь давай, — сказала Олеся. — Ты когда хоть в последний раз ела?

Олеся развернулась и пошла в клинику. На маминых калошах налипала грязь новых ям и воронок. На переходе через дорогу Олеся споткнулась и едва не упала, но вовремя удержалась. Водитель «Жигулей» протяжно сигналил.

— Да щас я! — ругнулась Олеся, а потом увидела собаку — та стояла у перехода и смотрела на нее с тем же немым вопросом в глазах. — А ну пошла отсюда! Тут дорога, сдурела совсем?

Собака отпрыгнула. Но все так же наблюдала, чуть склонив голову, пока Олеся перепрыгивала новую рытвину на той стороне от перехода. Из канавы торчал металлический хвост.

На следующий день ракета исчезла, зато появился след от копыта. Олеся наклонилась и стала его изучать. След до краев переполняла стылая вода, в ней отражались голые ветки. Не пей из копытца, козленочком станешь. Олененком. Откуда тут мог взяться олень? След шел до дороги, а потом исчезал — вместо него появилась собака. На этот раз она грелась у банкомата в закрытом банковском отделении. Отделение уже месяц не работало, а банкомат работал. Возможно, работал как раз затем, чтобы у него грелись бродячие собаки. Собака подбежала к Олесе, виляя жидким черным хвостом, и совершила вокруг нее круг почета. Олеся достала из пакета сосиску и отдала собаке. Потом та последовала за ней в клинику. Олеся не возражала. Не так уж плохо для разнообразия куда-то идти не одной. Олеся боялась, что собака начнет бросаться на пациентов и их хозяев — но она лишь легла в углу, сложила голову на пыльные от известки лапы и в полудреме разглядывала посетителей клиники, словно инопланетян, по нелепой случайности залетевших не на ту планету. Когда Олеся гасила свет, собака словно по команде вылетала из клиники, метила стену со смайликом, а потом провожала Олесю до дома. Но в подъезд заходить не спешила — не хотела навязываться.

Так прошла неделя. Олеся скакала между кафе, клиникой и домом. Собаке она оставляла курицу, собака провожала Олесю до клиники и меланхолично наблюдала, как Олеся зашивает сибирской кошке лапу, не зная, переживет ли кошка грядущую ночь. Потом собака шла вместе с Олесей до подъезда и исчезала в страшной мигающей тьме. Олеся задумалась, не стоит ли приютить собаку — все лучше, чем одной в темноте сидеть. Перебирала имена — Рудольфина, Эри, Сосиска… Но не успела, однажды собака Олесю у банкомата не встретила.

Ближе к Новому году город совсем опустел. Каждую ночь Олеся проводила в подвале.

Однажды она увидела, как женщина ведет по улице мальчика лет десяти и что-то громко кричит. С мальчиком на первый взгляд было все в порядке, но, когда пара приблизилась, Олеся поняла, что у него почти полностью отсутствует челюсть. Наверное, она могла бы помочь, но потом… Потом она вспомнила волнистого попугайчика, который умер у нее на приеме от сердечного приступа, остекленевший взгляд сибирской кошки, шиншиллу, которую так и не удалось спасти.

И промолчала. Рыдающая женщина с ребенком ушли.

Полки в супермаркете все больше пустели. Стена со смайликом исчезла вместе с домом. Той зимой исчезло много стен. Гуманитарки не хватало. Живая и мертвая вода почти закончились. Олеся хотела уехать. Даже договорились с Андреем о дате — сразу после Нового года. Олеся собрала чемодан и стала ждать.

А за три дня до Нового года, когда Олеся уже думала закрывать клинику, ей привели оленя. Привели его двое солдат в касках и бронежилетах. Олень громко ревел, а солдаты держали его за рога. Один из них вел его за собой на цепочке. Цепочка выглядела хилой. Командир стоял позади, пока солдаты затаскивали оленя на крыльцо. Потом его попытались протащить в дверной проем и поняли, что он туда просто не пролезает.

— Это как… — спросила было Олеся, но ее прервал командир — заросший, словно медведь, и со взглядом старика.

— Нашли тут. На позициях, блин. Бегал, орал че-то. Подошли посмотреть — а он это, в колючей проволоке запутался.

Только сейчас Олеся заметила, что за оленем тянулась по земле шипастая стальная змейка. Обрезана она была только с одной стороны — видимо, чтобы оленя в принципе можно было выпустить. Все копыто было багровым, а за ним тянулся буро-красный ручеек. А ведь только полы помыла, подумала Олеся.

Олень качал рогами, едва не сбивая моргающую под потолком люстру. Места в клинике для него явно не было.

— Так чего с ним делать? — спросил командир таким тоном, словно Олеся каждый день находила пристанище десяткам оленей и обязана была знать ответ на такой простой вопрос.

— Во двор выведите его для начала, — хрипло ответила Олеся. — Я хоть осмотреть смогу.

— Мы ему хотели вообще эту цепь срезать, — объяснял солдат, — так он так наподдал копытом, так, что, ну это. Мы вообще думали, он броник пробьет. Стерва такая, не понимает, что ему помочь хотят.

— А когда чувствуешь боль, разве тебя будет интересовать что-то еще? — спросила Олеся.

Солдат ей не ответил.

— Откуда он взялся-то вообще? — Олеся наблюдала, как двое солдат тащат оленя на детскую площадку вопреки его возмущенным воплям.

— Никто не знает. Просто два дня назад пришел и начал реветь. А потом ночью поднялся такой крик, мы… Мы думали, там ракетой кого разорвало или еще чего, такой крик стоял, это ужас. А он это… Запутался в колючке почти сразу. Может, с леса пришел, тут же типа полоса недалеко…

— Ага, или Дед Мороз потерял. По дороге из саней выпрягся.

Солдат усмехнулся. Щеки у него были красные от мороза, и он шмыгал простуженным носом.

— Ну вот. А потом видим — у него кровь. Ну стали спрашивать, где ветеринара найти. Своих-то взять откуда.

На месте выяснилось, что оленя еще поранило снарядом — видимо, поэтому он сбежал из леса. К тому времени как солдаты привели его к Олесе, он уже потерял много крови. Мертвая вода закончилась, да и Олеся не знала, подошла бы она оленю или нет. Решила работать с тем, что есть.

Жить, жизнь, живот, животное.

Сок, мякоть, шкура, по перчатке течет бурое вперемешку с потом.

Под утро Олеся уходит спать. До полудня работает ПВО. На месте старого рынка открывается елочный базар. На нем торгует мужичок в куртке цвета хаки. Он сидит на табурете возле раскуроченного биотуалета и пьет егермейстер с сохатой этикеткой.

К обеду становится очевидно, что олень умирает. Он продолжает истошно реветь.

Командир медвежьего вида отзывает Олесю в сторону и спрашивает:

— Слушай, ты можешь его как-нибудь заткнуть?

Олень лежит в песочнице, качая жилистой шеей, и ревет. Его рыжая шерсть сливается с цветом песка, перемешанного с землей. Красные слезы душат маленькую девочку, которая прижимается к папе.

— А что, бесит?

— Да нет. Просто он орет так, что тут никакая маскировка не поможет. Просто наводишься на звук и стреляешь.

— А они так могут?

— Да.

Олеся думает. Олень корчится, поднимая облака песка, и пытается боднуть солдат рогами. Над головой пролетает сорока и кашляет. Где-то взрывается ракета. Наступает тишина. Олеся знает, что она продлится недолго.

Олеся отводит командира в клинику и открывает единственный шкаф, где еще что-то остается.

— Надо усыплять.

Командир понимает.

Олеся выгребает из шкафа оставшиеся ампулы снотворного и пенбитала и выходит к оленю. Где-то грохочет и воет. Командир поводит носом воздух.

— Нужно работать быстрее.

Засыпает олень только, когда Олесе уже казалось, что ничего не поможет. Копыто с колючей проволокой дергается последний раз и прочерчивает в разрытом песке глубокую темную борозду.

Уже после заката под светом фосфоресцирующих снарядов олень умирает.

Соседнюю улицу обстреливают, поэтому командир запрещает Олесе уходить домой. Спит она в клинике на сдвинутых стульях, накрывшись халатом. Снится ей снова перрон, туман, уходящий вдаль росчерком поезд и гул стенающегося, ревущего, рвущего, умирающего от голода. Добавляется еще один рев — мощный, глубокий, сотрясающий стены так, что железный навес над перроном покрывается трещинами и обрушивается прямо на скопление розовых, коричневых, синих, желтых клеток и переносок, а потом вся картина схлопывается в одну белую огромную картину, на которой оранжевое прижимается к умирающему буро-серому — и вдруг открывает глаза, золотые, словно омытое рекой золото.

За окном жидко течет рассвет. Оксана видит, что над ней склонился солдат — тот, что шмыгал простуженным носом и шутил про Санту.

— Он живой, — сообщает он.

— Кто? — не понимает спросонья Олеся.

— Ну. Олень.

Олеся набрасывает халат и обнаруживает оленя деятельно расхаживающим по двору и щиплющим траву. На солдата с Олесей он поглядывает с плохо скрываемым презрением.

— Может, усыпительного не хватило?.. — осторожно предполагает солдат.

Олеся пожимает плечами. Как будто для нее новость, что она на самом деле плохой ветеринар.

— И что теперь?

— Теперь мы идем спать.

— А если командир…

— А с ним мы утром поговорим.

Они возвращаются в клинику. Олеся надеется, что утром оленя просто уже не будет и проблема решится сама собой.

Но утром Олесю будит крик командира. Командир орет матом.

Олеся наливает таз едва теплой воды, кое-как умывается и выходит на улицу. Олень гуляет по тому месту, где раньше была стена со смайликом, и внимательно оглядывается по сторонам. Командир на него орет и машет руками, но олень уделяет ему ноль внимания.

— Че, доктор, объясните, что это вот такое? — показывает на него командир. На лице командира вековая усталость; ему бы отоспаться, думает Олеся.

— Это олень, — пожимает плечами Олеся.

— Я вижу. Что он тут делает?

Олеся молчит. Она не знает, что ответить. Что она плохой врач? Что к случайностям давно пора привыкнуть?

— Мне надо прооперировать ему копыто, — слышит Олеся собственный голос. За оленем все еще бежит мелкая стальная шипастая змейка.

Командир вскипает. Он пытается объяснить, что тут не зоопарк. Он говорит, что линия фронта совсем рядом и он не хочет рисковать солдатами из-за проклятого оленя. Он наводит на оленя автомат. Сзади солдат кричит ему, что патронов осталось на два магазина. Командир чертыхается и уходит. Потом в тишине все вместе обедают лапшой быстрого приготовления и заедают томатной пастой. На улице теплеет. Все еще тихо. Олень постанывает и ищет свежую траву. Уже ближе к вечеру, дождавшись, пока он нагуляется, Олеся занимается его копытом, пока двое солдат держат оленя с помощью закинутой на шею веревки. К ним выбегает командир и начинает орать, чтобы от зверя избавились хоть какими-то способами, а то он за себя не ручается.

В эту секунду сначала Олеся — а потом и все остальные — слышат свист.

Первым к клинике бросается солдат, но как раз он теряется в облаке пыли, поднятом снарядом, и превращается в вспышку ожившего крика. Командир кивает Олесе, Олеся замирает над солдатом. Свист продолжается. Олеся смотрит на нижнюю часть тела солдата, которая кажется кровавой кашей. В голове проносится: ты херовый врач, Олеся. Ты никому не можешь помочь. Вокзал, полный брошенных, голодных, умирающих животных. Мальчик с перебитой челюстью. Умирающая на столе шиншилла. Оранжевое прижимается к буро-серому, а вокруг кровь, кровь, кровь. Ребенок плачет и больше не хочет смотреть мультик. Никому ты не можешь помочь, Олеся.

Олеся думает, командир тянет ее за рукав, орет что-то на ухо — что-то про опасность. Олеся слышит свист и понимает, что ее самобичевание — последняя мысль в ее жизни. В целом, не так уж и плохо, наверно. Жаль только, с Андреем попрощаться не успела и маме звонила давно.

А потом — потом их обоих окрикивают, и Олеся видит сияние.

Жить, жизнь, живот, животное.

Олень стоит на том же месте. Только это уже не олень. Воздух вокруг него словно светится. Будто кто-то обронил кувшин с жидким золотом. Город теряется в золотой дымке. Олень смотрит прямо на Олесю, в рогах что-то сияет, словно гирлянда. Сияние такое сильное, что сложно отвести глаз. Вокруг падают ракеты, но они будто отскакивают от золоченого воздуха, падают на землю и не разрываются. Олесе кажется, что она тонет в этом сиянии, что она видит, как по золотой дороге куда-то идут они вместе с рыжим Саймоном, с приблудным Стичем, что где-то поют птицы и за ними идут животные с вокзала — здоровые, живые, громкие. Олененок встает на снег и бежит за мамой — буро-серой, живой, с затянувшейся на боку раной. Они уходят в закат — теплый, живой, огромный. Огромное тепло наваливается на Олесю. У нее текут слезы. По земле течет расплавленный свинец. На руках застывает кровь солдата. Он замирает в лучах золотого сияния. Все, что было, будет, все, что будет, было.

Потом солдат кричит снова. Олесе приносят аптечку. Она опускается на колени и начинает оперировать, иногда оглядываясь, не исчез ли олень. Но он все еще там — смотрит на нее, а снаряды все падают, но не долетают.

Олеся не знает, сколько — минут, часов, дней? — она работает. Но когда она поднимается на ноги, она видит закат. Раненый солдат засыпает.

А олень исчез, словно его не было. И только за огромным черным пятном на земле стелется ковер из стали и пороха. В свинцовых лужах плавают жухлые листья.

Олеся оглядывается на командира и встречается с ним взглядом. Тот молча кивает. Слова умерли, жизнь осталась.

Девочка обнимает папу и досматривает мультфильм — счастливая.

Когда фронт откатывается, в городе открывают госпиталь. Туда поступают первые пациенты — и первые врачи. Среди них Олеся. Она оперирует всех, кого ей приносят. Здоровых животных передает приюту. Свист все еще заставляет ее спускаться в подвал, но свиста становится все меньше.

Каждую ночь Олесе снится золотое сияние. И она мечтает о том, когда увидит его вновь.