В пещере у циклопа

Азербайджанские сказки, греческие мифы, иудейские священные тексты, хазарский, горский и даже скифский фольклор — сплетаются в художественном рассказе «В пещере у циклопа». На языке магического реализма автор описывает столкновение миров взрослеющего мужчины и окружающих его женщин — матери, бабушки и тети, которые порой наводят на мальчика ужас, а порой очаровывают.

Иногда мне кажется, что моя дражайшая и горячо любимая матушка однажды меня прикончит. И не то чтобы я ждал, что она в приступе ревнивой ярости прирежет меня, как жертвенного ягненка, и обагрит моей пьянящей кровью пресность окружающей окаменелой действительности. Нет. Как бы ни злилась на чрезмерно принюхавшихся ко мне женщин и раздражающих своей назойливостью друзей, она всегда слишком их презирала, чтобы считать своими подлинными соперниками.

Моя мать вообще всегда была слишком уж сильна. Во всех смыслах. И характером, и даже физически. В молодости она могла между перепадами настроения в поиске интерьерного фэн-шуя без особых усилий перетаскивать по квартире огромный шкаф, тяжелый, как каменная глыба. Этот самый шкаф при переезде напрочь отказывались поднимать три здоровенных амбала грузчика.

Отец оставил мою мать со мной на руках. Хотя мы с моим отцом и похожи как один ворон на другого ворона, тем не менее когда он меня впервые увидел, завернутого в полотенце подобно свежеиспеченному хлебу, он моментально и безвозвратно охладел ко мне. Не испытал никакой тяги. Ни тем более интереса. Он ощущал больше ответственности в отношении своих друзей по игре в тарокки‌ нежели в мой адрес. Думаю, таким людям, как он, в принципе не следует создавать семью.

В последнее время все чаще вспоминаю один день из моего детства. День, почти полностью проведенный с матерью. Тогда был настолько мал, что еще не ходил в школу. В садик меня, конечно, тоже не допускали. Гиперопекающие матери так обычно и решают поступить. Большую часть времени проводил дома с матерью и бабушкой (матерью моей матери) либо в гостях у тети (сестры моей матери). Я мало общался с другими детьми и тем более со взрослыми. Был не особо общительным, хоть и чрезмерно активным ребенком. Единственной возможной отдушиной для меня были мои кузины (дочери сестры моей матери).

Еда в том возрасте интересовала меньше всего на свете. Потому в тот день, сразу после пробуждения и гигиенических ритуалов, был усажен за стол. На небольшой и не совсем круглой тарелке лежали маленькие, нарезанные в форме квадратиков кусочки серого хлеба. На каждый из них был намазан тонюсенький слой масла, поверх которого лежал крохотный кусочек сыра. Этими мини-бутербродиками меня и предполагалось кормить. Кормежка богатой родительской фантазией оформлялась всякий раз на разный манер. Либо это были вагончики с маленьким паровозиком, которые непременно должны были следовать в мой желудок один за другим, либо овечки, прячущиеся там от преследующих их волков.

В то утро я отказывался есть. Напрочь отказывался. Матушка с большим трудом скормила мне n-ное количество бутербродиков. На тарелке оставался лишь один. Это был момент истины. Тут моя родительница прибегла, сама того не осознавая, к сильнейшей женской магии. Она сообщила мне, что если не съем этот бутербродик, он будет повсюду преследовать меня и непременно толкнет, если отвлекусь. Этот кусочек теперь злится на меня за то, что по моей вине останется один, без своих маленьких друзей. Я препирался, потому как знал, что если съем еще хоть что-нибудь, то, возможно, уже не смогу дышать. Мы сторговались на том, что доем таки свой завтрак после того, как созвонюсь с бо́бой и он расскажет мне утреннюю историю.

В те времена почти каждый день звонил бобе (отцу моей матери) и ожидал услышать от него что-нибудь интересное. Со дня, когда меня принесли из роддома, единственным мужчиной, которого уважали и с чьим мнением считались окружавшие меня со всех сторон женщины, был мой дед. Я рос на его глазах. Он жил с нами до тех пор, пока не начал свою непонятную метафизически-асклепическую практику и не переехал от нас с мамой и бабушкой на квартиру, по совместительству служившую ему рабочим кабинетом. Поначалу он часто приходил меня навещать. Однако вскоре у него появилась ассистентка, которая сожительствовала с ним. Эта ассистентка была моложе моей матери и могла в принципе сойти мне за старшую сестру, коей у меня никогда не было. Увлекшись ей, мой дед постепенно начал терять интерес ко мне. Я сильно скучал.

Будучи ребенком, очень гордился, что помню наизусть номера всех наших родственников, хотя их и было немного, всего-то — тетя, боба и сестра бабушки. Номер отца был мне неизвестен. Я пользовался телефоном напоказ, медленно и очень многозначительно набирал каждую цифру, рассчитывая при этом на умиление взрослых.

Набрал номер бобы. Пошли гудки. Вскоре на той стороне провода стал слышен утробный, с еле различимой хрипотцой голос моего деда:

— У аппарата, — сыто и уверенно протянул он.

— Боба, это я! Расскажи мне про Jыртда́на, чтоб у меня аппетит был.

Мать властно и заинтересованно вырвала трубку из моих рук:

— Папа, он не кушает. Расскажи ему. Скажи, что, если не будет есть, не будет сильным. Не сможет маму защищать.

— Я позабочусь. А чем ты там кормишь моего внука?

— Чем бог послал. Сыр, масло, хлеб. Как всех нормальных детей. Если тебя так заботит, мог бы и сам зайти проведать, — ответила мать выжидающе-недовольно. Она была несколько раздосадована тем, что он как бы между делом укоряет ее на расстоянии. На самом деле она сама скучала не меньше моего, но мириться с чьими-либо выпадами в свой адрес не собиралась. Такого не было в ее характере.

Дед ответил коротким, похожим на кашель, покровительственным смешком. Можно было представить, как он улыбается своими молочного цвета зубами хищника. Его улыбка всегда была полна величественного благодушия.

— Дай нам, мужчинам, поговорить! Хорошо?

Матушка покорно, хотя и без особой радости, отдала мне трубку и пошла демонстративно убирать со стола. Тарелку с оставшимся бутербродом она не тронула.

— Ну, слушай! Jыртдан был не просто мальчик. Он наш горский Одиссей. Про Одиссея помнишь, я тебе рассказывал? Это тот, который большого коня построил, — мой дед часто рассказывал мне про Одиссея и про Jыртдана и всегда учил меня тому, что мужчина должен быть хитроумным, сообразительным. Должен быть предприимчивым. Говорил, что это важнее напускной храбрости.

— Помню, боба! — ответил я, покраснев от самодовольства.

— Наш народ знал его, еще когда он ребенком был. Наш народ все помнит. И ты всегда помни, что ты горский! Мы живем в Скифии, это — да. Живем среди других народностей, но свои корни забывать нельзя! Хорошо?

— Обязательно, боба! Никогда не забуду!

— Однажды Jыртдан в очередной раз не послушался своих родителей, — готов поклясться, что в тот момент дед на том конце провода мне заговорщицки подмигнул. — Он собрал детей со всей округи и весь день играл с ними в полях и лесах. Ты слышал эту историю?

— Нет. Кажется, еще не слышал. Расскажи, ну!

— Хорошо! Не торопи меня! Когда стемнело, они поняли, что заблудились. Ночью найти дорогу назад было невозможно. Jыртдан почуял, что ему нужно вернуть детей родителям, а то ему за это попадет. Дети плакали. Все очень хотели кушать. Он сам тоже страшно проголодался. Вот ты сидишь дома. Мама тебя кормит. А что бы ты делал, если бы остался в лесу и не знал дорогу домой? Всегда хорошо кушай и слушайся маму! Jыртдан хоть иногда маму не слушал, но завтракал всегда плотно. Поэтому он смог придумать, что им делать, — мне нравилось, когда дед перемежал свои рассказы нравоучениями. В эти моменты я чувствовал, что он меня любит и обращается напрямую ко мне. Однако, рассказывая мне историю дальше, дед увлекся и больше не прерывался. Он задал повествованию ритм и не хотел его нарушать. Боба был превосходным рассказчиком.

Jыртдан увидел свет у скалы и повел детей в ту сторону. Когда они подошли поближе, то увидели пещеру. Решили зайти на огонек, хотя бы погреться. В пещере детки удивленно заметили, что там все — как в обычном доме, просто намного больше. Там был огромного размера стол, стулья, кровать и очаг. В очаге теплился огонь. В самом центре находился небольшой фонтанчик. В этом фонтанчике бил ручеек. В глубине пещеры был загон, в котором неизвестные жильцы пещеры держали баранов, которые мирно спали. На гостей никакого внимания не обращали.

Jыртдан быстро осмотрелся, забрался на стол и обнаружил на нем здоровенный кусок сыра, полурастаявшее сливочное масло и большущую буханку хлеба. Дети обрадовались еде и, дружно наделав себе бутербродов, принялись уплетать их за обе щеки. Но Jыртдан был неспокоен. Предчувствовал неладное. Он предупредил детей, что хорошо бы им поесть побыстрее и пойти искать дорогу домой. Но в пещере было так тепло и уютно, прям как в утробе у матери, что дети разленились и не обратили внимания на слова Jыртдана. Они хотели остаться. После еды улеглись кто где, главное поближе к огню, и задремали. Не переставая размышлять о безопасности и пытаясь предвидеть возможные угрозы, заснул и Jыртдан.

Они все проснулись от того, что в пещере стало слишком жарко и душно. Дышать было тяжело, настолько воздух был спертым. Когда Jыртдан открыл глаза, он увидел, что вход в пещеру завален громадным валуном. А прямо у стола стоит великан и жадно смотрит своим единственным глазом на детей. Своим громовым голосом он сообщил, что его зовут Тэпегöз, а эта пещера его дом и что за то, что они побеспокоили его покой, съест их всех. Дети испугались и заплакали. Только Jыртдан сохранил спокойствие и спросил, не слыхал ли Тэпегöз о том, что гостеприимство — это высшая добродетель, угодная Богу, и что праотец Абрамелин за свое гостеприимство стал другом самого Отца Небесного? Но Тэпегöз лишь засмеялся и сообщил, что ему законы Абрамелина не писаны и для него сытый желудок — это высшая добродетель. В этой пещере он сам и Бог, и праотец. И вообще, по мнению одноглазого великана, все вполне себе справедливо — они съели его ужин и теперь он съест на ужин их самих. И тогда уже Jыртдан засмеялся своим ребяческим хитрым смешком. Тэпегöз удивленно спросил, что же в этом смешного. Jыртдан, не ответив, спросил, все еще смеясь, вот он такой большой вырос, а разве не знает, что мясо детей из их деревни нельзя есть после захода солнца? Кто его съест, тот непременно умрет в страшных мучениях. Ночью оно хуже яда. Тэпегöз ответил, что, конечно же, знает об этом. Просто оговорился, перепутал. На самом деле он имел в виду, что съест их на завтрак, а сейчас отправится спать, потому как от глупых разговоров с мальчишками на него усталость накатила и вообще до утра осталось совсем немного. Jыртдан сказал, что так как они уже ели его продукты, то те, стало быть, все равно отравлены, и раз он все равно съест его и детей утром, значит оставшиеся испорченные продукты детям можно доесть. Раз уж это их последний ужин. Тэпегöз, довольный, согласился. Jыртдан еще попросил шампур, потому как ему хотелось бы согреть сыр и хлеб на огне, ведь, когда дети едят горячее, их мясо становится мягким, а когда едят холодное, то, наоборот, очень жестким и может испортить зубы тому, кто их ест. Тепегöз достал длинную кочергу и протянул Jыртдану, сам же лег спать, сказав, что если они захотят его заколоть, то, во-первых, у него кожа прочная и ее этой железякой ни за что не пробить, а во- вторых: если они его убьют, то им никак не отвалить камень и не выйти из пещеры. Тэпегöз лег спать. А дети удивленно смотрели на Jыртдана, который смазал маслом кочергу и, пребывая в задумчивости, направил ее наконечник в огонь. Дети еще полакомились бутербродами. И вскоре послышался утробный оглушающий храп. Тэпегöз крепко спал. Jыртдан встал и ловко и бесшумно подкрался к кровати великана. Залез на изголовье и изо всех сил ударил Тэпегöза в его единственный глаз. Великан взревел и проснулся. Он стал носиться по пещере в тщетных попытках ухватить кого-то из детей, но они, как богобоязненные муравьи, пробегали мимо его огромных лапищ. Ослепленный долго так бегал. Никого не поймал и устал. Тэпегöз сел на постель и сказал, что, когда дети ослабнут, он все равно их поймает. Ведь теперь из еды в пещере только одни бараны, которых он съедает целиком. Он встал и, ощупывая стены, прошел к загону. Гладил и ощупывал каждого барана и каждую овцу. Пересчитывал их. Потом сел у калитки загона и сидел так до утра. Дети тряслись от страха. Но Jыртдан был совершенно спокоен. На утро великан съел девять баранов. Просто подхватил каждого из них и закинул себе в глотку. Затем попил воды из ручья и омыл раненый глаз. Пока он обрабатывал свою рану, Jыртдан подал детям знак, и они пролезли в загон. Сам юный горский Одиссей залез под жирного барана, встал на четвереньки и спрятался в складках жира и шерсти. Его примеру последовали и остальные дети. Тэпегöз толкал свой скот к выходу из пещеры. Он отодвинул камень, а сам встал в проеме. Великан тщательно ощупывал каждое животное и отпускал на выгул пастись. Он делал так, чтобы никто из детей не смог убежать. Но дети, выбравшись на волю и оставаясь незамеченными, выползли из-под скота и побежали. Jыртдан же выбрал самого красивого барана и потянул за собой. Дети обнимали и целовали Jыртдана за то, что он спас их от смерти. Но он отстранил их и сказал, что вся слава принадлежит Господу. Он зарезал скотину, которую увел с собой, и принес жертву Богу праотца Абрамелина. Jыртдан пал на лицо свое и взмолился о прощении за свою безответственность. Светило солнце, и детки легко нашли дорогу домой, раздав по пути мясо беднякам. Когда наступила весна, ледники в горах растаяли, и родник в пещере Тэпегöза стал бить через край. Его пещеру затопило, а сам он утонул, подобно нечестивому Фараону, как, впрочем, и каждый, кто возомнит себя равным Богу.

Так мой дед окончил свой рассказ. Он сказал:

— Всегда слушай свою мать! Она тебе добра желает. А если ослушаешься, то как мужчина неси ответственность за свои поступки и решай проблемы своим умом, — мне снова показалось, что он мне подмигнул, но на этот раз как-то сонно-безразлично, будто подразумевал — «не маленький, сам все понимаешь», и повесил трубку.

Матушка указала мне на бутербродик, напомнив про наш уговор. Но я замотал головой и показал жестом, что вот-вот сейчас лопну. Она расстроилась и, злая, унесла мою тарелку на кухню. Тем временем я все еще обдумывал слова деда и предположил, что, возможно, этот последний барашек вовсе не барашек, а волк в овечьей шкуре. Зачем ему это так понадобилось попасть в мой желудок? Тем более что есть мне вовсе не хотелось. И я решил взять на себя ответственность, как подобает горскому мужчине. В общем, есть я отказался. Мать вернулась с кухни с недовольным лицом. Она, сама того не понимая, завершила свое заклинание, сказав:

— Этот кусочек пойдет за тобой и толкнет тебя в самый неожиданный момент. Теперь будь осторожен!

Она подождала еще немного, рассчитывая, что я испугаюсь, но я, к ее удивлению, оставался непреклонен. В ее взгляде, помимо еле заметного замешательства, уже явно прорисовывалось зарождающееся уважение. Она словно бы увидела, что я, хоть и маленький и беззащитный комочек, вскормленный ее молоком и выплаканный ее слезами, кровь от ее крови и плоть от ее плоти, но уже почти самостоятельный мужчина. Однако это продолжалось всего несколько секунд. В ее голове все быстро встало на свое место, и она оделась сама и принялась одевать меня в дорогу.

Матушка вела меня в Дворец Благодарности, где я должен был посещать кружок танцев. Лично мне очень нравилась Пляска Святого Витта, и я хотел бы уметь танцевать ее, но матушка водила меня на кружок по национальному горскому паучьему танцу. Правда через пару месяцев мне таки удалось ее убедить и настоять на своем, но, скажу честно, танцевать я и сейчас не особо умею и никогда по собственному желанию не танцую. Даже на больших празднествах. А у нас — у горских — так не принято. Я был любопытным ребенком и всегда поднимал голову к небу. На что я обратил внимание: в тот день на небе светило солнце, но также чуть поодаль виднелась бледная, подобная разбавленному молоку, луна.

Над зданием Дворца сгущались по-недоброму серые тучи. Словно исподтишка, в нерешительности выжидая чего-то, кружились стаи ворон. Они издавали характерные звуки, предвещая и предвкушая: быть чему-то нехорошему. Эти звуки будто бы настраивали прохожих на неизбежность беды. Пасмурная нависшая угроза была в каждом протяжном возгласе «каррр».

Дворец Благодарности находился в самом центре Хронограда. Мать с бабушкой очень гордились тем фактом, что наша квартира находилась недалеко от центра. Именно благодаря никому не ясной гностически-терапевтической работе моего деда мы и получили эту квартиру. Вернее, ему ее подарили. Матушка привела меня к месту назначения, и мы прошли возле выцветающего памятника Мастурбова. Он стоял там с низко надвинутыми бровями, диким взглядом и при этом покровительственной улыбкой отца семейства. Его левая рука была поднята вверх, будто он махал, здоровался с нами. Если присмотреться, то эта рука была так вывернута, что, казалось, он уже помахал нам, а теперь поддерживает грозящий рухнуть небесный свод. В правой же ладони он сжимал серую шапку из овечьей шерсти. В детстве мне почему-то казалось, что шапка живая и ей больно от того, как сильно пальцы Мастурбова в нее впиваются. Я слышал от бабушки, что, когда моя мама училась в школе, она настолько прониклась величием этого знакового персонажа на уроках Скифской Истории, что вся ее комната была обвешана его портретами, вырезанными из журналов, газет и даже учебников. Но потом Верховный сменился, а сама она повзрослела и стала мыслить приземленней. В общем, ее интерес поугас.

Мама завела меня во Дворец, оставила там, а сама решила прогуляться по парку поблизости. Я, оставленный без надзора матери, как замечала моя учительница танцев, ничего не делал, а только глазел на девочек, которые учили свой лебединый танец на другой стороне огромного зала. По ее словам, я смотрел на них, голодным взглядом, как на отбившихся от стада.

Матушка тем временем пережила внезапный рикошет от своего магического действия. Женская магия вообще имеет странную особенность, она крайне естественна для женщин и, соответственно, почти всегда не осознается ими от слова совсем. И именно по этой причине чаще всего приводит к результату, почти противоположному желаемому. Когда сознательные желания и неосознаваемая воля тянутся в разные стороны, как правило, предугадать результат не представляется возможным.

Историю, что произошла с матушкой в тот день, я сам лицезреть не мог. До меня она дошла в виде рассказов моей бабушки и тети. Сколько я ни спрашивал маму, как это было на самом деле, она многозначительно и гордо молчала. Матушка вышла прогуляться и хотела купить воды, но по дороге к ближайшему магазину в самом центре города ее внезапно, как вихрь, схватил за горло и поволок за собой некий горский мужчина. Он приставил ей нож на уровне талии. Приставил так, что острие чувствовалось, но не было видимо для окружающих. Напавший сиплым шепотом сказал:

— Если закричишь, сделаешь хуже. Не дергайся, и я не причиню вреда.

Он медленно тянул ее в свою машину.

Дело в том, что мой дед хоть и считал себя горским и гордился этим, на самом деле был последним в нашей семье, в ком текла хазарская кровь. Был последним, на ком лежала печать завета между Господом Миров и потомками Абрамелина. Внешне моя матушка выглядела, как самая обычная хазарская девушка, а для горских мужчин похитить красивую девушку хазарских кровей считалось делом чести.

Матушка была не из робкого десятка. Она понимала, что никто из окружающих не вмешается, а если она поднимет шум, то, скорее всего, будет убита или ранена, а нападавший скроется в неизвестном направлении. И тогда матушка сместила центр тяжести. Как бы оперлась на руку, держащую ее за горло, чтобы в нее не вонзился нож, и, внезапно ослабев в пленящих ее руках, повисла всем весом своего тела на своем похитителе. Она шептала в полубреду на горском языке:

— Воды! Дай мне воды! Умираю! — после чего упала в обморок.

Горский мужчина испугался, быстро осознав, что был застигнут врасплох. Он хотел бахвалиться тем, что украл прекрасную хазарку, а не тем, что довел болезненную девушку до смерти, напугав ее. Не долго думая, он быстрым, но плавным движением положил мать наземь и ринулся к магазину за водой. Матушка выждала около минуты и, вскочив, побежала обратно к Дворцу Благодарности, одновременно обращаясь ко всем, кого встречала по пути, с призывами о помощи и поднимая крик, привлекая максимальное внимание. Похититель понял что к чему и нырнул в свою машину. Машина на бешеной скорости умчалась прочь.

Когда мама встретила меня в холле, в ее лице было столько благородного достоинства, что мне трудно было удерживать взгляд на ней подолгу, и потому я смотрел на нее несколько вкось, одним глазом. Она же долго смотрела на меня в упор, словно провоцируя и испытывая меня.

На обратном пути, когда мы переходили почти пустую улицу, на нас внезапно налетела машина с номерами особого назначения. В таких ездили люди, которые обладали в Скифии почти неограниченными полномочиями. Так, по закону такая машина могла вообще не останавливаться. Могла сбить пешехода и ехать себе дальше, так как пешеход ведь в свою очередь мог оказаться неким контрагентом, стремящимся помешать выполнению задач для страны, имеющих особенную важность.

Мать держала меня за руку, когда машина вылетела из-за поворота. Она словно бы оцепенела, не могла двинуться, как жертвенное животное, над которым занесен нож. Она стояла как вкопанная, пока машина неслась прямо на нас. Я тянул ее за руку, но она, как завороженная, смотрела прямо перед собой остекленевшими глазами. В последний момент инстинкт самосохранения дал о себе знать. Мы было отскочили в сторону, но нас все же зацепило. Мы оба упали на асфальт. Сильно стукнулись при этом. Машина поехала дальше, даже не сбавив скорости. Кто был за рулем, осталось неизвестно, стекла были тонированы.

В тот день моя мама была одета в белое, как клык, платье. После аварии оно было покрыто темно-красными пятнами. Кровь сочилась у нее из носу и из многочисленных ссадин. Я был травмирован гораздо меньше. У меня всего лишь были протерты коленки и локти. Порваны джинсы и рубашка в соответствующих местах. Я сдерживал себя, чтобы не заплакать. Когда мама усадила меня на скамейку, я, стесняясь посмотреть ей в глаза, сказал:

— Это моя вина! Я должен был доесть мой завтрак, — мать удивило, что я говорил почти как взрослый. — Тот бутерброд меня толкнул, ты была права! — соленая вода текла у меня из глаз. Я был очень недоволен собой, недоволен тем, что не смог взять на себя ответственность за свои решения, ослушался ее и чуть было не навлек на нас беду. Мама это поняла и сочувственно-натянуто улыбнулась. Такой потерянной улыбки я еще никогда не видел. Она хотела, чтобы я немного расслабился и не переживал, чтобы я поскорее отошел, да и сама хотела отдохнуть после случившегося. Мама не хотела быть одна. Ей нужны были люди. Я не был тем, кто мог помочь ей с ее чувством одиночества. Мы сели в такси и поехали к тете в гости. Там, покуда я играл с кузинами и смотрел мультфильмы с ними за компанию, матушка с тетей выпили немного красного вина. Тетя в тот день впервые испекла хлеб для своего мужа. Она хотела удивить его — бабушка учила ее, что выпекать в духовке — самое женское занятие. Не готовка в целом, а именно выпечка, так как сама печь ассоциируется у многих народов с утробой матери.

Тетя с мамой решили опробовать хлебопекарный эксперимент еще до подачи. Как я слышал, тесто было сыровато. В результате у мамы прихватило живот. Матушка лежала на кровати и еле слышно ныла, как раненый зверь. Тетя испугалась и, чтобы переложить ответственность, позвонила бабушке. Та, недолго думая, приехала.

Когда я зашел в спальню, то увидел маму, лежавшую свернувшись калачиком. Она была бледна, как молодая луна. Я никогда в жизни не видел ее такой бледной ни до, ни после. На ее лице я заметил крупные капли пота. Рядом с ней на кровати сидела бабушка и гладила дочь по лицу, волосам. Как малое дитя, чтоб облегчить боль. Мне тогда казалось, что, возможно, моя мама беременна и вскоре родит мне братика. В глубине души я радовался. Я сообщил о своей догадке маме, бабушке и тете. Все они засмеялись, мама — болезненно, но жизнерадостно, бабушка — по житейски понимающе, а тетя недоверчиво и даже как-то завистливо. Мать не родила мне больше ни братика, ни сестренку, и я навсегда остался единственным ребенком в семье. Остался один.

Вскоре домой с послеработних гулянок пришел муж тети. Тетя засуетилась и попросила нас уйти. Она стеснялась всей этой ситуации. Стеснялась мою маму, меня, бабушку. Благо, на тот момент состояние матушки улучшилось. И мы заказали такси.

Тетя любила проводить разделяющую черту между нашей семьей и своей. Она всегда говорила: «Все, идите к себе домой!» — делая акцент на слове «себе».

Я всегда интуитивно понимал ее позицию. Для нее и бабушка и мать были не просто одинокими женщинами, оставленными мужчинами. Они были словно бы зачарованные. Их одиночество было наведено злым роком. Тетя боялась, что чрезмерная близость с ними сделает ее такой же, как они. Будто бы они были заразны. На меня этот женский бич одиночества не мог полноценно воздействовать, потому что я родился мужчиной. Но я всегда ощущал нечто подобное, как будто бы знал что-то странное, что в итоге позволило мне лучше понимать женщин и всегда больше сопереживать им.

Тетя заказала нам такси. Когда мы подъехали к дому, бабушка, не дожидаясь никого, за какие-то доли секунды взлетела по ступенькам. Мы жили на четвертом этаже, а у нее были больные ноги. Обычно ей было тяжело ходить.

Мама осталась со мной у подъезда. В итоге она всякий раз оставалась со мной. Между нами всегда была связь. Та самая связь, что никак не разрушается после разрезания пуповины. Когда мама оставалась со мной наедине, я чувствовал, что она будто бы тянет эту уже разрезанную пуповину на себя. Сильно тянет. Я, сколько себя помню, хотел избавиться от этой связи. Думал, что только тогда смогу наконец защитить мать, когда буду сам по себе. Быть может, я лукавил.

Что я особо запомнил в тот вечер — когда мы заходили в подъезд нашего дома, я вскинул голову и взглянул вверх. На небе красовалась кроваво-красная луна.