Поэзия существует с первобытных времён, но сегодня из современных стихотворцев широко известны преимущественно рэперы, а лирические вечера собирают в основном возрастную аудиторию. Несмотря на непопулярное положение, поэзия всё равно находится в поиске новых форм и смыслов. Рассказываем о набирающем обороты движении — поэтическом слэме, который взбодрил литературные чтения и оживил позабытый жанр.
В этом году Всероссийский слэм при поддержке Центра Вознесенского впервые прошёл в онлайн-формате и в нём приняли участие поэты из 9 городов. Мы поговорили с кураторами слэма Андреем Родионовым и Екатериной Троепольской, победительницей Анной Русс и литературоведом Ириной Прохоровой о том, что такое слэм, чем он отличается от рэп-баттлов, почему, несмотря на запреты, поэты продолжают читать матерные стихи, но отказываются писать политические, должен ли быть пьяным истинный стихотворец и что может сделать поэзию вновь востребованной.
Про истоки слэма, театральность, строителя из Чикаго и нудных поэтов-академиков
Поэтри-слэм — творческое состязание и перформанс. В этих сражениях участвуют сразу много человек — в отличие от рэп-баттлов, где сражаются только два артиста. Поэты читают стихи собственного сочинения на сцене перед народным жюри, иногда добавляя к выступлению актёрское мастерство, песни или танцы. Театральность — одна из важных составляющих слэма, поэтому участники с лёгкостью смешивают жанры, ритмы, музыку и движения.
Слэм возник в рабочих районах Чикаго в 1986 году, когда американский поэт и строитель Марк Смит решил, что поэзия не может быть уделом лишь интеллигенции и должна стать народной. Эта мысль появилась у него ещё в 1984 году, когда Смит пришёл на открытый микрофон «Понедельничная ночь поэтических чтений» в бар Get Me High Lounge. В те годы открытые микрофоны только де-юре были открытыми: на самом деле их захватили поэты-академики, которые не давали высказываться другим артистам — тем, у кого не было образования и чьи стихи отличались от классических произведений. Они не прислушивались к публике и читали только то, что сами считали нужным.
Будучи работягой, Смит не имел возможности наслаждаться стихами наравне с интеллигенцией и видел в этом расслоении гибель поэзии как культурного явления. Поэтому он вместе с единомышленниками организовал в 1986 году первый поэтический слэм — состязание, во время которого тебе либо судорожно аплодировали, либо «сливали» с конкурса на усмотрение публики. Выбирали победителя при помощи балльной системы, а оценки с начала истории слэма и по сей день выставляла коллегия из пяти-семи человек, выбранных из пришедших на мероприятие людей.
Первый слэм состоялся всё в том же Get Me High Lounge, в нём мог принять участие любой желающий, независимо от рода деятельности или статуса. Отличительными чертами движения стали демократичность и отсутствие иерархий. Марк Смит или, как его прозвали коллеги-поэты, «Папа слэма» стремился возродить старый стиль выступлений перед публикой, уйти от скучных литературных чтений и бубнения себе под нос, сделать поэзию популярной и массовой.
В 1986 году слэм не был ещё полноценным состязанием — скорее эстрадным выступлением, которое открыло дорогу новым поэтам, перформансам и стихам. Оригинальность подхода Смита была в том, что он не считал поэзию чем-то возвышенным, академическим и утонченным. Стихи, по его мнению, должны были отражать суть человеческого бытия, а поэту необходимо было быть бесстрашным и упрямым, чтобы бороться с жизненными реалиями и делиться ими в стихах. Смит сделал поэзию популярной среди обычных работяг и поднял ее с культурного дна, хотя до начала 90-х за слэмами закрепилось прозвище «поэзия для маргиналов». Смит говорил: «Само слово "поэзия" отталкивает людей. Почему? Из-за того, что с ним сделали школы. Слэм возвращает поэзию людям.... Нам нужно, чтобы люди говорили друг с другом о поэзии. Именно так мы сообщаем о своих ценностях, о своих открытых сердцах, и о том, что делает нас теми, кто мы есть».
Под конец XX века популярность таких состязаний возросла и перекинулись на Европу: в Германию, Великобританию, Францию и скандинавские страны. Именно в Европе российские поэты впервые увидели поэтические соревнования, а потом привезли их на родину.
Про начало российского слэма и «Крокодила»
Андрей Родионов: Есть у Славы Курицына среди его многочисленных книг произведение, которое называется «Курицын-Weekly». И там первое упоминание о слэме — 2000 или 2001 год. Он пишет: «Был в Берлине, в тёмном помещении. Там решали: кто главный. Это слэм называется. Неплохо бы и в России такое организовать». И, действительно, в 2001 году он собрал первый Московский слэм. И его — сначала отборочный, потом финал — выиграл я. После этого точно такой же слэм Слава Курицын вместе с Николаем Охотиным и Денисом Рубиным провели и в Санкт-Петербурге. И его тоже выиграл я.
Позже, в 2006 году, я сотрудничал с журналом «Крокодил» Сергея Мостовщикова. И вдруг он говорит: «Как бы нам поработать с современными поэтами?». Я говорю: «Есть формат европейский – слэм». Журнал «Крокодил» идею поддержал, и благодаря ему я стал выступать и как организатор, и как ведущий. И с тех самых пор слэм в моей жизни не прерывался по сегодняшний день.
Про значение слэма в культуре, демократию и отличия от рэп-баттлов
Ирина Прохорова: Формально жанр poetry-slam заимствован из американской культурной практики, появившейся в 1980-е годы и затем распространившейся по многим странам. Не знаю, осознают ли российские устроители слэма, что, импортируя этот культурный жанр, они в то же время продолжают традицию поэтических турниров Серебряного века с их выбором короля поэтов и последующим турне по российским городам.
Мы можем наблюдать, как с каждым годом на поэтический баттлы приходит все больше людей, причем молодых, как повышается статус самой поэзии в культурном сообществе. Российский слэм завоевывает все большую популярность в культурном пространстве, поэтому не удивительно, что поэты стремятся участвовать в соревновании. Они могут не только снискать восхищение присутствующей публики, что так необходимо творческому человеку, но – что еще важнее – найти своего издателя. К тому же слэм служит площадкой консолидации поэтического сообщества, что способствует возникновению горизонтальных связей и, как следствие этого, новых поэтических проектов.
Андрей Родионов: Уникальность слэма в первобытной соревновательности, которая пришла к нам от еще от греческих и римских поэтических состязаний. Вторая очень важная особенность в том, что ты можешь, написав утром стихотворение, прийти вечером на слэм и прочитать его. Ни одна другая поэтическая площадка в России такой возможности не даёт. Слэм — это самое свежее, что есть в поэзии.
Также в слэме совершенно прозрачное голосование и нет никакого: «Жюри решило». Всё перед вами. И это демократия в ее истинном виде.
Екатерина Троепольская: Всем есть место в слэме, это народная история. Пришёл к нам парень — Женя Холдеев — с невероятными какими-то гейскими стихами. И они у него были настоящие любовные типа: «Будь ты проклят, потому что меня бросил». Только похуже, поярче и пожёстче. И публика голосовала за него, хотя нельзя сказать, что это публика, прошедшая тест на политкорректность и принятие иного ближнего. Просто искренность и уверенность дают победить.
А ещё есть любимая история про Лукомникова: как он выступал на зоне. Он читал стихотворение «Казалось, / Коза — лось». И по рядам пронеслись строки, зэки передавали: «Казалось, / Коза — лось». Чудо поэзии настигло.
Анна Русс: Очень многое из того, что поэты могут предложить, довольно беспомощно в сравнении с тем, что предлагается на рэп-баттлах. Так смешно, остроумно и жестко, как они, мы не сможем — мы нежные. Участники слэма не пытаются друг друга уничтожить, мы не хотим драться: была бы наша воля, мы бы написали общий стих и вместе бы выступили. Мы очень хорошо друг к другу относимся и бесконечно друг друга уважаем. Если в баттлах самое главное — это победа, то слэм для поэта — это возможность челленджа: выйти и показать что-то ещё, кроме занудного чтения.
Про классические стихи, талант и гибель лошади
Анна Русс: В стихотворении, которое читается на слэме, должно быть много узнаваемого и осязаемого. Абстрактная лирика, может, и будет хороша, если ее много раз перечитать глазами в книге, но на слэме она не прокатит. Люди цепляются за знакомые слова, имена и обороты. Постмодернизм и интертекст очень важны для слэма: люди должны чувствовать, что они те самые зрители, для которых это написано, чтобы они могли сказать: «Мы узнали, мы вспомнили! Да, парень, мы с тобой». Если тексты предполагают эмоциональное исполнение и ритмичную составляющую, то тогда они подойдут.
Екатерина Троепольская: Хочется прямого высказывания, которое трогает непосредственно тебя. Нельзя сказать, что классические стихи не ценятся. У нас были случаи в Красноярске, когда побеждал председатель местного Союза писателей. Он читал стих про лошадь: она гибла, он ее вытаскивал, и это тронуло, хотя стихи были очень классические.
Я не верю, что талант может остаться незамеченным. У таланта очень большая сила. Взять того же Дельфинова, который является одним из лидеров слэма. Его манера — это повторы, ритмическое устройство стихотворения. Это работает, но не может быть стопроцентным секретом успеха. Какие-то стихотворения попадают в точку, какие-то нет, и даже опытный поэт не всегда может распознать, что сработает, а что нет.
Про победу, «слэмовую справедливость» и манипуляции
Анна Русс: Мне кажется, что в слэме выигрывает тот, кто до писка победить хочет; не тот, кто пришёл: «Ну, почитаю, посмотрим, что-как» – или кто говорит: «Я, наверное, проиграю». Я всегда, как маленький ребенок, хочу победить. И мне нужен этот энергообмен, когда ты читаешь стихи и чувствуешь, что зал тебя любит, и ты его любишь. И даже уже неважно, выиграл ты или нет, если к тебе подходят и говорят: «Мы тебя полюбили».
Екатерина Троепольская: Есть такое понятие «слэмовая справедливость». Я его первый раз услышала от Анны Русс. Это значит, что всегда побеждает человек, который не вызывает ни у кого сомнения. Часто бывает, что «сливают» классных людей, но в итоге общее мнение приводит к победе самого достойного.
В провинции есть своя теория слэма: для них это мат, агрессия, много крика. Они орут чаще всего во время выступления. Но мы как кураторы знаем, что побеждают всё равно поэты и хорошие стихи. У тебя должен быть изысканный подход: со зрителями манипуляция не работает. Например, Анна Русс как профессионал просчитывает, что понравится зрителю, что понравится этому конкретному жюри. У нее уже есть стратегия, как выстраивать свое выступление. Но это не значит, что она пишет стихотворение, которое состоит из того, что всем обязательно понравится. Нет, так не работает. Победители пишут стихотворения, которые и на бумаге и вслух прекрасны.
Выигрывают сильнейшие, но сильнейшие не всегда так удивляют так, как те, кто остался «за бортом» на третьем-четвёртом-пятом месте. Поэтому я больше люблю простые отборочные туры, мне они очень нравятся. Туда всегда попадают какие-то невероятные люди.
Про цензуру, пьющих и матерящихся поэтов, а ещё про смельчаков из Красноярска
Андрей Родионов: Цензура в нашей стране, к сожалению, это не только мат, но и политические высказывания. В нулевых годах и в начале 2010-х у меня не возникало вопроса, что люди говорят в микрофон. Принципиально в слэме нет цензуры, но самоцензура у каждого выступающего со временем возникла, сейчас некоторые вещи произносить вслух стало просто опасно. Но мы по-прежнему стоим на том, что слэм — открытая площадка без цензуры, это очень важно.
Ирина Прохорова: Я далека от ханжества и совершенно не считаю использование обсценной лексики проблемой, достойной обсуждения. В конце концов все сводится к собственно поэтическим достоинствам стихотворений, а не к формальным критериям. Я за свою вполне долгую жизнь не встречала ни одного человека, который научился бы ругаться матом, читая книги или слушая радикальные поэтические тексты.
Андрей Родионов: Слэм продолжает оставаться неподцензурным, потому что это поэзия, и вряд ли найдутся эксперты, которые смогут в поэзии разбираться так же, как и в простых высказываниях. С поэзией сложнее, поэтому мы еще на плаву, и нас пока не запретили.
Екатерина Троепольская: Я цинично думаю, что на нас просто не хватает внимания. С другой стороны, была история: проходил Всероссийский слэм, и тогда мат запретили на общественных мероприятиях. Через год после этого мы в следующий Всероссийский слэм приехали в Красноярск, и обратились к организаторам с вопросом про цензуру, на что нам ответили: «Знаете, у нас можно!». И наши участники так оторвались, что даже мы, повидавшие многое, чуть не поседели!
И в тот же год в Красноярске еще была ситуация: мы привезли слэмеров, и они у нас жили в хостеле связи с тем, что денег мало. Так же и во Франции делают. И мы всегда всем слэмерам объясняем, что бухать перед слэмом нельзя: одно дело, если ты нервничаешь – закидываешь рюмочку водочки и выходишь на сцену, и совсем другое, если ты бухаешь накануне или в день. И как раз в тот слэм, на котором разрешили материться, были бухие половина народа, и они просто падали со сцены. Это был какой-то ужас, но там было столько экспрессии... Мы уже превысили два отведённых часа: нам стали выключать свет, а зрители светили своими телефонами. Это была жуть и ужас, но мы вспоминаем это как одно из самых ярких событий в нашей жизни. Но больше мы так не делаем: это устаревший стереотип, что поэт должен быть пьяным. Нет, это не помогает быть убедительным, экспрессивным, классным и красивым.
Ещё была история: мы с Андреем работали с Политехническим музеем как кураторы — собирали поэтов и актёров, которые должны были читать стихи в рамках большого марафона. Мы всех предупреждали, что это прямой эфир, что надо без мата. И самые приличные, самые заслуженные поэты и актёры обязательно читали с матом. Это было так странно.
Про политику, любовь к родине и «Ролтон»
Екатерина Троепольская: Мне жаль, что российский слэм не очень политизирован, особенно в последнее время. Роман Осминкин и Сергей Цветков пытались высказаться на эту тему, но в целом там мало политического.
Мы смотрим европейские слэмы, как они происходят: там прямая подача, очень острая артикуляция социального вопроса. Это важно. Например, Аманда Горман, — девушка, выступавшая на инаугурации Байдена, — говорила очень прямо о том, что чувствует. У нас очень сложно с этим. У нас всё равно все стараются превратить стих в метафизическое высказывание. Мы С Андреем ведём поэтическую студию и там показывали манифестное стихотворение этой самой Аманды Горман, на что нам ответили: «Фу!». Хотя это наши ученики!
У нас был ещё опыт: мы в Канске проводили слэм. Канск — это город под Красноярском, маленький, угрюмый, совершенно упадочный. Там был open-call. И все, кто пришёл, выходили на сцену в этом городе, который выглядит довольно мрачно, и читали стихи типа: «Сибирь, матушка, как я тебя люблю».
Андрей Родионов: Они выходили и читали стихи на площади, где половина зданий сгорели.
Екатерина Троепольская: И на этой площади вышел поэт и прочёл стихотворение про «Ролтон». И народное жюри голосовало за «Ролтон». Как это было удивительно.
Это не значит, что мы должны идти по тому же пути, что и Запад, но это многое говорит о том, почему наши поэты не особо выстреливают на международных слэмах. За границей они говорят очень чётко, жёстко и прямо про то, что чувствуют.
Андрей Родионов: Я пытался уговорить поэтов, чтобы они начали говорить про политику. Нет. Ноль.
Екатерина Троепольская: В их защиту можно сказать, что соц. сети так много в себя впитывают политики и острых информационных высказываний, что поэтам хочется уйти от этого. Может и не уйти, но хотя бы завуалировать.
Это желание не отойти от политики, а отойти от манифестации, от прямого высказывания, от прямой позиции. Тягостно быть лидером. Совсем недавно Дмитрий Быков и Всеволод Емелин были голосами протестующих, но тем не менее, ни один из них не стал лидером оппозиционно настроенных граждан. Скорее публицистика становится этим голосом.
Анна Русс: Редко бывает так, что большой слэм побеждает кто-то, кто читал политические стихи. Мне кажется, что стихи о политике или о религии разделяют, а стихи должны объединять. Я думаю, что самые лучшие стихи — это те, от которых весь зал почувствовал катарсис. С политикой чаще всего одни скажут: «Да, наш парень», а другие скажут: «Нет, не наш парень». Песни протеста — это важно. На мои стихи даже написали две песни протеста, но сама я их не читаю. Если ты не готов быть лидером, то не лезь.
Про деньги, коммерциализацию и американские стандарты
Долгое время основатель слэма Марк Смит уходил от коммерциализации поэзии, видя в этом снижение ценности и эстетики перформанса. В 1997 году даже была основана организация Poetry Slam Incorporated (IPS), которая пыталась не допустить коммерциализации слэма, так как это бы перечеркнуло всю концепцию феномена. Однако сейчас ситуация изменилась...
Андрей Родионов: В мире по-разному воспринимают слэм. В Америке, откуда он произошёл, там же и было решено давать деньги как вознаграждение за победу. Вообще американцы смотрят на европейский слэм, как до меня доносятся слухи, с пренебрежением: «Ну, чем-то занимается. Мы то профессионалы». Хотя в Германии, например, просто западло людям соревноваться за деньги, потому что это буржуазно и неправильно. А в Америке правильно.
Екатерина Троепольская: И у нас правильно.
Про доступность лирики и недоверие к поэтам
Екатерина Троепольская: Поэзия кажется очень доступным социальным лифтом. Если ты начинаешь писать стихи — ты уже улетел, ты небожитель. Но может ли она стать массовой? История рэп-баттлов показала, что поэзия в один момент может стать дьявольски популярной, а потом прийти в упадок.
Сейчас ты приходишь в СМИ и тебе говорят: «Одно дело про Снегирёва-писателя статья, у которого книжки продаются, другое дело — про Снегирёва-поэта. Поэзия вообще не наш жанр, мы не очень разбираемся». У поэзии нет медиа площадок, которые о ней бы писали, поэтому делёж этого маленького поля деятельности вызывает только слёзы.
Анна Русс: Никто же не понимает, что такое стихи. Люди спрашивают: «Кто ты? Поэт? Как кто? Как Есенин? Как Маяковский? Как Пушкин, может быть? Ах, ты поэт-есса! Ты, наверное, поэт-есса, как Цветаева или как Ахматова? Не много ли ты о себе возомнила?».
У нас не доверяют поэтам. Людям кажется, что поэты — это те, кого они в школе проходили. И тот факт, что есть конкурсы и соревнования поэтов, и победители ездят за границу выступать, вызывает вопрос: «Да? И с поэзией можно?». Мы — как пропавшие на необитаемом острове: ракетой в воздух стреляем, а нам с корабля кричат: «Кто там сидит? Поэты? Надо же, как любопытно». Есть уникальные случаи, как Вера Полозкова, которая и стихи прекрасно пишет, и аудиторию огромную собирает на концертах, но это один случай на миллион.
У нас в целом ценят тексты, но пока не научились понимать, за что. Пока залы собирают те, кто пишет ужасные стихи, пока кто-то готов за это платить и на это ходить, у поэзии ничего не получится. Человек, который идёт на поэтический вечер, должен быть готов, что его не будут забавлять, не будут развлекать, не будут стараться ему понравиться и не вывалят роскошные «буфера» в декольте. Он должен быть готов к тому, что на сцене будет стоять человек, может быть, не слишком привлекательный, немолодой, не самый опрятный, что, может быть, от его стихов где-то засвербит или они будут непонятны. Если человек готов на это идти, то тогда у поэзии что-то получится. Я готова, многие мои знакомые готовы, но это пока капля в море.
