Тьерри Мариньяка во Франции знают как ветерана нонконформистской литературы: 12 романов, самый известный из которых «Фашист». В России — как старого друга Лимонова, фиктивного мужа femme fatale Натальи Медведевой и переводчика «неформатных» русских авторов, среди которых Борис Рыжий, Владимир Козлов, Андрей Доронин. Корреспондент «Дискурса» встретился с мсье Мариньяком, чтобы поговорить с ним о русской и французской литературе.
— Тьерри, вы переводите преимущественно так называемых писателей-маргиналов. Лимонов, Андрей Козлов, вот сейчас Доронин. Вас интересует именно эта неофициальная культура, Россия на изломе?
Не сказал бы. Выбор, как правило, происходит спонтанно. Первую книгу Козлова — «Гопники» — я выбрал по обложке, на которой был изображён самый уродливый в мире скинхед (на самом деле гопник — прим. авт.). Подумал — «Вот!» И не ошибся: история рабочей молодёжи позднесоветского периода во Франции просто поразила всех. Или Андрей Доронин — я начал читать, и столкнулся с таким количеством чёрного великолепного юмора, что просто не мог сопротивляться. Поэтому выбор чаще всего интуитивный. Плюс, когда специализируешься на неформатной литературе — ты хозяин в этой нише. Потому что никто не хочет заниматься такой литературой.
— С русским языком трудно работать?
– Русский — очень сложный. Во французском, как вы знаете, нет ни склонений, ни окончаний, ни суффиксов, ничего подобного. Поэтому во время работы приходится адаптироваться совершенно к другой структуре. Но в этом и огромный плюс: твои собственные способности как писателя значительно расширяются.
— В своих интервью вы всякий раз не упускаете случая оттоптаться на современных модных французских писателях — Бегбедере, Уэльбеке. Говорите, что это не литература. Чем они вам не угодили? И что для вас настоящая литература?
Это выскочки из тусовки. Сюда бы я отнёс и Эммануэля Каррера, автора книги «Лимонов». Они не романисты, как себя позиционируют, а беллетристы. Роман — это история, драма, интересные персонажи, противоречия между ними, интрига. Для этого нужно уметь выходить из собственного «Я», думать от другого лица, а не только от себя любимого! Обычно, к примеру, мужчины-писатели плохо прописывают женщин. Чтобы описать женщину, понять её логику, нужно выйти из себя. Настоящий романист способен это сделать, Бегбедер и прочие — никогда. Они ищут вдохновения в своих кухнях. Они никогда не путешествовали, никогда не выходили за рамки своего узкого мира. Они певцы самих себя. Во Франции вообще сейчас царствует эпоха нарциссизма. Для меня такие тексты — не литература, а своего рода жёлтая пресса. И потому она популярна.
— Кого из современных французских писателей вы бы отметили как выдающихся?
Патрика Модиано, лауреата Нобелевской премии в 2014 году. Он рассказывает любви, о прошлом, о Франции, которой больше не существует. О Париже, который тоже давно исчез. Для меня самое важное — его неповторимый стиль. А также то, что он многое не договаривает.
— Каково сегодня отношение во Франции к Лимонову? Он, действительно, после книги Каррера стал для вас героем нашем времени?
Лимонов в 80-е годы был кумиров левых. А потом, когда он уехал в Югославию на войну, и стал участвовать во всех этих политических делах — стал нацистом, фашистом, проклятым писателем. Это длилось 20 лет. Когда я приходил в издательства, и только упоминал его имя, мне с порога кричали — «Вон отсюда!» После Каррера он снова стал любопытной фигурой. Сейчас его одновременно и уважают, и опасаются. Но этот всплеск интереса, на самом деле, мало имеет отношения к самому Лимонову — это успех Каррера.
— Что вы имеет в виду?
Каррер — сам по себе не очень интересный писатель, гипер-нарциссист, пишет в основном про себя. И вдруг он находит Лимонова. Начинает со статьи, которая вызывает большой интерес. А потом издаёт книгу, задействовав параллельно целую армию пиар-агентов и свои связи в СМИ. Книга разошлась грандиозным тиражом — 200 тысяч экземпляров. При этом сама книга — это просто плохо переписанные тексты Лимонова. Французские издатели тут же смекнули — о, золотая жила! И издали все книги Лимонова. Но — они не продаются.
— Почему?
Французу не так просто понять русского, все эти особенности мировосприятия. Ну, и конечно, отталкивает резкость и радикальность его взглядов и высказываний.
— Читатели знают вас и как публициста, журналиста. В начале 2000-х вы два года наездами провели на Украине среди наркоманов, после чего написали об этом нон-фикшн. Почему эта тема? И почему Украина?
Незадолго перед этой поездкой мой друг умер от употребления наркотиков. Для меня это была животрепещущая тема, мне необходимо было найти выход из этой беды. В Россию я не рискнул ехать: прежде меня уже задерживали в Москве из-за связей с Лимоновым, это было опасно. А на Украине на меня никто не обращал внимания. Сам репортаж я готовил в условиях секретности, никому ничего не говорил, потому что не знал — получится или нет. Жил на трассах, в больницах, в притонах. В то время, кстати, во Франции никто понятия не имел — что такое Украина. Когда я вновь уезжал, мне говорили — «А, опять ты в Россию!» (Сейчас, кстати, все непрерывно кричат об Украине.) Книга моя почти не продавалась: кому была интересна 12 лет назад тема наркомании в какой-то Украине? Но спустя год после поездки вдруг мои друзья из Киева позвонили мне — «Тьерри, мы тебя любим!» Оказывается, одна девушка из французского Красного креста прочитала мою книгу, съездила в Киев, и добилась выделения фонду по борьбе с наркотиками на Украине бюджета на 5 лет.
— Как вы оценивает ситуацию в нынешней Украине и на Донбассе?
Я не русский, не украинец, не мне судить об этих событиях. У меня есть друзья с обеих сторон баррикад. Я не считаю, что я авторитет в этих очень сложных разборках.
— А как оцениваете нынешнюю ситуацию с исламизацией Европы?
Пока я не вижу особой проблемы. Для вас может быть это тревожно. Но я всю жизнь прожил во Франции рядом с арабами и чернокожими. Да, если случится так, как сказал Лимонов — 35 миллионов африканцев переселятся в Европу, — это может закончиться катастрофой. Но пока я чувствую себя комфортно.
— И, наконец, как бы вы охарактеризовали свой главный посыл как художника?
Для меня самое важное — не мешать искусство и политику. Я не хочу иметь ни малейшего отношения к происходящему вокруг цирку. Искусство — это мир символики, изящества, красоты. В 30-е годы советский поэт Евгений Кропивницкий написал — «Искусство для искусства». Я его полностью поддерживаю.
