Редуцированный до трудовой функции человек мало чем отличается от животного. Круговорот потребностей и капиталистические отношения обрекают многих на тяжёлую «зоологическую» работу, закрывающую индивида от социума и позволяющую только выживать. Но какая именно деятельность может вывести людей в состояние открытого свободного мира?
Cледуя за древнегреческими коллегами, в эссе по мотивам главного мирового фильма нулевых «Туринская лошадь» философ Павел Магута рассматривает ключевые аспекты гуманизма, а также феномен власти и насилия, лишающих людей свободы мысли, слова и созидания. При каких условиях люди, поглощённые бытом и выживанием, выходят из состояния животного? Почему общество до сих пор не может подняться с уровня «зоологического» труда? По какой причине рынок не является пространством самовыражения? Что такое псевдовласть и на чем она держится? Из-за чего насилие никогда не может быть легитимным? И как власть, манипулируя производительностью и потреблением, отнимает у человека право быть человеком?
Труд и Мир. Проклятие работы и анти-творение
У греков не было единого термина для обозначения того, что мы имеем в виду под словом «жизнь». Они использовали два термина, которые отличались по семантике и морфологии — это zoé и bios. Под zoé греки понимали простой факт жизни, присущий всем живым существам, в то время как bios означало форму и образ жизни, присущий индивиду или группе.
Следы противопоставления двух этих понятий практически исчезли из современных языков, сохранились лишь лексические термины «зоология» и «биология», которые сами по себе уже не указывают на существенные различия между собой.
В zoé человек живёт как все остальные животные, он восполняет свое существование через сон и пищу, воспроизводит потомство. С точки зрения греков zoé — это наша «зоологическая жизнь». И она всегда происходит в частном пространстве нашего дома.
За границей нашего частного пространства начинается пространство bios. Когда мы покидаем территорию zoé — выходим в люди — мы начинаем жить «bio-графически».
Через соотнесение двух этих состояний и появляется «человеческое положение» или состояние человеческого мира, как сказал бы Хайдеггер. Через эти состояния определяется и человеческая жизне-деятельность.
Свободные греки с презрением относились к голому труду, целью которого является удовлетворение «зоологических» потребностей человека. Труд как zoé ассоциируется у греков с рабами, людьми, не предрасположенными к «биосу». Рабами становились в результате военных действий. Это захваченные в плен, те, кто не захотел или побоялся бороться до конца за свою честь, своё достоинство, свою биографию. В этой логике можно рассмотреть зачатки гегелевской диалектики раба и господина — один готов пойти до конца, второй боится рисковать своей жизнью и становится рабом. В отличие от раба, свободный человек готов пожертвовать zoé ради bios.
Редуцированный до трудовой деятельности человек мало чем отличается от животного. Трудовая деятельность «безмирна». Человек труда обитает в повседневной темноте материи — в земле, а не в мире. Во мраке «безмирности».
Одну из самых удачных и тёмных иллюстраций подобного состояния «безмирности» можно найти в фильме венгерских режиссёров Белы Тарра и Агнеш Храницки «Туринская лошадь». (Текст ниже раскрывает важные сюжетные детали фильма — spoiler alert!)
Название фильма отсылает к странному историческому событию, которое произошло 3 января 1889 года в Турине. На одной из улиц итальянского города прохожие наблюдали, как извозчик нещадно хлестал старую лошадь, которая отказывалась тронуться с места. Неожиданно из толпы зевак выбежал прилично одетый господин с пышными усами и обнял животное за шею. Он горько рыдал и не отпускал лошадь. Немногим позже выяснилось, что у господина случился припадок, и рассудок его окончательно помутился. Остаток дней он провёл в лечебнице для душевнобольных. Это был не кто иной, как всемирно известный философ Фридрих Ницше.
Эта история, служащая прологом к картине, — единственное биографическое событие в фильме, которое остаётся за кадром. В кадре же всего три главных персонажа: крестьянин-извозчик, его дочь и та самая Туринская лошадь. Они живут на окраине небольшого поселения в бедности и полном одиночестве. Отец каждое утро запрягает старую лошадь и отправляется в город, дочь ходит за водой к колодцу и варит картошку, оба они ухаживают за лошадью, подбрасывая ей сено и выгребая конские экскременты из конюшни. Когда извозчик возвращается домой, дочь его переодевает, и он ложиться спать. Дочь поддерживает жар углей в печи, ест горячий картофель и смотрит в окно на пустынный пейзаж — колодец у дома, одинокое дерево на линии горизонта, ветер, гоняющий листья и пыль. Каждый день повторяет предыдущий.
В фильме есть яркий монолог в исполнении актёра Михая Кормоша, в котором можно увидеть бледную тень ницшеанских идей. Это едва ли не единственная речь, которую мы слышим в фильме. Отец и дочь друг с другом практически не разговаривают.
Фильм длится почти сто пятьдесят минут и снят в монохроме. В нём нет никакого остросюжетного действия, но действует он благодаря режиссуре и операторской работе гипнотически. Мы видим не людей, а тела, которые соприкасаются друг с другом, привязанные друг к другу одной лишь целью — продлить своё существование. Мы видим, как работа — этот обмен веществ человека с природой — удерживает извозчика и его дочь взаперти чистой жизненности, в бесконечном круговороте телесных функций — в zoé.
Работа — это проклятие. Проклятие, которое бог насылает на род человеческий и которое выражается в двоякой муке труда и родов (в некоторых языках именуемая одним и тем же словом — labour, англ.). «Со скорбью будешь рожать детей» и «со скорбью будешь питаться во все дни жизни твоей». Оба по сути одно, потому что оба служат продолжению жизни.
Тела извозчика и его дочери отброшены к самим себе, в земельной материальной закрытости проходят их дни. Но неожиданно что-то начинает меняться. Ветер усиливается, извозчик не обнаруживает на привычном месте город — он исчез вместе со всеми его обитателями. В колодце пропала вода. Дочь озадаченно смотрит в окно: кажется, что одинокое дерево вот-вот сдастся на милость ветру и унесётся за горизонт, но исчезает сама линия горизонта, а за ней и дерево. Следом пропадает свет.
В кромешной тьме дочь спрашивает отца, что происходит, почему так темно. Он не знает, просит зажечь лампу. Лампа сперва горит, но её пламя быстро гаснет и не хочет заниматься от углей. «Папа, угли погасли». Тишина и тьма. «Что делать?» Тишина и тьма. «Давай спать!» Но на следующий день тьма никуда не уходит. В последней сцене мы видим извозчика и дочь сидящими за столом в непроглядной тьме. Дочь, опустив голову, смотрит куда-то во мрак, а её отец одной рукой чистит сырой картофель и пытается его есть. «Ешь, надо есть!» Экран гаснет. Всё пропало. Вещи, тела, свет — всё проваливается в ничто.
Всё действие фильма охватывает шесть дней, Бела Тарр создаёт таким образом аллюзию на сотворение мира. Но это сотворение идёт в обратном направлении, жизнь угасает и останавливается. Это картина анти-Творения.
Человек не может без труда, без удовлетворения своих потребностей. Но человек, оставшийся на уровне «зоологического» труда, останавливает свою жизнь, закрывшись от мира. Он становится безмирным существом.
Чтобы появился открытый свободный мир, необходимо наличие труда. Но какая именно деятельность выводит человека в состояние открытости?
Греки и следующие за их идеями мыслители видели эту деятельность в созидании. Однако, это всего лишь следующий шаг на пути к миру, определяющей чертой которого является открытость.
Amor mundi. «Голая жизнь» и открытое созидание
Человек, который занят изготовлением, созданием вещей, способен выйти из состояния простого зоологического труда, из положения «трудящегося животного».
По словам Ханны Арендт, мы покидаем состояние animal laborans, как только материал в наших руках перестаёт телесно «сливаться» с нами, как только мы перестаём телесно поглощать результат нашего труда.
Мы создаём вещи, которые становятся не потребляемыми, а употребляемыми. Употребление не истребляет эти предметы. Мы используем вещи, совокупная сумма которых складывается в выстраиваемый человеком мир.
Употребительные вещи или используемые предметы должны обладать постоянством. В этом постоянстве, сохранности и долговечности Локк видел предпосылку собственности, Адам Смит — условие возникновения пригодных для обмена на рынке «ценностей», Маркс — свидетельство человеческой производительности, а Ханна Арендт — условие учреждения непостоянно-смертным человеком человеческого бытия.
С созиданием человек переходит к новому состоянию — к рынку. «Рынок», который в нашей культуре зачастую следует за словом «свободный», при все своей открытости всё же не является пространством свободы для человека.
Свободный рынок, а не человек. Созидание человека в условиях рынка подчинено определённой прагматике, и эта прагматика ограничивает свободу пространства рынка для человека. Человек мастерит то, что от него ждут, так как от него ждут, в том количестве, в котором от него ждут, вся его созидательная деятельность подчинена единственной цели — продать товар.
Деятельность не может быть свободной, если она подчинена внешней цели. Свободная вещь, напоминает нам Аристотель, — это вещь в себе.
Уровень созидания не может считаться свободным уровнем человеческой деятельности. Это ещё не деятельная жизнь — vita activa, по выражению Ханны Арендт. Однако это очередной шаг к пространству открытости и свободы человеческого мира.
Чтобы вырваться из состояния земляной жизни приватных туловищ, персонажам «Туринской лошади» необходимо не только начать созидать, но и заговорить, заговорить с другими людьми. Именно речь, по мнению греков и опирающейся на их мысль Ханны Арендт, и есть истинное действие. Речь — это настоящий поступок, никак не связанный с потреблением или обработкой материи.
Именно на уровне речи/поступка возможен выход в состояние открытости и свободы. И это пространство внутри греческого полиса называется Агорой. Именно здесь начинается bios — греческая форма жизни, обусловленная речью!
Средоточием всех гражданских дел в полисе было говорение друг с другом.
Основное условие такой деятельной жизни заключается в факте множественности. Как считали греки, множественность — это простое для понимания обстоятельство, что не один единственный человек, а многие люди живут на Земле и населяют мир. Именно из обусловленности множественностью рождается тот факт, что среди людей существует такая вещь, как политика.
Речь и поступок соединяют людей. Способность к речи делает человека человеком, делает его zoon politicon — «политическим животным» по Аристотелю. Те же люди, чья жизнь проходит вне логоса и для которых слово как таковое лишено значения и не имеет силы, не могут быть политичны, не могут быть свободными гражданами, даже если они умеют говорить, произносить слова. Для греков такими людьми без логоса и «биоса» были рабы и варвары.
Греки утверждали очевидный факт — никто из нас не рвался в этот мир, не принимал решения появиться на свет. Некоторые из них повторяли поговорку: наибольшее счастье для человека — не родиться. Но ирония в том, что мало кто преуспел в этом.
Появившись на свет, мы осваиваем речь, а говоря и действуя, мы включаемся в мир людей, который существовал давно, до нашего рождения. Заговорив, подав голос, мы не только подтверждаем голый факт нашего рождения, но и принимаем на себя ответственность за своё место в мире людей. Именно в политическом и общественном мы обретаем второе рождение, выходим в «биос».
Без «биоса» нет человека. «Биос» сообщает человеку его биографию. Биография — это история. История — это всегда больше, чем зоологическая или «голая жизнь», пользуясь термином Джорджо Агамбена. История, понятая как личность, и личность, понятая как история.
Особенность «биоса» в том, что выход в него не вынужден никакой необходимостью, как вынуждена работа, и не спровоцирован стремлением к успеху или полезности. Поэтому «биос» как форма жизни не является чем-то детерминированным.
Два блуждающих тела, цепляющиеся друг за друга, чтобы продолжить своё существование. Тёмное частное зоологическое пространство, явленное в «Туринской лошади», закономерно заканчивается исчезновением всего живого и погружением в Ничто.
Но и существование свободного греческого полиса продлилось недолго, всего одно или два столетия. Торжество агоры — это всего лишь миг в истории Греции и всего человечества.
Реакцией на кризис полиса стала мысль Платона, в том числе его доктрина «государства». Важно помнить, что в контексте свободного полиса, в период его расцвета не было как таковой политической мысли. Была политика — деятельная жизнь. Философы не были заняты написанием политических трактатов, они участвовали в деятельной жизни полиса. Сократ, в отличие от Платона, за всю свою жизнь ничего не написал.
Создание философского или политического текста — это шаг назад, отступление от vita activa. Мы оформляем наши мысли в вещь, а это целеполагающая инструментальная деятельность. Это подчинённое внешней цели созидание. Как и этот текст.
Почему же человечество, распахнув мир свободы, поспешило закрыть его? Почему мы отступили на уровень инструментального созидания и зоологического труда и множим безмирные состояния?
Выход во множественность и свободу несёт с собой не только радость деятельной жизни, но и риск и неуверенность, он предполагает дерзание и инициативу, это пространство трагедии и печали.
Смертное человечество же извечно прельщает несбыточная мечта о стабильности, постоянстве и безопасности. За несбыточные мечты приходится платить невообразимо высокую цену — отказываться от своей свободы, от своего голоса, от своего достоинства и биографии, и всеми силами цепляться за «голую жизнь», за zoé.
Но надежда есть.
Безвластие и насилие. Безмирность. Послесловие
Нужно различать власть и силу.
Власть может появиться только в открытом публичном пространстве агоры. Нет власти в труде, как и нет власти в созидании.
Вне открытости политического не может быть власти. Есть только сила, насилие.
Власть — это мощный инициирующий поступок. Он очевиден всем свободным людям полиса, он признаётся ими и рождает в них решимость следовать за этим поступком.
Любопытно, что проблема и понятие власти за всё время моего обучения на юридическом факультете ни разу не подвергались серьёзному анализу или публичному обсуждению. Крупицы знаний о феномене власти были рассыпаны в курсах теории государства и права, истории политических и правовых учений, культурологии и, разумеется, в некоторых лекциях по философии. В теории государства и права о власти толкуют как о данности, как о «политической власти», как об одном из «проявлений сущности государства», «отношение господства и подчинения» etc., и правоведов скорее интересует вопрос передачи власти. Тем не менее совершенно очевидно, что невозможно рассматривать понятия «политической власти» и «государства», не имея представления о власти как таковой. Исследование власти должно предшествовать всем исследованиям государства, ведь может так статься, что как раз в государстве и нет никакой власти, а под бдительным взором правоведов из рук в руки передаётся то, чего нет.
То, что зачастую преподносится юристами как «власть» — всего лишь право, право на применение силы.
По мнению свободных греков, насилие — это антивласть. Даже «государственник» Платон говорил о власти «законной» или «правой», которая должна опираться только лишь на «Справедливость», а всё иное он называл «псевдовластью». Тех же взглядов придерживались и Александр Кожев и Ханна Арендт. Они противопоставляли Власть и Силу. «Псевдовласть» или «антивласть» всегда держится силой, причём грубой.
Кожев очень просто демонстрировал разницу между властью и силой. Представьте, что Вы говорите мне: «Прекрати писать этот текст!» Если я тут же, послушав Вас, отставляю в сторону ручку и бумагу, то у Вас есть власть надо мною. Ваши слова звучат для меня разумно, убеждают меня. Однако я продолжаю писать, я Вас не слушаю — у Вас нет надо мною власти. И тут Вы зовёте крепких ребят, они вырывают из моих рук блокнот и ручку и угрожают, что, если я снова не послушаюсь, не подчинюсь, они переломают мне пальцы. Это не власть — это сила, насилие.
Власть убедительна и очевидна, это всегда согласованное (то есть основанное на согласии) действие. Насилие же — это преодоление сопротивления.
Насилие находится на уровне zoé, а не на уровне bios.
В основе античной мысли лежит убеждение, что насилие должно быть исключено из нормальной жизни полиса. Даже приводя в исполнение высшую меру наказания, греки пытались избежать применения силы. Виновного в преступлении необходимо было убедить в тяжести проступка, продемонстрировать ему, что иного выхода нет. Палачей в полисе не было. Приговорённого к смерти убеждали принять яд. Так выпил яд осуждённый Сократ, хотя у него была возможность бежать из города. Сократ решил, что его побег пошатнёт устои полиса и навредит людям.
Власть убедительна и не нуждается в оправдании. Потому легитимна.
Насилие может быть только оправданным («юридически» и «политически»), но никогда — легитимным. Самым очевидным симптомом кризиса легитимности, утраты власти как таковой являются как раз настойчивые попытки государства восстановить её через изобилие норм. Ирония в том, что с увеличением числа законодательных актов и норм неизменно исчезает сама законность. Это насилие ищет себе оправдание.
Пусть из дула винтовки рождается самый действенный приказ, требующий полного повиновения (подчинения силе), но власть из него родиться не может никогда.
Более того, в своём желании занять её место, насилие неуклонно разрушает власть. Власть по своей сущности не поддаётся физическому удержанию, любой её захват оборачивается полной потерей власти как таковой.
Сегодня мы видим повсеместное слияние насилия и безвластия. Мы наблюдаем за тем, как повторяются самые жестокие события человеческой истории, отбрасывающие людей в «зоологическое» состояние. Мы уже видели торжественное шествие инструментальной зоологии в XX веке, то, как «волна безвластного насилия может фейерверком пройти по стране, не оставив после себя ничего — ни памятников, ни историй и часто даже совершенно ничего достойного воспоминаний, дающего место в истории». Это слова Ханны Арендт, им почти 65 лет.
Факт повторения истории удваивает эффект насильственного действия, сеет в людях чувство беспомощности и обречённости. Они теряют дар речи и умолкают. Так работает насилие — оно заставляет молчать.
Молчание — это цель любого безвластного насилия, условие его тотального триумфа.
Ханна Арендт напоминает нам, что «там, где насилие правит абсолютно, как, например, в концентрационных лагерях тоталитарных режимов, должны умолкнуть не только законы, но все и вся.»
Мы живём в эпоху схлопывания публичного пространства, регресса публичной сферы, регресса мира к безмирным существованиям. Люди массово отброшены на уровень потребительского зоологического труда и производительности.
В условиях отсутствия (или приватизации) публичного пространства политика превращается в ужасный эксперимент, который ведёт к уничтожению всех её институтов, и в конечном счёте к вырождению политики как таковой. Нет больше мотива соучастия в политике, в ней — одно лишь очерчивание пространства на территорию господства и подчинения. Труд, производительность, потребление и безмолвие подчинённых.
Высшим благом в таком «безмирном» состоянии становится просто жизнь — zoé или «голая жизнь».
Но надежда есть.
Пока есть человек.
Пока есть человек, всегда возможно новое начало — initium — даже в ситуации дичайшего регресса.
Всегда возможен мир.
Выход людей в совместный мир. Свободный мир.
«С созданием человека принцип начала, остававшийся при сотворении мира как бы еще в руках Бога и тем самым вне мира, появился в самом мире и останется ему присущ пока существует человек; что в конечном счете означает лишь что человек есть тот Некто, с чьим сотворением совпадает сотворение свободы».
