«В Лондоне ты — русский, остальные признаки вторичны». История эмиграции журналиста Олега Кашина

Дискурс открывает серию материалов о гражданах России, которые уехали в Великобританию — в поисках лучшей жизни или из страха за свою безопасность. Герой первого выпуска — журналист Олег Кашин. Последние несколько лет он живет в Лондоне, хотя не собирался переезжать в Великобританию, да и вообще уезжать из России. Бегство от профессиональной смерти заставило его перебраться из родного города в Москву, а покушение — и вовсе покинуть Родину. В интервью «Дискурсу» он рассказал про работу моряком, о сотрудничестве со «Спецназом России», «Коммерсантом» и «Лимонкой», пережитом покушении и интернет-зависимости, развившейся на фоне эмиграции.

О Калининграде, девяностых и региональной журналистике

Я родом из Калининграда. Я прожил там 23 года. Там я учился на моряка и потом немножко работал моряком. Калининград — это российский регион, зажатый между Литвой и Польшей. В материковой России мы, калининградцы, оказывались уже взрослые, случайно и то один из десяти. При этом многие из них не вылезают из Польши, куда ездят за продуктами.

В этом смысле Калининград действительно всерьез отличается от многих регионов России по степени бытовой интегрированности в Запад. В мои довольно бедные 90-е у многих калининградцев была опция поехать в Берлин на концерт Depeche Mode. Я не ездил, не любил их, но в принципе люди ездили. Для жителя Калуги такое было не очень возможно.

Благодаря тому, что я был моряком, мое столкновение с Западом произошло рано. Это была Германия 1999 года. Поскольку весь калининградский культурный миф основан на том, что мы сами были Германией, и вот у нас Иммануил Кант, а вот у нас брусчатка, то культурного шока не было. Я просто приехал в улучшенный Калининград.

Потом была Франция, Великобритания, США и так далее, но все это было постепенно. Уже после этого я впервые взрослый оказался в Москве. И сравнивал ее, конечно, с Америкой. И чаще в пользу Москвы, что характерно.

В Калининграде на почве морской романтики я стал писать для местной прессы, увлекся, поступил в штат, стал довольно заметным журналистом. В 22 года я уже понимал, что в регионах России в начале нулевых журналист делает процентов двадцать чистой журналистики, еще сорок процентов коммерческой джинсы и еще сорок процентов джинсы политической. То есть, в принципе, это была профессиональная смерть.

Я видел старших коллег, причем довольно великих по меркам Калининграда, которые умирали, спивались, деградировали, превращались буквально в бродяг. Это происходило массово.

Один ушел из газеты — стал водолазом и утонул, другой стал сторожем на стройке и сгорел в вагончике, будучи пьяным. Третий на моих глазах превратился в какого-то вечно бухающего маргинала, хотя до этого был в губернаторском пуле. Я боялся такой судьбы, и как только я получил свой диплом о высшем образовании, то немедленно убежал в Москву, понимая, что в России это единственный город, где можно заниматься журналистикой.

Ничего шокирующего и ломающего жизнь не было. Было интересное ощущение принадлежности к тому пространству, которое калининградскому моряку казалось другой планетой. Когда с каким-то людьми с телевизора (хотя так пошло говорить) можно выпить и поговорить неофициально и неформально.

Тогда же я понял, что Москва — очень азиатский город: династии и клановость присутствуют не только государственной, но и в интеллигентской среде, а своих определяют по школе, в которой учился — привет 57-й‌. Неприятие чужаков, прощение своим того, чего не прощают чужим.

​О молодости российского медиапространства

Поворотным пунктом не только для российской медиакультуры, а российской культуры вообще стало появление «Живого Журнала». В русском пространстве он стал важной сущностью в 2001 году. И так получилось, что первыми нашими блогерами на этой платформе стали филологи и историки, люди с хорошим гуманитарным образованием из Тарту или Москвы, работавшие политтехнологами. Это и Роман Лейбов‌, первый жж-юзер, и Иван Давыдов‌, и многие другие. В этой среде была фракция молодых националистов, которые тогда получили возможность публичного высказывания вне гетто, существовавшего в 90-е. И меня это привлекало, потому что это противоречило российскому мейнстриму. Представить, что в 1997 кто-нибудь в большой газете типа «Комсомолки» пишет «Я — русский и горжусь этим» было невозможно, а в 2001 это ещё было в новинку, это было круто. И вот в эту среду я, став тоже блогером, как-то моментально попал.

Начало нулевых было лучшим временем для журналистики. Мне повезло, хотя и не сразу. Был смешной момент — начало передела рынка медиа. Тогда старую уже «Общую газету», которую издавал папа основателя «Коммерсанта» Владимира Яковлева, финансировал [Владимир] Гусинский‌. Насколько я понимаю, потом Гусинского не стало, и возникла необходимость искать нового инвестора. И он нашел Лейбмана, молодого питерского бизнесмена из «дальнего круга» Путина, у которого было два богатых брата, а сам он был на правах дурака в этой семье, и еще ухаживал за Ксенией Собчак.

Чтобы он не тратил деньги семьи, ему купили газету. И он нанял группу московской традиционной интеллигенции во главе с Татьяной Толстой. Они быстро потратили годовой бюджет, этому мутному бизнесмену пришла в голову идея взять на работу парней из ЖЖ. Националистов. Маргиналов. В толстую, цветную, красивую газету.

Я ехал работать туда, но в день моего приезда в Москву газета закрылась. Для того времени это было вполне распространённое явление. Тогда это ещё случалось не по звонку из Кремля. Просто люди с деньгами почувствовали вкус к тому, что у них есть крепостной театр, они могут открывать его и закрывать как хотят.

Я приехал, оказался перед необходимостью искать работу, и поскольку на самом деле четких и политических, и жизненных ценностных взглядов у меня не было, я метался между «Спецназом России» и «Комсомолкой». 

«Спецназ России» — это была такая странная корпоративная газета ветеранов спецназа. Я думаю, это было отмывание денег. Но меня оттуда быстро изгнали за русофобию, когда я буквально написал, что подводник Маринеско был алкоголиком.

В итоге меня, слава богу, прибило к «Коммерсанту». Поскольку тогда он ещё был лучшей газетой России. Там я проработал, как я говорю, с перерывами девять лет. вначале два года, потом ушел, вернулся и проработал ещё три года. Но это два разных периода, две разные жизни.

В 2005 я пару раз писал в «Лимонку», когда она была уже менее культовой. Один раз это был маленький профайл Владислава Суркова, а другой — не то чтобы репортаж, а производная от репортажа из Чечни. Более того, про Чечню попало в книгу «Окопная правда Чеченской войны» — [Захар] Прилепин, [Аркадий] Бабченко и, собственно я. Нулевые годы для меня в Москве — это бурная карьера в печатной прессе, которую приятно вспомнить.

Но все закончилось, когда 6 мая 2012 года случилась Болотная. 

​О покушении, переезде и «вольной русской печати за границей»

Разумеется, я уехал не из-за Болотной. Я уехал, наверное, из-за того, что тогда я ругался со многими, а в 2010 году из-за комментария в ЖЖ меня вообще чуть не убили наемники-миксфайтеры, работавшие на тогдашнего губернатора Псковской области [Андрея Турчака]. Теперь это секретарь Генерального совета партии «Единая Россия». Я думаю, что его карьера так пошла резко вверх именно потому что он совершил это преступление и не сдался под общественным давлением.

Власть России такое любит.

Я пережил покушение на самом деле спокойно и комфортно, потому что тогда президентом был Дмитрий Медведев, заигрывавший и с либеральной интеллигенцией, и с прессой. Он за меня публично вступился, мы встречались с ним в Израиле, где я лечился за счет владельца «Коммерсанта» Алишера Усманова. Спасибо Усманову за это.

Проблем не было. Да, я лишился пальца, каких-то зубов и так далее. Я был сломан и весь набит железом, но в 2010 году, когда это случилось, у меня ни на минуту не было ощущения, что вот там я потерпел какую-то такую беду, которая теперь делит мою жизнь на «до» и «после». Все были за меня, мне было хорошо, меня поддерживала и власть, и тем более ее критики.

Грех на что-то жаловаться.

В 2012 году меня уволили из «Коммерсанта». Потом две редакции, где я работал, закрылись с интервалом в один месяц. 2012 год оказался не лучшим временем для российской прессы. Я подумал, что искать штатную работу уже бессмысленно, и надо начать писать для разных изданий и принадлежать самому себе. Это, возможно, был ошибочный шаг, но с точки зрения мобильности он был идеальный. Это позволило жить без привязки к Москве, поэтому сам факт переезда на работе не отразился никак.

У моей жены как раз намечалась двухлетняя командировка в Женеву. А я поехал с ней и работал из дома, как такой мега-фрилансер. Шесть изданий одновременно.

В 2014 году очень случайно появился сайт «Кашин.гуру». Тогда разгромили «Ленту.ру», которую все любили. Все переживали, а один мой знакомый, программист, предложил «Ленте» свои услуги по созданию нового сайта. Они его не заметили, по-моему, а я заметил, говорю: «Ну, типа, помоги мне».

И он сделал минимум того, чего не мог делать я: прикрутил мне wordpress к домену, помог ещё с чем-то. Три года этот сайт существовал и регулярно обновлялся. Там выходили тексты, которые не могли выйти в других местах. И я думал, что развитие таких проектов прямо пропорционально общей несвободе.

Моя принципиальная позиция в том, что публицистика недооценена, она почему-то считается вторичной по отношению к новостным жанрам, к репортажам и так далее. На самом деле она смыслообразующая для любой прессы. И даже если в газете работают, ну в тех же New York Times, 100 великих репортеров, все равно Пол Кругман будет их лицом, потому что за свои колонки получит нобелевскую премию. Так устроена газета, это нормально, что ее обозреватель, формулирующий какие-то идеи, весомее репортера. 

Это все выглядело как вольная русская печать за границей. В этой оценке, конечно, есть элемент иронии, который прикрывает то, о чем сейчас стыдно сказать вслух. Мне хотелось, чтобы сайт был таким проектом, которым, по факту сегодня является «Эхо Москвы». Мне хотелось быть наследником перестроечной прессы с ее, на самом деле, неочевидным культом объективности и разноплатформенности, что у нас под одной обложкой левые и правые. У меня были и [Павел] Никулин, и [Евгения] Хасис, и [Михаил] Светов, и кто угодно. Сайт появился в 2014 году, во время крымских событий. Я сам был в Крыму, писал для «Спутника и погрома».

В 2015 я вернулся в Россию. Сайт продолжал работать, а я был уверен, что вернулся насовсем. 

Дальше раскрыли дело [о покушении]. Выяснилось, кто заказчик. Было гигантское столкновение разных политических сил и групп силовиков — буквально как в этой пародийной российской политологии, где говорят о «борьбе башен», «группе Школова». 

Стали понятны масштабы этой криминальной группы. От нее мне передавали приветы — например, в виде фразы «они не простят это тем, кто пытался их посадить». Я понял, что не простят меня.

Я подумал, что принадлежа уже не только самому себе, лучше не рисковать. Я оказался в таком хитросплетении, что несколько влиятельных людей подряд посоветовали мне уехать на время. И я действительно уехал на время. Жена тогда искала работу за границей, в итоге нашла в Англии, хотя могла бы в любой другой стране.

Кстати, в Лондон тоже эти приветы долетали. Только скорее от тех, кто мне помогал после покушения. Примерно так: «Чувак, чего ты боишься?», а потом через пару дней: «Действительно, ты правильно боишься».

Вообще я предпочитаю не нажимать на эту тему с покушением. Потому что образ журналиста, который, преувеличивая угрозу, получает убежище и какие-то еще грантовые бонусы, мне знаком и не вызывает восторга.

Вот поэтому стараюсь этого избегать, и очень радуюсь, когда люди не замечают, что я не в Москве. Таких тоже сейчас уже меньше, потому что слишком долго я здесь, но по началу их хватало, и мне было приятно каждый раз: «Ой, а ты не в Москве? Так странно, ведь твои соцсети постоянно про Россию».

Эта история с покушением, конечно, тяготит. Я регулярно слышу, что то покушение мне помогло, сделало более известным и так далее. Наверняка это прибавило тысячи или десятки тысяч людей, знающих мое имя, но это не та аудитория, на которую я мог бы рассчитывать. И я не знаю таких людей которые узнали обо мне после покушения, сейчас читают меня и имеют для меня какое-то меня значение. Соцсети искажают восприятие. 

Еще я стараюсь поменьше говорить о своей истории, потому что знаю людей, которые зацикливаются на каких-то ЧП из своей жизни и перестают быть интересными по основному профилю. В моей профессии это действительно самый большой риск.

Вообще, чем больше русский журналист претерпевает, тем больше к нему доверия. А если журналист убит, то доверие абсолютное. Но кроме Политковской я такое ни про кого не вспомню. Книга «За что?», которое одно время была украшением книжных полок в интеллигентных семьях, скажем так.

Я немножко знал Андрея Стенина. Это был пишущий журналист, потом он стал фотографом и погиб на Украине на войне. Он был не из патриотов, не из камрадов, не из государственников. Но формально был сотрудником РИА Новостей, и теперь, после гибели, он канонизирован этой частью медиапространства, есть премия в его честь. Это вызывает тоже как бы неловкость. Он был человек все-таки сложнее, чем образ государственника, уехавшего защищать государственные интересы.

О Лондоне, Женеве и эмигрантском сознании

У меня был опыт жизни в других странах с конечной датой пребывания, я всегда понимал, что вернусь. А здесь такого нет — когда вернусь и вернусь ли.

Я жил два года в Женеве. Главное ее отличие [от Лондона] — Женева маленькая. Русских там, конечно, много. Там и офис ООН, второй после Нью-Йорка. И много корпораций. Но это, конечно, не та среда, с которой я в Москве взаимодействовал. И для многих-многих-многих знакомых, и для моих читателей Женева на тот период стала городом, где живет Кашин. Это, собственно, было главным ее признаком. Я был гением этого места: если блогер Варламов, не очень мне знакомый, приезжает писать про женевские трамваи как урбанист, он первым делом идет встречаться со мной. Потому что ну а с кем еще встречаться в Женеве?

Лондон устроен иначе, Лондон гигантский, в Лондоне много русских центров силы: от [Михаила] Ходорковского до, не знаю, Calvert Foundation, где тоже как-то кормятся деятели культуры российской. Поэтому здесь я живу на окраине и чувствую себя такой периферийной фигурой. Но это, наверное, тоже важный опыт, который позволяет избавиться от гордыни и здраво себя оценивать.

Я знаю разных экспатов, не только из медийной или политической среды, и могу сказать, что человек, не только русский, поживший несколько лет вне отечества, уже как-то подсаживается на это и в итоге обнаруживает себя где-нибудь в Конго, потому что у него есть потребность вернуться домой на полгода, а потом еще лет 5 пожить в третьей стране.

Насколько это полезно и вообще совместимо с моей деятельностью, я не знаю. Но по крайней мере себе я объясняю это так, что будущее России непредсказуемо. то есть если через полгода окажется, что там запрещен доллар, запрещены загранпаспорта, отключен интернет, — никто не удивится. Поэтому здесь [за границей] есть возможность относиться к себе так, будто ты чего-то ждешь. Хотя чего ждешь, непонятно.

Я опасаюсь превратиться в такого журналиста, который пишет из другой страны о России, а в России станет ненужным. У меня перед глазами десятки лично знакомых примеров такого рода, которые отпугивают, как отпугивали меня в калининградской молодости образы спившихся и погибших журналистов старшего поколения.

Чтобы избегать этого, я, наверное, гипертрофированное внимание уделяю и соцсетям, и личному дистанционному общению с десятками разных людей там, в метрополии. Хотя понимаю, что какие-то вещи пропускаю фатально, как это было с чемпионатом по футболу. Который для очень многих в России стал фактом личной биографии, а для меня вот не стал. В Калининграде тоже были матчи, и я реально жалею, что там не побывал.

У меня здесь вообще в голове что-то переключилось, и я решил, что переехал в Лондон из Калининграда, а Москва была просто остановкой на много лет, не более чем транзитным пунктом. Я не ожидал такого эффекта, но почему-то именно здесь у меня до максимума возрос интерес к калининградским новостям, к калининградским людям, калининградской жизни. Я не понимаю, в чем дело, но есть такой интересный эффект.

О преимуществах Москвы и интернет-зависимости

Я переехал в Лондон довольно буржуазно, со всеми вещами. Переезд был оплачен компанией жены. Что касается быта, то я могу рассуждать как какой-то благополучный обыватель, и говорить о том, насколько Москва удобнее Лондона. От подключения интернета до возможности поужинать в четыре часа ночи, которая здесь исключена в принципе. Даже если у тебя в кармане миллион фунтов наличными. Любая западноевропейская столица и любой западный мегаполис в таких мелочах уступает Москве.

Я, наверное, переживаю то же самое, что и все русские-советские иммигранты последних десятилетий, которые, оказываясь на Западе, готовы согласиться в последнюю очередь с каким-то социалистическими признаками этих стран. То есть понятно, что и бары, и рестораны здесь не работают по ночам, потому что это бесчеловечно с точки зрения эксплуатации трудящихся. Этой проблемы нет в нашей «правой» Москве.

Только что мой район пережил мусорную реформу. Раньше мусор от дома вывозили раз в неделю, теперь раз в две недели. Это действительно болезненная мера, которую обсуждали год. Муниципалитет давил, люди сопротивлялись. И муниципалитет объявил, что у него много хороших новостей: теперь мы будем вывозить батарейки отдельно, типа вау, батарейки — хорошая новость, будем вывозить старую одежду — вау, и последним пунктом: теперь мы раз в две недели вывозим мусор. Как а России с пенсионной реформой — много хороших новостей, типа для женщин что-то смягчили и так далее.

Факт, что такие бытовые удобства в России обусловлены ее сырьем, сверхбогатством и коррумпированной безответственностью. Когда люди воруют миллиарды, им ничего не стоит проложить сколько угодно велодорожек. Здесь я плачу довольно ощутимый муниципальный налог, и понимаю, что это буквально мои деньги, и наверное это справедливо и хорошо, но это по-человечески бесит.

У меня появились друзья из местных: и русскоязычные, и англоязычные, но не могу сказать, что вот этот небольшой круг общения перевешивает тот, который есть в Москве и в телефоне. Телефон в этом смысле настолько спасает, что впервые за 10 лет пользования смартфоном с интернетом я начал бояться своей зависимости от него. Однажды, когда я был в поездке, и у меня сломался телефон, я чувствовал, будто у меня была парализована часть тела.

О бедности и английском быте

У меня resident permit‌, который продлевается раз в несколько лет. Регистрация в полиции здесь довольно простая, счет в банке я заводил, будучи, условно говоря, прописанным. Кстати, я не вижу большой разницы между здешним институтом прописки и российским. Здесь тоже без постоянного адреса ничего не сможешь, даже симку придется покупать у непонятных нелегальных мигрантов в подворотне.

Чего-то фатально недопустимого [для жизни в Великобритании] нет. Ну, я в процессе уплаты королевских налогов, довольно больших, и приходится нанимать бухгалтера за свой счет — это не очень дорого, но расходы ощутимые. И он будет тебе высчитывать, сколько ты должен королеве, потому что сам ты не способен. Это стандартная практика, которая пока не привычна все еще россиянину.

Понятно, что это такой политический момент, потому что в России налоги вычитает работодатель, у тебя нет ощущения, что это твои деньги. Многие говорят, что это важнейшие вопросы того, что пропаганда называет рабским менталитетом.

Народ здесь беднее. В столице Великобритании народ в среднем беднее, чем в столице России. Я, наверное, сужу по своему московскому кругу — по журналистской молодежи, богеме, которая не отягощена необходимостью кормить семью. Но здесь людей, имеющих привычку ежедневно ходить в ресторан или в паб, нет в принципе.

Что поражает в супермаркетах по сравнению с другими европейскими странами — гигантский ассортиментный перекос в сторону полуфабрикатов, которые готовишь дома. Этого нет в Швейцарии, этого нет во Франции, этого нет в Германии. Но здесь это тотально, потому что поход в ресторан — даже с моим московским заработком, неплохим по местным меркам, — это серьезные расходы, раз в пять, наверное, дороже, чем в Москве.

В Швейцарии я однажды купил по интернету пиджак, а он оказался мне велик. Я попытался уменьшить его у портного, обошел всех женевских портных, но все отказывались. Мне в итоге показали секретного всеобщего знакомого, единственного, который умеет подшивать пиджаки. Потому что там нет индустрии ремонта одежды в богатом городе. Людям не подошла она — выбросил, купил новую.

В Лондоне я понес этот же пиджак в чистку, а на нем прежний ремонт уже порвался, и мне предложили зашить. И зашили так, как бы не сделали на фабрике. Очень развит ремонт обуви, какие-то производства всякой ерунды из отходов. В каждом районе есть десяток благотворительных магазинов: раковый, хосписный, сердечный… Там можно сдать одежду или купить за 3 фунта пальто (знаю благополучных людей, которые делают это). Зарплаты [низкие] с учетом стоимости жилья, адской стоимости ЖКХ и так далее. Чистых денег, на которые можно пожить в свое удовольствие, остается очень мало.

Об англичанах и английской культуре

Английская культура очень важна для советского человека. Многие мои стереотипы о ней подтвердились. Простой пример: я хожу в церковь — моя русская община арендует помещение у англиканской церкви за городом, — и в однажды заметил, что помещение церкви разделено на две половины. В одной, собственно, русская служба, в другой — театральное представление. Районный театр ставит «Алису в стране чудес». Нормальная практика: русские арендуют и те арендуют.

Потом обнаружил, что это не просто «Алиса в стране чудес». Именно в этой церкви 150 лет назад работал дьяконом Льюис Кэрролл. Соответственно, прилагается его ряса, его перо, метрическая книга с его автографами, когда он регистрировал брак и так далее. Такого в Англии очень много, и это сильнее всего в ней поражает и отличает от России, где могут целый город снести и построить на его месте какой-то новодел — и прошлого нет. А здесь оно — основа какого-то общего самоощущения.

Идиотская история, почти анекдот: выступал в одном колледже, и там в вестибюле стоит забальзамированный труп основателя колледжа, лорда какого-то‌. И его по пятницам выносят на заседание ученого совета, потому что он, умирая, завещал свои деньги колледжу на условиях, что труп будут выносить. То, что в детских книжках описывают как старую добрую Англию с традициями — этого здесь много, это культивируется, это удивляет и умиляет.

Тут считается нормальным, если таксист или официант тебя спросит, из какой ты страны понаехал. Но русские тут не основа этого гастарбайтерского мира, который формируют Польша и Литва. Сами англичане очень замкнутые. Не ксенофобные, а изолированные. Снобы, буквально. Мой товарищ, фотограф Сергей Пономарев, делал большой репортаж о жизни Лондона, и единственное, куда его не пустили — это свадьба простых англичан. Он был на вечеринках индусских и русских миллиардеров, а вот семейную жизнь обычных англичан снимать не дали.

Понятно, что «Дело Скрипалей» — это такая модная тема тема для шуток в моем окружении, как разговор о погоде. Нет ощущения, что это чревато какими-то визовыми проблемами или нулевой терпимостью по отношению к российскому налогоплательщику. Я говорил на эту тему на «Би-Би-Си»: «Ваш враг — Путин, но вам не нужны 140 миллионов врагов». Там было два парламентария и ведущий, и все хором сказали: «Да-да, мы понимаем».

Иногда хейтеры в соцсетях пишут что-то вроде: «Я напишу в британское МВД, чтобы тебя выслали». Это немножко напрягает. Семье, правда никто ни из России, ни тут не угрожал, Бог миловал. Но семейных подробностей я стараюсь в публичном пространстве избегать. Бывшая жена, от первого брака, в свое время получала половину потока [ненависти], направленного на меня. Поэтому сейчас лучше это минимизировать. 

Об идентичности и ностальгии

Дома ты Олег, в школе ты Кашин, на улице ты парень с улицы Горького, где я жил, а в Москве ты калининградец. В Лондоне ты — русский безусловно прежде всего, остальные признаки вторичны и мало кому интересны. И когда в каких-то спорах я слышу «Я русский и я против Путина», то понимаю, что тут это никого не волнует, потому что ты все равно несешь ответственность и за хорошее, и за плохое. И это немножко меняет оптику восприятия.

Свой сейчас — это русский. Мой сын регулярно, хотя я его так не воспитывал, выделяет людей, которые говорят как мы, и воспринимает их заведомо как друзей. Наверняка это может быть даже опасно, но это так. Вот Сергей Минаев — близкий для меня человек. И я не уверен, что в Москве бы с ним так сблизился.

Де-юре я могу вернуться в любой момент. Более того, потребность, если не вернуться, то хотя бы бывать в России — а я не бывал в России 2,5 года — она уже прям животрепещущая. Я думаю, я сдамся перед этой потребностью.

Поеду погостить.

Над материалом работали: Ян Потарский, Ира Щепетильникова и Вика Каткова
Иллюстрации: Екатерина Заславская