Как преодолеть чувство беспомощности и тотального одиночества при столкновении с радикально темной стороной мира? В эссе о философии экзистенциального ужаса марксист Игорь Саблин на примерах немецкого мыслителя Хайдеггера и революционера-большевика Воронского исследует полярно противоположные способы выйти из состояния безысходности. Зачем людям необходим опыт Ничто и как он переживается? почему чувство вины парадоксальным образом дает подлинную свободу? что может стать главным делом человека после встречи с Ужасом? и какой мудрости об окружающем мире учит улыбка Джоконды?
Александр Воронский, профессиональный революционер — большевик, литературный критик, имя которого далеко не так известно, как имя одного из самых знаменитых философов ХХ века Мартина Хайдеггера. К тому же коммунисты типа Воронского, как их обычно себе представляют, не склонны к тонкой рефлексии и философским изысканиям. Воронский и Хайдеггер, кажется, не могут пересечься в каком-то важном пункте, и любое их сравнение может показаться сомнительным. И тем не менее плодотворное сравнение этих двух фигур возможно.
Несколько лет назад вышло новое издание, без купюр, воспоминаний Воронского о своей революционной молодости. Называется оно «За живой и мертвой водой». Стоит заметить, что эта книга автобиографических воспоминаний безусловно имеет качество художественного произведения. Обо всем этом можно прочитать в предисловии Сергея Соловьева к самой книге. Однако в воспоминаниях Воронского есть много мыслей, которые вполне равноценны хайдеггеровским выкладкам в его трактатах и статьях.
Воронский пишет: «Я проснулся в глухой час ночи и ничего не увидел и ничего не услышал. Замогильная кромешная тьма, как черное окаменевшее море, плотно и тяжко лежала кругом <…> Это было неизреченное и беспредельное ничто, и в нем лишь одно мое голое его ощущение».
Сразу бросается в глаза, что Воронский явно пережил тот самый пресловутый опыт Ничто, о котором там много говорил Хайдеггер. Дальше Воронский думает: «А что, если умирать с сознанием, вот вместе с тобой уйдет в пустое ничто вся вселенная, все погибнет, исчезнет, провалится куда-то в черное, в неведомое, и ничего, ничего не будет больше ни теперь, ни во веки веков, никогда? Это ужасно, это нестерпимо страшно». После такого опыта, казалось бы, стоит остаться в уединенности и мыслить о бытии. Но Воронский поступает «не философски» и даже как-то банально. Он нащупывает шершавое одеяло, притискивается ухом к подушке, слушает ритм своего сердца. И тем самым снова находит потерянный им мир.
Насколько это совпадает с хайдеггеровским подходом к вопросу? Оба они признают опыт Ничто, Воронский даже описывает его от первого лица. Но с точки зрения Хайдеггера, Воронский просто сбежал от Ужаса, который приоткрывает Ничто, спрятался за сущее, как обычно и поступают «люди» (Man). Только герои какое-то время могут выстаивать перед Ужасом открыто, «люди» же бегут от него, хотя и тщетно, тайно он всегда с ними. Ужас всегда наступает, по Хайдеггеру нельзя сказать, что он может отступить, от него можно только убежать, ненадежно спрятаться.
В этой точке пересечения опыта Ничто Воронский и Хайдеггер расходятся. Для Хайдеггера Ужас сравни благодати, которая дает шанс присутствию (Dasein) вырваться из несобственных модусов своего бытийствования. Для Воронского же встреча с Ничто — не единственная возможность выбраться из ложного существования, и последствия этой встречи могут быть более благоприятными для человека. Продолжая свой рассказ, он пишет: «И вот тогда, впервые за всю свою жизнь, как-то по-особому я ощутил бытийственность вселенной, что она есть, была и будет, и что она останется и тогда, когда я уничтожусь <….> Невидимые и прочные нити связали меня с миром; я гордился, радовался, что я есть частица его, и еще больше радовался тому, что он будет и без меня, что он вечен. И тогда же я подумал, и узнал: в здоровом человеке всегда непреоборимо это счастливое чувство самобытности космоса и того, что он, человек, умрет, а мир, а люди, дорогое ему — пребудет. И если бы не было дано это предощущение в дар человеку, его жизнь сделалась бы бессмысленной и невозможной. <…> Это чувство слишком естественно, инстинктивно, первоначально, постоянно и неразложимо — житейская суета заглушает его, и лишь в особые моменты оно осознается и воспринимается, а когда оно утрачивается, человек опустошается и заживо умирает».
Сходство с Хайдеггером довольно значительное: предощущение — хайдеггеровский феномен бытия-в-мире, суета — деловитая оборотистость и захваченность сущим. Но для Воронского мир был, есть и будет. У Хайдеггера все сложнее и сомнительнее. Был ли мир до Dasein? С одной стороны, Хайдеггер мимоходом в «Бытии и времени» говорит, что предполагать предвечное существование Dasein было бы абсурдом.
Но нигде Хайдеггер прямо не отвечает на простой вопрос: был ли мир до человека, до Dasein, присутствия, как его не назови?
Нельзя сказать, что Хайдеггер выступает открытым солипсистом, но любой непредвзятый исследователь его творчества заметит, что вопрос о бытии до человека Хайдеггером не решен, хотя вопросу о бытии он посвятил почти всю свою долгую жизнь. Философ направляет свои усилия не на то, чтобы понять, был ли мир до человека, а на то, чтобы устранить этого вопрос в принципе, — и говорит о некоторой исходной неразделимости субъекта и объекта (присутствия и мира).
Так, в пункте «Бытия и времени» «Реальность как проблема бытия и доказуемости «внешнего мира» Хайдеггер делает довольно интересный, не лишенный оснований и все же запутывающий суть дела ход. Кант говорил, что отсутствие убедительного и сокрушающего всякий скепсис доказательства реальности вещей вне нас — скандал в философии. Хайдеггер остроумно отвечает на это, что само требование таких доказательств — уже скандал в философии. Вся проблема, как известно, в метафизической новоевропейской установке, где субъект занял не только решающее место в удостоверении наличия сущего, но и был «обезмирен». То есть, с одной стороны, у нас безмирный субъект, с другой — мир без субъекта, и отсюда выходят все попытки как-то соединить две разорванные стороны. Хайдеггер пишет: «Верно понятое присутствие противится таким доказательствам, потому что в своем бытии оно всегда уже есть то, что запоздалые доказательства почитают за необходимость ему впервые продемонстрировать». Присутствие — всегда уже-вот-бытие в мире. Только из разделения этой целостности, или «разгрома исходного феномена бытия-в мире», и возникает проблема доказательства внешнего мира.
Кажется, ход Хайдеггера убедителен и схож с описанием «предощущения» Воронского. И тот и другой сходятся в том, что данность внешнего мира не есть чисто рефлексивные определения нашего разума, а нечто более глубинное и исходное.
Однако изначальная неразделенность субъекта и объекта создает лишь видимость решения проблемы, поскольку, отрицая вместе с Хайдеггером предвечное существование присутствия, мы все равно оказываемся перед необходимостью задать вопрос о том, что же тогда было до его возникновения. Так вопрос, выгнанный через парадную дверь, возвращается через черный ход. Хайдеггер предлагает считать бытие-в-мире (глубинная связь с миром) неотъемлемым для присутствия феноменом, но при этом происхождение этого присутствия неясно, и многое говорит о том, что бытие-в-мире — что-то вроде иллюзии, встроенной в присутствие.
Тогда Ужас перед исчезновением вселенной после того, как присутствие перестанет быть присутствием (проще говоря, когда человек умрет), выходит вполне оправданным. Как и выходит оправданной вся мрачность философии Хайдеггера. Повторим, он нигде не делает окончательных и ясных выводов о бытии и вот-бытии (присутствии). Но, кажется, эта неясность не простое упущение Хайдеггера, а принципиальная позиция.
Несмотря на замечания Хайдеггера, насчет того, что такие термины, как Ужас, одиночество, заброшенность, не несут у него эмоциональной окраски, она все же имеется, даже если и вопреки его воле. Казалось бы, опыт Ничто должен приводить к схожим результатам, но Хайдеггер и Воронский делают из него полярные выводы. Почему Воронский не пришел к примерно такому же мрачному настрою, как Хайдеггер?
Чтобы размышлять об этом дальше, возьмем одного из персонажей Воронского — помора Тихона. Насколько персонаж представляет собой художественный образ, в данном вопросе не так важно. Тихон был довольно нелюдим, окружал себя собаками. Любил он больше зверей, чем людей. Хотя, сразу заметим, его уединенность не такая, как псевдокрестьянская отстраненность от городской суеты Хайдеггера, отдающая чем-то показным. Тихон недоверчив к людям, потому что «у человека в нутре одно, а напоказ другое». Но вот на какое его высказывание следует обратить внимание: «И глаз у человека дурной, недобрый глаз, настоящинский-то он давно потерял». Что не так с глазом человека? Тут Тихон и Хайдеггер очень схожи во мнении. Человек, с точки зрения Тихона, завистлив, горделив, рушит все вокруг себя, об одном себе заботу имеет. Здесь уместно вспомнить хайдеггеровский «Вопрос о технике». Где он говорит, что человек «сам себя будет воспринимать уже только как нечто состоящее в наличности. А между тем как раз под этой нависшей над ним угрозой человек раскорячился до фигуры господина земли. <…> Начинает казаться, что человеку предстает теперь повсюду только он сам».
Тихон выражается проще: «Мир-то и прячется от него, не показывает ему своей славы и благоволения». А почему? Потому что глаз кровавый, разбойничий. Не такое наивное, как у Тихона, но в целом схожее объяснение и у Хайдеггера. Мир, бытие у Тихона тоже «субъективны» в том смысле, что могут скрываться от человека, быть потаенными.
И Хайдеггер, говоря о забвении бытия, подчеркивает, что дело не в том, что человек забыл бытие, а в том, что бытие оставило человека в забвении самого себя. Но у Хайдеггера сам человек не играет, кажется, в этом никакой роли.
Всему виной новоевропейское мышление, по которому все происходит с железной необходимостью. В общем, человек-то даже и не при деле в мировой истории, он просто марионетка бытия (все решает бытие: показывать себя или нет, и как показывать). Поздний Хайдеггер сам скептически оценивает силу человеческого действия и видит выход лишь в подготовке нового мышления, условия возможности которого у Хайдеггера неясны. Также выход из создавшейся ситуации Хайдеггер видит в искусстве, но в каком именно искусстве, им тоже четко не оговорено.
У Тихона же человек несет действительную вину за случившееся, а ведь известно, вину может нести только тот, кто хоть сколько-нибудь действительно свободен.
Противопоставление Хайдеггера простому помору может казаться сомнительным. Но мимоходом заметим, что Хайдеггер сам любил поучиться «уму-разуму» у крестьян, о чем еще скажем позднее. А пока скажем, что у Тихона есть внушительный союзник, хотя сам Тихон и знать об этом не знает. В Парижских рукописях Маркса мы можем найти интересное рассуждение: «Для изголодавшегося человека не существует человеческой формы пищи, а существует только ее абстрактное бытие как пищи: она могла бы с таким же успехом иметь самую грубую форму, и невозможно сказать, чем отличается это поглощение пищи от поглощения ее животным. Удрученный заботами, нуждающийся человек нечувствителен даже по отношению к самому прекрасному зрелищу; торговец минералами видит только меркантильную стоимость, а не красоту и не своеобразную природу минерала; у него нет минералогического чувства». Из этого размышления мы можем понять, что человек, исторически поставленный в определенное отношение с бытием, видит это бытие в зависимости от этого отношения. Задавленный торговец минералами не видит красоты, а только стоимость, потому что он поставлен в такие отношения. Но у Маркса, как известно, это отношение может и должно быть изменено в исторической перспективе. И это дело человека.
Дело человека — преобразить историческое бытие так, чтобы оно стало по-настоящему зримым, очеловеченным.
У Хайдеггера мы тоже можем найти много слов об историзме и даже скупую похвалу Марксу, но нигде не увидим реального историзма, реальной возможности самому человеку, человечеству встать в подлинное отношение с бытием.
В своем «Пармениде» Хайдеггер очень много размышляет на тему того, что бытие не только открывает себя, но и скрывает, и вот в этом сокрытии таится большая беда для человека. Так человек доходит до мировых войн и других чудовищных вещей. Опять же, всему виной метафизическое мышление, возникшее на почве новоевропейской науки. Большевизм для Хайдеггера — очень яркое явление этих процессов. Так, он пишет: «Имеющий уши, то есть способный улавливать метафизические основы и бездны истории и всерьез относиться к ним именно как к метафизическим, мог уже два десятка лет услышать сказанное Лениным: большевизм есть советская власть + электрификация».
Отсюда Хайдеггер делает вывод, что большевизм — это власть партии и полная механизация жизни. Полностью технизированный мир — вот цель большевизма. На следующей же странице Хайдеггер делает очень ценное замечание: «Наверное, часто обсуждаемый вопрос о том, порабощает ли техника человека или делает его господином, неглубок хотя бы потому, что в нем не спрашивается, какой именно человек может „овладеть“ техникой».
Но разве Хайдеггер настолько безграмотен, чтобы не знать о том, что марксизм как раз так примитивно вопрос не ставит, и вопрос о том, какой именно человек овладевает техникой, для него один из наиважнейших? Пожалуй, нет. Можно списать на то, что в годы войны с СССР, когда читались эти лекции, Хайдеггер был не свободен в своих высказываниях, но ведь и после войны, кроме вышеупомянутой скупой похвалы Марксу в «Письме о гуманизме», мы не найдем реально исторического развития темы.
Конечно, мы знаем, что советская власть стала в итоге не тем, о чем мечтал Ленин, но надо быть очень предвзятым человеком, чтобы увидеть в ленинском большевизме мечту о тотальном технизировании мира. Безусловно, без техники, без той же самой электрификации, прогресс был бы невозможен, и Ленин, это понимал, но понимал он не хуже Хайдеггера, что одна технизация еще ничего не решает. В конце концов какой смысл тогда в советской власти, если с технизацией отлично управляется капитализм и его формы власти?
Советская власть должна была стать тем, что поможет человеку встать в свободное отношение к технике в действительности, а не только в вечном обращении к наследию досократиков.
Но вернемся к Тихону. Этот персонаж примечателен еще тем, что также испытал опыт Ничто. На вопрос Воронского, видел ли Тихон мир не дурным глазом, Тихон отвечает: «Если бы не видел, не говорил бы… Ты на кочке в трясине сиживал всю ночь непроглядную? А я, малец, сиживал». Дальше Тихон описывает то состояние безысходности и ужаса, которое его охватило: «И знаешь, кричи, не кричи, все равно на десятки верст нет никого. Ты с жизнью прощаешься, тоска в грудях смертная, даже выть невозможно от тоски…» Но в этот момент Тихону и открылось, что такое мир: «Тогда-то и поймешь, какое есть все кругом, мир то есть. Он живое любит, для живого создан, в живом счастье и долю свою видит, вот главный сказ про што».
Ситуация, которая, казалось бы, располагает только к бесконечной тоске, рождает в голове помора неожиданную мысль о живости, осмысленности мира и бытия в этом мире. Тихон трудно постижимым образом выбрался не только из реального, но и «метафизического» болота, в котором пребывают поклонники хайдеггеровского Ужаса. Вероятно, и в том и в другом случае он смог найти точку опоры во вне себя. Самого себя из болота может вытащить только Мюнхгаузен.
Воронский, оказавшись в пустоте Ничто, нащупал одеяло, то есть наивно доверился ощущению. Но это спасительная наивность.
Чисто дискурсивно ни доказать, ни опровергнуть существование мира вне нас мы не можем. Именно ощущения, в которых мир нам дан, и предощущение того, что мир самобытен, есть основа дальнейшей рефлексии о мире.
В случае Воронского и Тихона, мир, самобытность которого дана «между делом», была подорвана, поставлена под вопрос опытом Ничто. Но в конечном итоге мир вернулся к обоим в своей самобытности. Ужас Хайдеггера обрекает нас на вечную двусмысленность в этом вопросе, хайдеггеровское бытие предпочитает упорно скрываться от нас, а просвет бытия, его реальная явленность, остаются, по большому счету, только словами. Но мы уже можем видеть, что бытие, как понимает его Хайдеггер, скорее частный случай, чем бытие в каком-то всеобщем смысле, то есть его бытие не есть бытие вообще, а травма самого философа и его эпохи.
Советский философ Михаил Лифшиц, отвечая своим корреспондентам о тайне улыбки Джоконды, писал: «Эта женщина есть прежде всего человек, стоящий в центре бесконечного мира, мудро созерцающий что-то важное в нем. Джоконда улыбается, но улыбка ее имеет не эмпирическое, житейское, а гностическое, созерцательное значение. Она выражает не состояние ее организма, а состояние мира, которому открыта ее душа.
Не знаю, как вам, а мне приходилось иногда замечать за самим собой, что я улыбаюсь познанию жизни, своему удивлению перед ней и даже самой мимолетности, конечным границам моего самостоятельного существования. Помню, что во время последней войны в такие моменты, когда я мог считать себя уже погибшим, я улыбался какой-то, разумеется, совершенно неуместной (с точки зрения данной жизненной ситуации) улыбкой. Человек, способный к созерцательной жизни, способный выйти из самого себя, смотреть на себя извне, — улыбается. Улыбка — это мысль, в ней — понимание...»
По мысли Воронского, у здорового, то есть не травмированного бытием человека, всегда есть точное предощущение самобытности мира, природы, ее бытийственности до него и после него. Хайдеггер прав в том, что словесным образом бытие вне меня не докажешь. И возможно, опыт Ничто может в этом деле сыграть свою роль. Но также он доказал, что его собственная философия для этого не годится и только уводит в сторону. Ужас, опыт Ничто, пограничные ситуации не обязательно должны вести к тому, к чему они ведут у Хайдеггера, а ведут они к запутыванию вопроса о действительном бытии мира, к иррационализму.
Виктор Арсланов в своей книге «„Третий путь“ Андрея Платонова» пишет, что если раскрыть тайну философии Хайдеггера, если выяснить, что на деле представляет его бытие, то это будет частное бытие «профессора германского университета предфашистской и фашисткой эпохи — и ничего более, никакой другой реальности в нем не обнаруживается». Арсланов не является сторонником Хайдеггера, поэтому тем более интересно отметить, что верный ученик Хайдеггера Отто Пёггелер говорит значительно мягче, но нечто схожее. Размышляя о хайдеггеровском Ужасе, Пёггелер замечает, что Хайдеггер творил в эпоху ужаса, что прежде всего средние слои населения были загнаны в это состояние. И признает, что уже тогда встал вопрос, не есть ли философия Хайдеггера, «философия страха и Ничто всего лишь выражением настроения, свойственному нынешнему времени»?
Хайдеггеровская философия Ужаса не вполне сводится к крику эпохи. Но этот отчаянный отказ человеку в его подлинных возможностях объясним тем, что это все же выражение лишь частного бытия немецкого профессора, пребывающего в затхлой атмосфере германского университета 20-х годов. То есть такого бытия, которое скорее закрывает горизонты своего понимания, чем открывает. Или, по выражению Лифшица, бытия малого, куда входят человеческая психофизиология, социальное положение, в общем, те силы, что лежат позади человеческого сознания и механически его определяют. Лифшиц не был наивным оптимистом и понимал, что опыт Ничто не только имеет место быть, но и действительно способен замкнуть человека, существенно ограничить его возможности. Но, в отличие от Хайдеггера, он не считал, что это является абсолютно необходимым итогом.
Наше малое бытие необязательно только лишь травма, оно может быть более или менее истинным и позволять видеть мир перед нами, большое бытие в его истине.
Хайдеггер часто рассуждает о просвете бытия как об истине бытия, как о просторе в самом бытии, который позволяет пролиться свету во тьму, разомкнув тем самым стену тотального мрака. Но как просвет бытия возможен и зависит ли он от действия человека — из Хайдеггера мы не поймем. В малом бытии Тихона, Воронского, было что-то такое, что давало шанс на более благоприятный исход после столкновения с Ничто.
Несмотря на то что мысль Хайдеггера глубока и утонченна, его подход к решению проблемы отношения человека (присутствия) к миру — лишь суррогат. И это не единственный суррогат, который предлагает нам Хайдеггер.
Если, по Хайдеггеру, Ужас лишь наступает, от него некуда деться маленькому человеку, то марксистская философия, в лице Маркса, Ленина, Лифшица, Воронского и других, говорит, что Ужас не так силен, как порой представляется перепуганному обывателю от философии.
Есть нечто сильнее Ужаса и Ничто, а именно тот бесконечный мир, который дан здоровому человеку и способен вырвать его из состояния оцепенелости, если человек сможет найти в нем точку опоры.
Истинное, свободное отношение человечества к бытию не дается даром, сам человек — автор и актер своей драмы, как говорил Маркс. Или: «В общественной и личной жизни они восстановят могучие силы бытия, освободят из-под спуда прекрасные человеческие инстинкты, эмоции, усилят, укрепят их, приумножат первородное богатство их».
На сегодняшний день ни марксистские идеи, ни хайдеггеровский подход не одержали победы. Но есть все основания полагать, что история человечества с его борьбой за действительный, а не мнимый хайдеггеровский «просвет бытия» не закончилась.
