«Вцепимся в слова, чтобы отвлечься от страданий». Лингвистическая психотерапия как способ осмыслить личное горе

Публикуем дневниковые записи эмигрантки, которая уехала из московских хрущевок в США и обрела спокойную жизнь в двухэтажных нейборхудах. Но война в Украине и шутинги на соседней улице в американском городке вернули героиню в оставленную реальность, и в новостях она слышит звон колокола по самой себе. Документальный очерк преподавательницы языковых курсов осмысляет экзистенциальные тупики, в которых находится чувствующий себя беспомощным «маленький» человек: как эмпатия к чужим страданиям не дает обрести личное счастье, из-за чего возникает чувство вины за других и как объяснить убийцам, в чем ценность жизни.

Советский Союз закончился ровно тогда, когда я родилась. А книжки остались. Все детство я читала эхо Союза: «Тимур и его команда», «Три толстяка», «Денискины рассказы», повести Крапивина и Алексина. Как-то раз прочла у последнего: человек не может быть счастлив, когда страдают другие. Я опешила. Всегда ведь кто-то страдает — значит, счастья не видать. Придется всю жизнь искать этих страдающих, чтоб им помочь, заставить их уже наконец перестать страдать и самой стать чуточку счастливее.

В детстве я часто навещала бабушку в больнице и видела там больше всего страдающих. Поэтому решила стать врачом. Выросла, поступила в мединститут — и началось. Страдание так страдание. Классы, разбитые, как после бомбежки, зверский холод, студенты сами как звери — вечно гогочут и говорят только о гадком и пошлом. То вставят в глазницы и рот черепа ластики, то разглядывают одногруппниц и обсуждают, кто из них целка. Еще и бесконечная скучная зубрежка. Я чувствовала себя очень тупой и все время страдала. И решила, что уменьшить в мире количество страданий можно, лишь избавив его от нерадивого врача в моем лице. Бросила мединститут и пошла учиться на иняз.

Учить слова, ловить ртом склизкие оболочки крохотных абракадабр на других языках и разжевывать, осмысляя их горько-острый или сладко-кислый новый вкус, было гораздо легче, чем запихивать в себя по частям человека с его оболочками мошонки и кругами кровообращения. И я решила избавлять мир от страдания — через слова. Подальше от грязи и пота больных тел.

Я жила в нежном коконе слов, переваривая языки и попутно поучая всяких паучат. Но ученикам языки не приносили такой радости. Они вздыхали, ныли, отлынивали. Не хотели элизы дулиттлы становиться прекрасными леди. Я плюнула и уехала в Америку, где все говорили на любимом моем чужом языке. Он сформировал во мне другую языковую личностью. И личность эта не читала Алексина, а читала Хемингуэя. Одержимость чужими страданиями была в меньшей степени свойственна этой личности.

В Америке было место празднику, который, как я верила, всегда будет со мной. Стоит лишь выбраться из-под серого московского неба.

И все так ладно у меня получалось в Америке: работа в университете непыльная, у коллег всегда смол-ток наготове, и вместо хрущевок — уютные двухэтажные нейборхуды. Но эхо Союза вновь разбушевалось, и началась война. О счастье теперь и речи быть не могло. Гибнут люди, бегут из домов — и в этом виновата моя Родина. В детстве меня воспитывали советские книжки, пока мама ходила на работу. А в университете — старина Хэм. Поэтому я точно знала, по ком звонил колокол, и принялась страдать по-крупному. Когда страдание немного утихало, я открывала интернет и снова скролила новости. Читала на русском, на английском, на немецком, итальянском и даже на украинском. С извращенной всеядностью заглатывала все подряд. Украинцы пишут «бий свинособак» — надо читать, «мелкопоместные русские писаки жопу президенту лижут» — надо разбираться, the opposition flees to Yerevan — надо обратить внимание.

Так тошно мне стало, что я русская и война тоже русская. И совсем мне расхотелось быть русской. Тут еще американцы набежали и стали меня жалеть: мол, как я и чего, нужно ли что, у нас тут то Ирак, то Трамп, мы позориться привыкли, знаем, что ты не выбирала страну, где родиться. Подкармливали меня, непременно что-то русское добывали: то гречку, то конфеты «Мишки в лесу».

Подчеркивали, что мне особый русский корм нужен, чтоб русскость поддерживать, пока та от стыда чахнет.

«Ты политический протестант. Тебе лучше тут остаться насовсем», — говорили американцы. Я им сначала поверила, а потом подумала: «Ну какой я протестант, я ортодокс, протесты у меня странные, маленькие: тут новости переведу из опальных газет, там стишок напишу. Я вернусь — на меня и внимание никто не обратит».

Я запомнила американскую доброту и решила, что тоже нужно причинить пользу миру. Буду учить украинских беженцев языкам бесплатно. Им нужно, а от меня не убудет. Перед тем как набрать группу, куратор спросил: «Извините, пожалуйста, я правильно понимаю, что вы на мове ни бе ни ме?» Я ответила, что умею только читать про свинособак и стихи Леси Украинки. Мне стало стыдно, что я не подготовилась. А могла бы начать учить украинский, еще когда Крым оттяпали. Преподавать меня все-таки взяли. Собрали группу из пяти симпатичных женщин, маме моей ровесниц, которые находились в Ирландии. И начала я их учить по зуму.

Составила план уроков, подготовила допматериалы. Посмотрела на себя в зеркало, проверила, не засветился ли нимб над головой от волонтерских усилий. Пока нет.

Преподавание языка — вещь интимная, все время приходится обсуждать что-то дикое: кем вы работаете, где живете. Это present simple, самое простое время. Но с экрана на меня недоуменно смотрели 6 пар глаз. Какой уж тут present, один past.

Говорят на английском:

— Я была физиотерапевтом, жила в Киеве.

— Я преподавала математику в колледже.

— У меня была йога-студия в Днепре и дом с бассейном. Сейчас там, знаете, какая погода летняя, а тут ветер и дождь, ветер и дождь все время и сосед (как сказать «курит траву»?) траву курит постоянно, и вонь на весь дом.

— К этому привыкнуть придется, у них в странах Запада так принято, — я вежливо делюсь культурным опытом.

— Да, а еще я очень скучаю по дому. Как будет «скучать»?

— Это глагол miss, — набираю miss в чате зума и объясняю, — это и «скучать», и «пропустить», например miss a lesson, miss a train.

— Так это понятно, все скучают, — возмущенно перебивает другая студентка.

Мы занимались два раза в неделю, в ласковой и доброжелательной атмосфере, а война где-то там, где их дом past simple, все идет и идет.

Говорят на английском:

— Начинаем второй юнит. Наша новая тема «Счастье». Аня, прочитайте, пожалуйста, первое задание.

Аня читает:

— Распределите по шкале от 1 (самое важное) до 6 (самое неважное) предметы, важные для счастья: семья, веселое времяпрепровождение, здоровье, деньги, друзья, хорошая работа.

— Очень хорошо, — на столе передо мной лежит клочок бумажки, на котором написано very good, чтобы не забывать хвалить студенток. — Вы, Аня, начинайте отвечать и объясните, почему в таком порядке расставили.

Аня взахлеб начинает отвечать:

— Так, 6 семья, 5 здоровье, 4 друзья, 3 веселье, 2 работа, 1 деньги. Я, знаете, после 24 февраля переосмыслила все, совсем по-другому оценила. Знаете, у меня была работа и деньги были, а теперь ничего нет, и это, как оказалось, не так и важно.

Я чувствую, как лицо каменеет, как пальцы под столом деревянно цепляются за джинсы.

— Аня, вы, наверно, перепутали: 1 семья — самое важное и так далее в обратном порядке.

— Ой… да…

— А то я вас слушаю и думаю, как же так — деньги на первом, семья на последнем, с вами же дочка там вроде, думаю, интересно слышит ли она вас.

Аня смеется. Я смеюсь. Остальные тоже улыбаются.

Урок заканчивается.

— Спасибо, хорошего вам дня! — все машут из зумных окошек.

Я закрываю крышку ноутбука и смотрю в окно, за которым тихая американская улица тихого американского нейборхуда.

Пытаюсь представить, каково оказаться не по своей воле в другой стране да еще в непонятной Ирландии, где с одной стороны Британия, а с другой океан, и говорят все с непонятным ирландским акцентом.

Слышу, как подъехала машина. Мы с коллегами едем на Ниагару. Там хорошо ходить, шумит водопад и можно даже ни о чем не разговаривать. Только любоваться. На обратном пути можно заехать в Волмарт и купить слабоалкогольное пиво в маленьких банках. А можно и не заехать.

В России стояла глубокая ночь, когда мне написала мама. Я даже не успела внятно подумать про бабушку, которая у меня очень старенькая. Только сердце сжалось от страха, пока открывала сообщение:

«У вас в магазине стрельба. Ты в порядке? Твои друзья в порядке?»

«Да, все хорошо, мы гулять ездили на Ниагару, — отправила фото: на фоне огромного потока и водяной дымки я и мои американские друзья. — Напугала меня, спи. Доброй ночи!»

Сразу по привычке открыла новости и начала читать про свой американский город. Про свой Волмарт и про тех людей, которых я не знала. И которых убили.

На следующий день у меня опять урок, и мы опять говорили про счастье. Я дала студенткам задание записать пять вещей, которые за прошедшую неделю заставили их почувствовать себя счастливыми. Разговор с соседями у магазина, учитель похвалил за домашку, дочь убралась в квартире.

Каждому я говорила very good и задавала какой-нибудь мелкий вопрос.

— У вас там жарко? — спросила в ответ Аня, самая бойкая студентка. — Вижу, что на вас легкое платье.

— Да, 32 сегодня.

— Хорошо там, в Америке, значит. А у нас все дождь и дождь, час льет, час не льет.

Растерянно смотрю на экран, хочу сказать:

— Хорошо в Америке, да, хорошо. Если ты не черный. Если белый, куда ни шло. А если ты черный, так найдется какая-нибудь скотина, которая проедет 200 километров до самого черного района штата, чтоб расстрелять черных пенсионеров в продуктовом магазине. Их имена я прочла в интернете:‌

Рут Уитфилд, 86, есть сын,

Перл Янг, 77, мать и бабушка, регулярный волонтер кухни для бедных,

Кэт Мейсси, 72, писала для городских газет, участница движения за гражданские права и образование,

Ховард Паттерсон, 67, священник, помогал по выходным развозить покупателей магазина,

Селестин Чэйни, 65, пережила рак груди, бабушка 7 внуков,

Аарон Сэлтер, 55, охранник магазина, бывший полицейский, пытался остановить нападавшего,

Андре Макнил, 53, отец и брат, дядя и друг, покупал праздничный торт для сына, которому исполнилось 3.

Уроки наши, может быть, вылетят в трубу, и я так хочу, чтобы весь английский умещался для вас в хэлло и сенкью на турецком курорте. Но пока давайте вцепимся в слова, артикли, времена, чтобы хоть на полтора часа отвлечься от страданий. Какое уж тут счастье, Алексин, какое уж тут счастье, юнит номер 2. Порядочный человек может лишь отвлекать других от их страдания грамматическими тестами и письменной домашней работой.

Пока мы еще живы, я тоже хочу написать про всех вас. Может, если написать заранее, тот, кто придет в нас стрелять, поймет, что мы не просто свинособаки и укропы. Мы умещаемся в одну строчку, но эта строчка все равно важнее, чем любая громадная блажь об империи.

Света, 46, мама и педагог, вдова, самая старательная студентка в группе,

Ирина, 42, жена и мама, психолог, пропускает занятия, но старается,

Аня, 50, мама и бизнесвумен, самая общительная студентка,

Ольга, 53, мама, физиотерапевт, старается, но нужно перевести в группу полегче,

Наташа, 45, жена и мама, стоматолог, верит, что сможет найти работу по специальности, если подтянет язык,

И я тоже пусть буду здесь. Маша, 30, дочь и внучка, преподаватель английского, старается хвалить студентов, чтобы они не стеснялись больше разговаривать.

Может, так будет понятно тем, кто захочет стрелять?

Из окошек на экране на меня вопросительно смотрят студентки. Я улыбаюсь:

— Аня, если бы счастье было в жаркой погоде, то мы бы добавили такой пункт в то упражнение с цифрами. Я уверена, будет и у вас солнечно.