Громкое дело канских подростков, которых приговорили к настоящим срокам за подготовку взрыва здания ФСБ в компьютерной игре Minecraft, — легло в основу новой остросоциальной антиутопии Дмитрия Захарова «Комитет охраны мостов». В фантастическом мире и мистических образах романа угадывается современная Россия — с репрессиями, полицейским насилием и сфабрикованными делами.
Литературный критик Михаил Ищенко подробно разбирает сюжет произведения в том числе для тех, кто его не читал, и рассказывает: почему представителей власти в романе называют «синими» и как они связаны с мертвыми, какую природу имеет их начальник Зимний Прокурор, с какой целью автор использует звериные метафоры, что общего у текста с гоголевским «Ревизором» и волшебными сказками, зачем родители арестованных подростков проводят кровавые ритуалы и какими средствами писатель создает атмосферу первобытного ужаса перед хтоническим злом.
«Комитет охраны мостов» Дмитрия Захарова закономерно вышел в серии «Актуальный роман» редакции Елены Шубиной. Серия, прозванная в читательской среде по-простому «политической», призвана поднимать остросоциальные темы и рефлексировать над окружающим нас дивным новым миром. Почему эта книга актуальна? Потому что аппарат рефлексии над поздней Россией обзавелся содержательным инструментарием, и вместе с этим устоялись определенные модели функционирования системы. Иными словами, говорить теперь стало о чем и при помощи чего. Это вполне своевременная и довольно смелая книга с утопическим оттенком сражающегося общества, о бравых журналистах, затыкающих рты (иногда буквально) представителю или агенту власти и способных почти в одиночку, если не перевернуть систему, то найти в ней болевые точки, при помощи которых враг оказывается наказан.
Вдохновение и традиция: что из себя представляет сюжет романа?
Это история о том, как группа подростков собиралась взорвать четвертый красноярский мост в компьютерной игре Minecraft. Как полагается в авторитарном государстве, их, конечно же, взяли под стражу под предлогом «на самом деле они хотели взорвать и настоящий мост, а игра — всего лишь подготовка». В тексте есть несколько основных фабульных веток, которые связаны между собой в одном центре — арестованные дети.
Первая линия связана с молодым журналистом-расследователем по имени Никита. В романе он — надежда журналистики, человек, который не боится идти против действующей власти и всегда желанный гость на любом светском мероприятии Красноярска. Несмотря на свою явную оппозиционную настроенность, в администрации города у Никиты есть видный покровитель Селиванов, присматривающий за журналистом то ли по собственному желанию, то ли по просьбе своего начальства. Он же сообщает Никите о том, что молодому журналисту предлагают официально слетать на север Красноярского края, чтобы показать объекты, о которых Никита пишет не самые лестные статьи и которые документально связаны с красноярским мостом — угроза ему, согласно сюжету романа, исходит якобы от арестованных детей.
Однако Север встречает журналиста в такой манере, будто тот в качестве ревизора попал в текст Гоголя: чиновники хитро улыбаются, всюду степная пустота с налетом отмытых денег, о чем Никите становится ясно в первый же день, а гостя только и делают, что пытаются накормить и отвлечь.
Диалоги схематично можно представить так: «— Разве у вас не должны быть готовы объекты? — Они готовы, ну, почти готовы. Вас уже накормили?»
Примечательно, что, если рассматривать такие внезапные порывы поставленных лиц накормить героя, то они могут отсылать к пропповской «Морфологии волшебной сказки». По труду ученого, персонаж, попадающий в сказочное пространство мертвых, должен поглотить их пищу. Герой «Комитета охраны мостов», судя по всему, принимал пищу по необходимости или расписанию, а не «из рук» чиновников. Не удивительно в таком случае, что он остался верен своей позиции и завершил работу над расследованием так, как ему хотелось.
Вторая линия связана с другим журналистом — Серёгиным. В отличие от Никиты, он опытный, имеющий связи с коллегами в разных городах. Поэтому именно с ним связывается некий человек с просьбой осветить проблему ареста детей, причем сделать это не в Красноярске (где и так все в курсе), а в Новосибирске — другом крупном сибирском городе. Именно там Серёгин выясняет, что проблема ареста детей — систематическая и как опытный журналист решает провести свое расследование. Угрозы, избиения, пытки, внезапная помощь — со всем этим сталкивается Серёгин в Новосибирске, однако решает довести дело до конца и приходит к шокирующим результатам, после чего возвращается в Красноярск с информацией.
Наконец, третья фабульная ветка — это сами родители арестованных детей, которые собрались в одном загородном доме, чтобы избежать прокурорского преследования, и продумывают план действий. Комитет собрала женщина по имени Женя, когда поняла, что беспредел не сможет закончиться, если не остановить его самостоятельно. Собрав других родителей, слетав на север Красноярского края в поисках ответа, она поняла, что их проблема носит характер потустороннего, чего-то невидимого, но ощущаемого. Поэтому было решено справиться с задачей схожим образом: невидимо, но ощущаемо. Сплести едва заметную сеть для поимки главного антагониста, но использовать в качестве материала собственные волосы — жертвенные волосы родственников арестованных детей. Таким образом, собранный родительский комитет обладает сектантским оттенком с эзотерическим знанием. Поэтому икона «Зимнего Прокурора» и ежедневный ритуал, о которых мы скажем ниже, вписываются весьма органично.
Сюжет развивается стремительно. Он обладает высоким событийным темпом и не дает перевести дух.
Это лихорадочное произведение, где далеко не всегда ясно, что правда, а что ложь. Но ведь новейшая Россия абсолютно такая же лихорадочная и порой лишенная смысла. Однако не лишенная беспредела. А беспредел, как любой феномен, обладает причинами, и над ними в тексте пофантазировал Захаров.
Следует отметить референс, который очевидным образом был использован автором романа. Речь идет про нашумевшее дело Никиты Уварова, который, по словам следствия, планировал взорвать здание ФСБ. Сам Никита — осужденный на пять лет колонии — планировал взрыв всего лишь в игре Minecraft. Выбор места действия в романе не случаен, потому что Уваров жил в Канске, Красноярский край. Следует отметить, что, вдохновившись материалами судебного дела, Захаров в некотором роде продолжает традицию «уголовного романа» — жанра, ставшего невероятно популярным в 1860-е после Судебной реформы Александра II, требующей гласности и независимости. С тех пор писатели могли полноправно присутствовать на заседаниях суда и слушать материалы дел, которые ложились в основу их произведений.
В мире животных: мощь и бессилие
О чем же все-таки этот текст? Это роман о борьбе и соперничестве, причем в самом широком смысле. Книга пропитана оппозицией (к власти) и одноуровневыми оппозициями, потому что без них невозможно соперничество. Например, соперничество между Красноярском и Новосибирском — чисто сибирская фишка, о которой знает каждый, когда-либо проживавший в одном из этих городов. Приведем поясняющую цитату:
«Красноярец должен хихикать над Новониколаевском (как звали Новосиб в прошлой жизни). Называть его „город с метро“, баюкая собственную травму — недоступность завывающих подземных поездов. Наконец, обязательно упоминать отсутствие в Новосибирске заповедника „Столбы“ — как финальный аргумент в пользу бессмысленности города-конкурента. Перетягивание короны „столицы Сибири“ — обязательный дурацкий спорт двух миллионников».
Самое интересное, однако, не в том, что есть феномен борьбы между недовольным обществом и властью, журналистами и прокурорами, двумя сибирскими городами, а в том, как он представлен. Речь идет про уподобление миру животных. Зверь на обложке (о котором мы подробнее скажем ниже) связан с государством изнутри. Его глаза разного цвета (красный и синий) намекают на принадлежность к исполнительной власти и напоминают полицейский проблесковый маячок на автомобилях. Изображение хуманизированного животного сразу располагает к зоологическому рассмотрению сюжета. Уже в начале текста происходит расчеловечивание чиновников:
«— Да ты внимательно на них глянь! Посмотри в их глазные прорези! Видишь, там нет-нет да и пробежит такая рябь? Такая трясогузка внутренняя порхнет, да? То есть в кишках все еще запрятан человек, который что-то там сучит гордо. Не до конца сквасился. Как я могу что-то запретить этому… существу?!»
По всему тексту возникают особые эпитеты и характеристики героев, связанные исключительно с миром зверей. И если сначала кажется, что зверями являются здесь только «прокурорские», наделенные властью, то в течение текста становится ясно, что это борьба между животными. Использование таких глаголов, как «задрать», «выть», «ошкурить», «забить», «вопить» и т. д., применяется не только для «прокурорских», но и для персонажей, представленных по эту сторону в качестве протагонистов.
Расчеловечивание происходит повсюду, борьба между двумя сторонами по-настоящему кровавая. Но эта борьба — не просто борьба интересов, это межвидовое соперничество. В тексте две стороны представлены как естественные враги, подобно животным, однако устроены сложнее (они же люди). Власть находится в позиции хищника, оппозиция — травоядного.
Если угодно, их соперничество можно рассматривать как борьбу между полноценным зверем и кастратом. Причем позиция сильного всегда будет у власти, и здесь не важно, кому она принадлежит: либералам или консерваторам, коммунистам или националистам и т. д. Оппозиция всегда находится в положении более слабого, оказывается спровоцированной на борьбу. Поэтому в тексте этот мир животных можно представить в качестве «жрущих» и «сжираемых». А поле битвы — городские джунгли.
Приведем две цитаты, стоящие друг за другом в тексте, которые в точности отражают позицию о том, что пространство романа — царство животных. Это разговор журналиста-расследователя Серёгина и пойманного им провокатора, работающего на власть, Бахи.
«— Не, ну как, — отозвался Баха, — нужно же их (невиновных осужденных детей. — Прим. ред.) сначала потрогать, что они за звери такие. Это же интересно! Ну и полезно узнать врага».
«Серёгин в очередной раз удержал себя, чтобы не спросить: дескать, вот врага, правда-правда? Здесь всегда есть ловушка: разговаривая с глазу на глаз <…>, ты рано или поздно обманешься, будто тот, с другой стороны, тоже человек (курсив автора статьи), и будешь спрашивать его, как спросил бы человека. И ждать, что он ответит как теплокровный. Но он — древнее чудовище, выползшее из адского жерла».
Авторский голос, преследующий читателя на протяжении всего текста, не раз дает подобные подсказки и даже говорит прямым текстом: «Но тут случилось то, что часто случается в мире животных в самый неожиданный момент…».
Однако власть в романе наделена не только животными чертами. У обычных граждан страх перед властью носит эзотерический оттенок, исполнители наказания и их окружение наделяются чертами чудовищ, пробуждают первобытный страх перед сильным и неизведанным. И такая реакция, само собой, рождает конспирологический оттенок, причем не только, как должно показаться, со стороны слабых, но и со стороны власти и ее адептов. Это связано с особым статусом их «начальника», о котором скажем ниже. Они уверены, что отличное от официальной повестки мнение — это проплата извне, «занос» и шпионство. Схватившие Светлану, одну из матерей обвиняемых подростков, «прокурорские» девушки гармонично сочетают в себе звериную дикость и конспирологическую настроенность в отношении того, с кем они «сражаются»:
«— Вы вообще лю-ю-у-уди? — провыла Светлана.
Снегурочки осклабились.
Мы-то люди, — сказала та, что пониже (иначе различить их у Светланы по-прежнему не получалось), — а вот ты фашистка. Фашистка, мать фашистки.
Синих это словоигрище очень развеселило.
— Фашистка! — подбрасывала на языке взрывающиеся слоги первая.
— Фашистка! — хохотала-ухала вторая».
«Давайте перемолвим безмолвье синих молний»: представители власти в романе
Остановимся подробнее на представителях власти. Для начала скажем о том, почему в романе их называют «синими». Это связано с основным сюжетным конфликтом. Дети хотели взорвать мост в Майнкрафте, а их посчитали террористами, готовящими диверсию. Но посчитал кто? Посчитало следствие, прокуроры. «Синие» они, во-первых, потому, что носят синюю форму. Примыкающие к ним прихвостни тоже зовутся «синими». Здесь впору вспомнить о том, что некогда полицейская форма (во времена милиции) была синего оттенка. Нынешняя полицейская форма чаще всего темно-серого или черного цвета, но «синими» от этого они не перестали быть. Симптоматично, в одной из интерлюдий романа — «Дарья Лапина / Кошечек, собачек» — судья говорит: «Пригласите, сейчас мы будем допрашивать милиционера. Тьфу ты, путаю до сих пор». Во-вторых, «синей» партией можно назвать «Единую Россию». С одной стороны, их главный цвет — синий. С другой стороны, судьи, прокуроры, полицейские, провокаторы и прочие подчиняются «синей партии», значит их тоже можно назвать «синими». Примечательно, что некогда символ России — медведь — оказывается на страницах романа в первую очередь символом партии:
«<…> будучи боссом медвежьей партии, он однажды оставил политсовет на „продлёнку“ после основного обсуждения».
Образ медведя теперь ясно ассоциируется с «Единой Россией». Для полноты картины продемонстрируем еще одну цитату из путешествия журналиста Никиты на Север Красноярского края:
«Но главный тут — двухметровый набитый медведь в центре зала. Он держит в лапе чучело орла — таким образом, будто собирается долбануть птицу со всей дури об пол.
— А это у вас что такое? — спрашивает Никита, рассматривая композицию.
— А-а-а, — обрадованно отзывается смотритель, — это же Путин навешивает Обаме!
— Чего?..
— Ну мы так медведя еще когда назвали, — смеется смотритель, — Путин! Он проезжал тут, а на следующий день медведя подстрелили. Привезли — ну точно президент!»
Медведь, таким образом, является еще и символом Путина. Россия и президент в понимании жителей отдаленных регионов в тексте — это одно и то же. Такая схема выглядит довольно просто:
«Синие» прокуроры и прокурорские, «синяя» партия и ее прихвостни — все эти элементы преследуют читателя в тексте до определенных пор. Но помимо этих характеристик, «синие» — это еще и мертвые. Вот с кем столкнулась Светлана, мама одного из обвиняемых детей:
«Светлана все же наскребла каких-то куцых поручителей и снова прибежала в следком. Она была так благодарна, когда ее принял Валерий Авдеевич. Почти счастлива. Он ведь и оказался вполне нормальным. Совершенно человеческим: очки, испачканный галстук, веселые глаза. Разве что был слишком бледным. Почти синим (курсив автора статьи)».
И это не единственный случай, когда Захаров намекает на мертвецкую природу наделенных властью людей. Когда Светлану сопровождают две «прокурорские» девушки, все более настойчиво возникает безжизненное пространство:
«Она впервые всерьез обратила внимание на своих попутчиц, только когда машина уже набрала скорость, рванув в сторону Воронова. Люди они вообще или нет? Если не присматриваться, то вроде похожи. Но этот холодец вместо лиц, эти мертвецки-синеватые губы…».
Вечнозеленый прокурор: кто такой Кыши-Кыс
Их «Бог», начальник — некое существо, которого называют Зимний Прокурор. Но это его должность. Его имя Кыши-Кыс. Это чудовище, которого боятся все — и обычные граждане, сталкивающиеся с беспределом судов, и сами прокуроры, чиновники, судьи, поскольку «начальник» суров и ошибок не прощает. В течение книги становится заметно, что они прислужники чего-то первобытного и очень безжалостного:
«— Нет, — взгляд Альфа стал наконец совершенно лишен иронического блеска, в нем проявилось что-то другое, более древнее, настоящее».
«— Глюки так глюки, — не стал спорить Селиванов. — У меня, кстати, был недавно по пьяни, я там разговаривал с хорьком в прокурорских погонах».
Кыши-Кыс — некто, изображенный на обложке книги, вселяет страх и ужас в родителей, собравших комитет. Возникает ритуальная процедура, от которой некоторым членам комитета даже становится не по себе. Приведем большую, но важную цитату:
«На дальней от лестницы стене — в окружении каких-то мини-полочек и гнутых подсвечников — висело то, что очень плохо клеилось к флипчарту: большая странная икона в серебре и золоте.
Виталий направился именно к ней. Деловито слил что-то из блюдечек, стоявших прямо перед иконой, в непрозрачную канистру. Открыл в стене дверцу, поменял канистру на другую точно такую же и, с силой несколько раз ее тряхнув, принялся заполнять опустевшие тарелочки заново.
— Это змеиное молоко, — сказал он.
Аслан из этого понял чуть меньше, чем ничего.
— Ну, в основе оно козье, — улыбнулся скрипичный гений, повернувшись к Аслану, — тут две козы во дворе, но только не вздумай его пить, отравленное.
<…>
Пока Аслан рассматривал статусного бастокефала, Виталий споро расставлял блюдца на специальные крепления, окружавшие икону справа, слева, снизу и сверху.
<…>
— А-а-а, — сообразил Виталий, — ты же еще не знаешь процедуры. Простая. Надо капнуть капельку крови в молоко, это защитит твоих от прокурорских — до следующей перемены блюд».
Кто же такой Кыши-Кыс? О нем отзываются с содроганием, его существование не требует доказательства, потому что все, встретившись с ним однажды, помнили о нем всегда. Об этом свидетельствует важный пассаж, в котором отец Аслана рассказывает сыну о существовании чудовищ, расположившихся в городах и свивших себе гнезда; забирающих детей и не только.
Аслан — один из родителей собранного комитета. Когда он узнал об аресте своего сына, то пытался найти помощь, отдать последние деньги любому, кто был способен вытащить его ребенка из прокурорских «лап». Но, как и должно было произойти в диких условиях расчеловеченных персонажей, помощника, взявшего деньги, убили, зарезали, «загрызли». Лишь потом на Аслана смогли выйти родители из комитета и завербовать к себе. Итак, упоминание в разговоре Зимнего Прокурора — это как разговор о чем-то, что имеет одну суть, но многолико. Поэтому определить «что это за зверь?» не получается сразу:
«Центральный образ напоминал те, что посвящены святому Христофору в его песьеголовой ипостаси. Только здесь голова была не собачья, а то ли кошачья, то ли кунья».
Здесь же можно вспомнить реплику покровителя журналиста Никиты Альфонса Селиванова о том, что он разговаривал с хорьком в погонах, явно имея в виду Кыши-Кыса. С одной стороны, он — строгий судья. С другой — непонятный зверь. У него обнаруживается и третья (но не последняя) сторона, когда у героини Жени случается разговор с таксистом на Севере:
«— Кыш — это порядок. Только порядок не любой, а какой был. Какой есть. Его собственный. Чтобы все боялись без приказа. Он в таком порядке вьет гнездо, он его жрет.
— Жрет порядок? Он же сам людоед, убийца.
— Ну нет, — заспорил таксист, — он людоед, только если смотреть снаружи порядка. Сам-то он считает, что выходит из хаоса ночи и выводит из него человека. Или сам же этого человека лепит — для него это одно и то же. И тогда одни люди служат ему, порядку, а другие — тем людям. А кто не служит — тот служит кому-то еще. Его врагам».
Помимо иерархической схемы взаимоотношений здесь представлен образ конкретного человека. Возможно, станет яснее, если я продемонстрирую номер автомобиля, в котором состоялся этот разговор: Э953ЛК. Отметим, что этот автомобильный номер советский, потому что в современном российском образце не может быть букв «Э» и «Л». Значит прочитать этот ребус можно как «советский 953». Число здесь сильно напоминает другое — 1953 — год смерти Сталина, а диалог похож на типичный спор двух сторон о советском «Вожде». Таким образом, Зимний Прокурор приобретает еще одно воплощение, маску.
В сущности, Кыши-Кыс — это аллегория репрессий и террора, зомбирующих своих кровожадных прихвостней; это то «нечто», которое погружает общество во мрак и ад. Это беспредел во плоти, но эта плоть подобна плоти Бога, одного из трех его инвариантов — Бога-Судьи. Того, кто требует жертвенности и судит строго. Того, кому нужна кровь. Поэтому возникает образ крови, которую подмешивают в козье молоко «родители-комитетчики». Но на постсоветском пространстве важен «план выполнения», и кровь не может исполнить количественную роль. Поэтому возникает мотив обрубленных пальцев, и у прислужников-прокурорских существует план по их количеству, который им необходимо выполнять. Пальцы жертв — именно то, что требуется Зимнему Прокурору, и они становятся страшным рычагом воздействия на жертв беспредела:
«В нем (свёртке — Прим. ред.) лежал палец. Маленький аккуратный мизинец. Желтушно-серый. Страшный, как восковые трупы в своих музеях. Страшнее».
Кыши-Кыса никто не видел, но никто не сомневается в его существовании. Просто есть «знающие» и «не знающие» о нем. И это не случайно. Как говорилось выше, это аллегория беспредела, и здесь релевантно рассмотреть важный момент романа. Реален ли, собственно, Кыши-Кыс? Для этого обратимся к двум кажущимися обычными, но на самом деле дающими огромную подсказку цитатам о населенных пунктах:
«Никто же не думает, будто в самом деле существуют Шумиха, Юрга-I или Кувандык. Это просто случайный набор звуков, нечто вроде тпру-у-у».
«Немолодой деревенский увалень с говорком неизвестно какого, скорее, выдуманного региона <…>».
В чем здесь суть? Продолжить ряд топонимов из первой цитаты довольно просто: Кускун, Июс, Шира, Сосьва и т. д. Приведенные цитаты из текста напрямую связаны с существованием Кыши-Кыса. Насколько реальны перечисленные в цитате и ниже населенные пункты? Настолько, насколько же и не реальны. Они реальны для тех, кто там бывал. Их существование вполне может вызывать сомнение вслед за героями романа. Кыши-Кыс, таким образом, столь же мифичен, сколь и данные места на карте. И они, и Зимний Прокурор настолько же существуют, насколько и не существуют. Он настолько же реален, насколько в современной России реально преследование независимых журналистов и СМИ, поиск «предателей», «агентов» и «шпионов». Преследование и есть, и его нет.
Для тех, кто не видит, либо делает вид, что все хорошо, либо настойчиво отворачивается от проблемы, для них преследований в государстве не существует. Для них не существует Кыши-Кыса.
Для тех же, кто столкнулся с беспределом лично, либо столкнулись родственники, друзья или коллеги, либо в случае, когда человек не отводит взгляд, наблюдая за насилием со стороны государства, которая перемалывает человеческую судьбу, то для них Кыши-Кыс вполне реален.
Кошки-мышки с властью и ее исполнителями в равной степени существуют для тех, кто их видит, и не существуют для граждан, которые намеренно отворачиваются, не желают видеть черное по белому. Кыши-Кыс одновременно есть и нет, он пережиток прошлого и актуальное настоящее, он мертв и жив. Он оказывается в позиции кота Шредингера, и даже его имя указывает на амбивалетность: это «кыш» и «кыс» — «прогнать» и «поманить». Это символ репрессивной машины, которая словно обладает коллективным сознанием и может как отогнать от себя, так и поманить, чтобы урвать кусок плоти, откусить жертвенные пальцы, сунутые в чудовищную пасть. Поэтому в тексте возникает мотив обрубленных пальцев, которые «синие» прихвостни, будучи адептами Зимнего Прокурора, забирают у своих жертв. Но они не обрубаются, как преподносит авторский голос, они откусываются дикими зверями в городских джунглях, которые оказываются полем смертельной погони хищников за жертвами.
Текст Захарова очень интересный для анализа, и для того, чтобы его всесторонне изучить, потребуется несколько подобных статей. Я упомянул вскользь лишь о главных героях — журналистах Никите и Серёгине, о некоторых родителях комитета и др. Их роль в произведении требует отдельного рассмотрения, как например: что общего в структурном плане между Никитой и Серёгиным и как они связаны с позицией центра в битве между двумя сторонами, почему Север оказывается местом «запредельного» знания и как он соотносится с Женей и Кыши-Кысом и т. д.
Эта книга по-настоящему страшная. Тексту удается пробудить в читателе первобытный ужас перед необъяснимым. Несмотря на то что роман написан не везде умело, и к нему возникает множество вопросов как редакторского, так и лингвистического толка, ошибки компенсируются контекстом, в который Захаров погружает своего читателя. Пресловутый мир вокруг нас интерактивно помогает очутиться в антиутопии автора. И то, что мы привыкли называть реальностью, все менее скрытно симулирует нормальность и изо дня в день предоставляет контекст, воссоздающий художественное пространство «Комитета охраны мостов».
Читайте также:
Рецензия на книгу «Дом листьев» или радуга безумного тяготения Марка Данилевского
Новый язык: как проза Линор Горалик иллюстрирует гуманистический поворот в литературе
Поэт отчаяния и абсурда. Как Франц Кафка сочинил нашу реальность
