«Человек может сливать агрессию в искусство». Художник Андрей Кузькин о бремени войны и формуле нормального мира

Андрей Кузькин — современный художник, известный концептуалистскими перформансами. Акционист кругами ходил в котловане с затвердевающим цементом‌, навечно замуровывал свои картины и личные вещи‌, 7 часов 43 минуты не отрываясь проводил карандашом линию на стене‌ и обнаженным висел над хлебными человечками.‌ Он двукратный лауреат премий Кандинского и «Инновация»‌, участник берлинской, венецианской, нью-йоркской и московской биеннале современного искусства. Работы художника есть в коллекциях Центра Помпиду, Государственной Третьяковской галереи, Московского музея современного искусства.

Год назад Кузькин эмигрировал во Францию, где продолжает создавать инсталляции, проводит художественные перформансы в лесу и по видеосвязи организует свою выставку «жить забыть жить забыть» в петербургской галерее Anna Nova. Мы позвонили Андрею в Париж, где накануне он провел акцию по «переобуванию» кроссовок, которые носил в России на протяжении 10 лет. В большом интервью художник рассказал, что самое трудное в эмиграции и что помогает заново наладить жизнь, как искусство может преображать агрессию и почему природа и рыбалка освобождают больше, чем всё культурное наследие человечества.

— «Жить забыть жить забыть» — второй ваш персональный проект в Петербурге. Как вы относитесь к этому городу и что для вас значит делать выставку здесь?

Я москвич, никогда не жил в Петербурге — приезжал как турист пять-шесть раз, мне нравилось гулять. Помню, была спонтанная поездка с моим близким другом Володей Мачинским.‌ Он приехал в Москву, мы выпили стакан водки в чебуречной, вернулись домой, купили билеты и поехали в Питер на два-три дня, было очень весело.

У моих друзей, которые живут в Питере, образ жизни действительно отличается от московского: это меньше про деньги, потому что [в Петербурге] их меньше, и больше про более тонкие материи, которые связаны с пониманием искусства, визуальной культуры, красоты городской среды. Москва — не культурная столица, но все равно там много культурных людей.

Не могу сказать, что люблю Москву, но люблю места в Подмосковье, которые знаю с детства. Это, наверное, главная потеря эмиграции (не говоря о людях) — места, с которыми ты связан. 

— Выставку открыли 13 октября, спустя год, как вы эмигрировали во Францию. Причем участие и в монтаже, и в ознакомительной экскурсии для команды вы принимали онлайн. Каково было создавать проект, находясь вдали от России?

Мы с женой уехали 12 октября [2022-го]. Это первый опыт дистанционного создания выставки — [раньше] я принимал активное участие в монтаже, бегал сам с шуруповертом, всегда контролировал процесс, ставил свет, что-то переделывал.

Спасибо галерее, что решилась на выставку и что мне за нее нисколько не стыдно. Посетителей очень много, меня отмечают каждый день в сторис, это приятно, потому что художник реализуется в контакте со зрителем. Пообщаться вживую со зрителями было бы круто, но пока я опасаюсь возвращаться в Россию, более безопасно и комфортно чувствую себя здесь [во Франции].

С другой стороны, присутствует ужасная ностальгия, желание вернуться. В России у меня были идеи больших проектов, но здесь их сложно реализовывать из-за отсутствия связей и больших финансовых вложений. Дома меня знают, у меня есть некий бэкграунд: каждое следующее высказывание для понимающего человека соотнесено со всем, что я делал раньше. Здесь же меня никто не знает — заново пересказывать истории, которых было очень много за всю жизнь, чтобы человек понимал, как я пришел к тому, к чему пришел сейчас, просто невозможно. А для меня это важно, я всегда оцениваю себя и других художников через сумму работ, творческую биографию, судьбу.

— Почему вы эмигрировали во Францию?

Друзья помогли сделать французскую визу, поэтому я приехал сюда, решил дальше никуда не ехать. [Эмиграция] — довольно болезненное для меня решение, каждый раз, переезжая на новое место, надо заново обживаться. Я был очень привязан к России, к местам моего детства.

Была бы виза другой страны, я приехал бы в другую. Мое искусство, может быть, соотносится больше с немецкой культурой. Среди международных проектов, в которых я участвовал, наиболее комфортно работалось в Германии, потому что было ощущение понимания. Менталитет немцев в чем-то похож на русский, их четкость мне нравится. Я общался с куратором Катрин Ромберг‌, и было ощущение, что мы разговариваем на одном языке.

Во Франции я пока не очень понимаю среду и людей, ленюсь учить язык. Я остаюсь собой и работаю, скорее, для русскоязычной публики.

Никаких планов на ассимиляцию у меня нет, все-таки есть план возвращения или жизни между странами.

— Над чем сейчас работаете в Париже?

Я продолжаю заниматься хлебными скульптурами. Серия называется «Кубики». У меня нет полноценной мастерской, я работаю дома в подвале, здесь мало места, поэтому [скульптуры] небольшого размера, 16 на 17 сантиметров. Это кубики из [вылепленных из хлебного мякиша] людей, напоминающие построение солдат в «каре», и такого же размера кубики из земли. Это про войну: я прочитал в новостях, что в Бахмуте на каждые 48 на 48 сантиметров по одному трупу (сейчас, наверное, уже больше). Образ мне запал.

Когда я только приехал [во Францию], через месяц-два запустил проект «Время войны». Но после того как началась война в Израиле, я перестал видеть в этом смысл. Мне говорили, что [акция выглядит] очень наивно, по-детски. Но тогда я так чувствовал, сейчас я перестал это чувствовать и такое ощущение, что я закончил проект, хотя говорил, что буду им заниматься, пока война не закончится.

Недавно был знаменательный день — впервые за год жизни во Франции я провел акцию в лесу.‌ Лес для меня — это зона свободы, где можно делать все что хочешь, когда и с кем хочешь. Я провел акцию [«Переобулся, или В поисках солнца«] в основном с русскими друзьями-художниками.

В эмиграции русских всегда тянет друг к другу и все группируются, потому что [их объединяют] один язык, одна такая «закваска».

Был еще француз, директор музея «Циклоп»‌ Франсуа Тайяд, у которого мы снимаем дом. Благодаря ему мы узнали о лесе [Фонтенбло]‌ и много раз туда ездили просто так гулять, собирать грибы. Наконец я решил, что надо начать там непубличную артистическую деятельность.

— В чем была суть акции «Переобулся, или В поисках солнца»?

Я нарисовал живописный круг, изображающий солнце, и повесил на дерево. Переобул кроссовки, оставил под кругом старые, в которых сюда приехал и которые носил в России больше 10 лет, и написал на обороте круга «Переобулся. 04.11.2023, 16:43». Эта фраза в России воспринимается как изменил себе, своим политическим взглядам. Но у меня, во-первых, это буквальная история, во-вторых, [она значит], что я начинаю все заново.‌

— Вы сомневаетесь в смысле своей антивоенной акции «Время войны», переобуваетесь и говорите о желании начать все заново. У вас как-то поменялось отношение к происходящему?

Моя политическая позиция и отношение к войне нисколько не изменились, но люди очень сильно устали. У них такая психология: забыть, чтобы быть.

Происходит «нормализация» — ужасное слово, [подразумевающее] что человек хочет сохранять свою [привычную] жизнь. Я в этом случае начинаю обживать новое пространство: нашел лес, значит, теперь буду ходить в этот лес, если у меня нет возможности ходить в тот, который я люблю и знаю в [России]. Меня вынудили уехать, но я хочу оставаться собой и заниматься теми вещами, которые мне нравятся.

А война продолжается. Я очень долго пытался рефлексировать, постоянно быть в повестке, но в какой-то момент ты уже не можешь каждый день начинать с чтения новостей.

У меня больше нет сил сопереживать ситуации в той же степени, что и раньше, потому что творится такой беспредел, такое Средневековье, помыслить невозможно.

Срабатывают усталость и блоки, мозг старается переключиться и находить радость в жизни, несмотря на происходящее. Если вернуться к лесу, то лес — это абстракция, [когда есть только] природа и ты, и ты взаимодействуешь не с жутчайшим контентом, в котором мы находимся, а с космосом, для кого-то это можно назвать богом. Я не религиозный человек точно, но для меня [выход в лес] — это возможность как-то спастись, определенного рода эскапизм.

— Значит ли это, что есть только два пути: или забывать, переключаться и заниматься тем, что тебе нравится, или помнить, постоянно находиться в повестке и говорить об этом?

Мне кажется, они должны соединяться, именно в этом соединении есть ум и гармония. Я занимался инсталляцией «Молельщики и герои» три года: пока лепил, слушал аудиоверсию «Архипелага ГУЛАГ», «Гражданскую оборону», песни Высоцкого и погружался в вакуум. В этом постоянно жить [привело к тому, что] мне впервые пришлось обращаться к помощи психиатра, потому что не осталось ни сил, ни смысла продолжать дальше. Эта работа была для меня в каком-то смысле искуплением, потому что ты чувствуешь вину перед людьми, которых замучили, убили и забыли.

Когда я все-таки вылез из депрессии, нашел деньги на то, чтобы закончить работу, и ее выставили — мне стало легче, было ощущение, что я сделал всё что мог, я отдал дань ужасной истории этой страны и дань этим людям. А потом началось то, что началось, и, оказывается, ни хрена ты не сделал.

Ты надеешься, что люди посмотрят [на твою работу] и перестанут изводить друг друга, творить беспредел. Но всё, о чем мы говорили и за что боролись — каждый на своем фронте — социальные работники, активисты, правозащитники, врачи, деятельность которых, может, гораздо более благородна, важна и нужна [чем деятельность художника], — всё это было перечеркнуто. Сложно продолжать, но работа для меня — это то, что держит на плаву, это сублимация очень грустных мыслей.

— Что сейчас с независимым искусством в России и что с теми, кто остался?

Осталось довольно мало, андеграунд. Андрей Митенёв, Марина Рагозина, с которыми я общаюсь, устраивают «фортошные выставки» в мастерской.‌

В залах плюс-минус государственных учреждений (Выставочные залы Москвы, Галерея на Солянке, на Песчаной улице, на Каширке) созданы списки художников, которых нельзя выставлять. Это муниципальные залы с системами с советских времен, некоторые из них были очень заметны и играли важную роль в формировании художественной среды. 

Частные галереи продолжают работать. В 99% этих учреждений находятся здравомыслящие люди с нормальной позицией, но они не готовы терять работу и садиться в тюрьму — все пытаются балансировать в этой непростой ситуации, я никого не осуждаю. Среди моих друзей нет людей, которые откровенно поддерживают то, что происходит: мы все с одной стороны баррикад.

Я отказался участвовать в выставке ГЭС-2 в 2024 году. Выбрали хорошую [мою] работу «Один, или Тайная жизнь».

Ее тоже было бы неплохо показать сейчас в России, но в ГЭС-2 приезжал Путин, устраивались их государственные сборища, Михельсон‌, [есть история про] «Новатэк». Выставку курируют Зельфира Трегулова и Франческо Бонами. Понимаю, что там будут очень хорошие работы и, может быть, международные художники, но, взвесив все за и против, принял решение, что не готов. Сапожников‌ сделал хорошую гигантскую выставку в ГЭСе. Ну сделал и сделал, он профессионал в своем деле, я буду продолжать с ним общаться — личное человеческое отношение часто важнее ярлыков.

Мы попадаем в ситуацию, когда люди начинают говорить не от себя, повторять штампы, которые где-то услышали, и всех делить на одних — других. Я хочу любить человека как он есть. Это очень сложно.

Вчера друзья сидели [после акции в лесу], пьянствовали у нас дома, и были все эти жесткие разговоры. Так, «ЕлиКуки»‌ придерживаются анархистских левых позиций. Мой друг, который 18 лет прожил во Франции, насмотрелся на разное, и у него другое мнение. Он, художник, вынужден работать обычным рабочим, 2500 [евро] в месяц он отдает только за жилье себе и маме, живет впритык. Его раздражают забастовки и что люди [мигранты] не хотят работать, приезжают на всё готовое, но начинают бастовать. Это его позиция. Мой другой друг считает иначе: если бы не было этих забастовок, то было бы как в России, и государство бы всех сажало и тому подобное.

Так вот, я хочу продолжать любить и того и другого друга, несмотря на их взгляды. Хорошо, что, находясь во Франции, они имеют право занимать разные позиции и их никто за это в тюрьму не сажает. Те деньги, которые я здесь плачу за жилье (а это гораздо больше, чем в России), — я плачу за собственную безопасность, за то, что меня не посадят в тюрьму, если я буду говорить то, что думаю. И уехал я именно исходя из этих соображений, потому что для меня важно иметь возможность высказаться.

Война в Израиле тоже разделила людей. У меня дети, друзья [живут] в Израиле, и я полностью на его стороне. При этом я понимаю, что в Газе гибнет куча людей, которые просто там родились — годовалые, четырехлетние «террористы». Что с этим делать, как из этого выбираться? Совершенно непонятно. Я не вдаюсь в политические дискуссии, не считаю себя достаточно компетентным в этих вопросах, а повторять чьи-то бесконечные слова — ты как бы теряешь себя.

Я был воспитан в относительно «вегетарианские» времена. Мои детство, взросление прошли в 1990–2000-е годы. Я привык, что искусство — зона абсолютной свободы и что с помощью искусства я могу выражать всё, что чувствую. Сейчас в России это невозможно.

— В интервью «Ъ» вы говорили, что были воспитаны в среде, где искусство понималось гораздо шире, чем политический активизм. Выставка «жить забыть жить забыть» задумывалась как политическое высказывание?

Есть такое мнение среди искусствоведов, что любое художественное действие связано с временным контекстом и может быть расценено как политическое. То, что я ушел в лес [деятельность с 2012 года в целом], тоже можно расценивать как политический жест, [обозначающий] с одной стороны, невозможность жить в несвободе, которая связана с тоталитарным режимом, с другой стороны — нежелание жить исключительно в среде арт-рынка, капитализма.

Меня всегда волновали экзистенциальные вопросы — страдания людей, которые глобальны и связаны не только с антропоморфными факторами, а с естественными тоже. 

Политических или остросоциальных работ у меня очень мало, но они есть‌, потому что в какие-то моменты я считаю невозможным не высказаться. С помощью искусства это звучит сильнее, чем если я скажу то же самое просто словами.

Работа «Дар забвения, или Формула пустого мира»‌ была сделана на фоне ощущений уничтожения свободы и омертвения общества — уже [тогда] был страх. Я описал фонтанчики гноя, которые прорывались в информационное поле‌: если копнешь поглубже, то там такое происходит — пытки и так далее. Мы просто живем на поверхности.

Выставка про экзистенциальное состояние человека, который потерял свободу, который боится, которого окружает ложь; и про ощущение беспросветности: ты понимаешь, как произошло с 37-м годом, — всё забылось. Для меня забвение хуже смерти: если мы забыли, значит, этого не было вообще, а если этого не было вообще, это не имеет смысла.

Мы опять попадем в ту же самую ситуацию через еще какое-то время: людей, которые хотели правды, свободы и изменений, но которые сейчас сидят в тюрьме, убиты или замучены, — их точно так же забудут. Такое бесконечное наворачивание на один и тот же штырь одних и тех же событий в разных исторических эпохах. Но выхода как будто бы нет.

— Оба проекта, «Дар забвения, или Формула пустого мира» и «Я еще жив. Я еще жива», были созданы и показаны в ЦТИ «Фабрика» раньше в разное время, в 2019 и 2021 годах. Почему вы решили обратиться к этим инсталляциям сегодня?

Мне показалось, что они нагружают друг друга дополнительными смыслами, возникает конфликт между разными установками, который говорит об ощущениях того, что сейчас происходит.

«Я еще жив. Я еще жива» — это утверждение ценности жизни любого человека, его личности, момента, когда он прикасается ручкой к бумаге и это пишет. Это утверждение будет нестись в будущее — человек продолжает как бы жить на этом листке. 

Другой смысловой конструкт [инсталляция «Дар забвения, или Формула пустого мира»] говорит об обратном: что твоя жизнь ничего не значит, ты болтик, попади ты в плохое время в плохое место, тебя раздавят как таракана — здесь такие крутятся колеса, что ты со своей жизнью взаимозаменяем. Возьми человека, который умеет держать автомат, он пойдет [на войну], принесет пользу на фронте, выроет там [себе] яму и погибнет, а вместо него поставят другого.

Ощущение, что мы живем внутри этих двух конструктов, которые как бы взаимоисключающие, но нам приходится их сочетать в голове: личное желание [помочь] и беспомощность.

Миллионы людей, если не миллиард, хотят, чтобы война закончилась, чтобы люди не гибли безвинно, при этом машина запущена, и она наращивает обороты. Путин открыл этот ящик, и понеслось: месть на месть, жизнь за жизнь, и конца и края не видно.

— А сильно поменялись смыслы с тех лет?

Я бы очень хотел, чтобы мои работы не были актуальными, но, к сожалению, актуальности они не теряют.

Весь этот гной, о котором я говорил в инсталляции [в 2019 году], вылился наружу и широченными реками потек по стране. Это море разлилось, теперь уже мы в нем по горло, если раньше были по щиколотку.

Работа «Я еще жив. Я еще жива» может длиться бесконечно, наберут еще 500–600 этих расписок — можно завесить центр Помпиду. Смысл не поменялся: люди по-прежнему живы и по-прежнему хотят жить, продолжают что-то чувствовать.

 «Еще» — очень важное слово здесь, потому что это говорит об осознании временности, того, что сегодня ты жив, а завтра ты не жив. И это придает ценность нам в самом широком смысле этого слова и конкретному моменту, периоду в более узком смысле. Болтански‌, наверное, [схожим образом размышлял] про сохранение жизни каждого человека. Это его основная идея — память о каждом.

— Вторая часть выставки называется «Дар забвения, или Формула пустого мира». Чем, по-вашему, пустой мир отличается от пустоты?

Для концептуализма слово «пустота» — один из основных терминов, связанный с буддизмом, [подразумевающий], что всё подвергается сомнению и что на самом деле ничего не существует. Это философская субстанция, которая ничем не является, но всё объемлет. Так, у Кабакова [пустота] — это белый лист бумаги, на краях которого он пытается что-то оформить, при этом пустота все равно вырывается наружу.

У меня же всё проще: пустой мир — это мир, лишенный смысла жизни, свободы, любви, взаимопонимания, честности, справедливости. Это мир, в котором нет смысла существовать.

— Есть формула, чтобы этот пустой мир наполнить?

Для меня это слово «человеколюбие», хотя очень сложно его воспринимать в нынешней ситуации.

— Как вы его понимаете?

Да просто попытка верить в то, что человек — хорошее существо, попытка находить в людях хорошее. Мои работы в основном депрессивные, мрачные, но, думаю, они все равно призывают к человеколюбию: говорят о том, что жизнь сложна и полна страданий, и именно поэтому мы должны стараться любить друг друга — потому что и так тяжело.

А мир наполнен ненавистью, и ее пытаются оправдать разными словами и убеждениями. Казалось, что человечество XXI века с его айфонами, блокчейнами и комфортом уходит [от ненависти], но опять туда же, в события столетней давности. Попсовая фраза: война никогда не прекращается, она просто меняет локацию. Когда была война в Чечне или Африке, далеко, это нас не касалось, сейчас это случилось с нами. 

Надо признать, что человек довольно слабое и несчастное существо, и не забывать об этом, не рубить с плеча. Некоторые из моих близких оказались за войну, [вот есть] история из деревни. Я проводил время в деревне с восьми лет, хорошо общался с местными: мы вместе рыбачили, строили плоты и всячески развлекались. [Есть оттуда] чувак, которого я знаю всю жизнь. Когда началась мобилизация, я выпил, позвонил ему: «Что думаешь, тебя еще не призвали?» Он говорит: «Нет, но каждые 100 лет большая война, я прятаться не буду. Если сейчас пойду, то хотя бы со своими пацанами, а если прятаться, найдут и пойду непонятно с кем». Коронная фраза: «Я уже пожил». Ему 40 лет, его старшему сыну исполнилось 18. 

Я понимал, что переубедить невозможно, с тех пор с ним не разговаривал, потом дошли новости, что он без ноги [лежит] в московском госпитале. На днях я зашел на страницу его жены [ВКонтакте]: его дети все в майках с «зэтами», они смогут без экзаменов пойти в любой вуз, жена работает в администрации, постит рекламу службы по контракту...

Не знаю, что Мишка там [на войне] делал — я не хочу с ним разговаривать. Думаю, у него тоже [сложилось] ко мне определенное отношение: для него я чувак, который убежал, отсиделся, а он пошел [воевать], потерял ногу. Как в будущем нам общаться, не очень понимаю. Это к вопросу о человеколюбии: как мне найти силы любить его, как ему найти силы любить меня? Как-то надо, видимо, будем пытаться.

— Насчет мотивации людей, которые идут на войну, в беседе с Андреем Ковалевым в 2018 году вы сказали, что проводите перформансы, потому что так вы сильнее ощущаете реальность. Подобным образом совершаются преступления: «Во многом люди едут, например, стрелять в горячие точки… не потому, что у них есть какие-то идеи и что это принесет благо кому-то, а потому, что у них нет ощущения реальной жизни, недостаточно адреналина». Как, на ваш взгляд, можно почувствовать себя живым, не обращаясь к опыту жестокости?

Мне повезло, что я художник. Есть такое мнение (и я в чем-то с ним согласен), что если бы Малевич был политиком, то всем бы мало не показалось. [Его метод] — это тоталитарная система, не дающая право на жизнь никому, кроме тех, кто за ней следует. Нам повезло, что Малевич был художником, потому что человек может сливать агрессию в искусство. Это и мой способ существовать. Жизнь ограничена административным и уголовным кодексами, и для меня почувствовать реальность — это создать работу или сделать перформанс, который аккумулирует обуревающие меня мысли и чувства.

Как нехудожнику выходить из этой ситуации — вопрос сложный. У художника есть язык, с помощью которого он формулирует что-то и показывает зрителю. Зритель, у которого нет «языка», чтобы передать свои эмоции, мысли и чувства, видит [художественную] работу, — и если эмоции совпадают, то зритель ощущает себя не таким одиноким, потому что кто-то высказал то, что он чувствует. Причем чувства могут быть любыми, агрессивными или добрыми, но когда они сформулированы на языке искусства, происходит момент понимания, любви, катарсиса. Это про спасительный смысл искусства вообще, тот принцип, с которым я работаю.

А так… Люди уходят в запой, бьют морды друг другу. В России это развлечение, практически ненаказуемое. Я читал у кого-то из журналистов, кто волей судеб попал на призывные пункты, что там сидят грустные сорокалетние мужики: у них настолько пустая и неинтересная жизнь, нелюбимая работа, нелюбимая жена, ипотека — такая скукота и беспросветность, что они идут туда [в зону СВО], просто чтобы что-то изменилось в их жизни.

Фраза «почувствовать себя мужиком» — в России очень популярная тема. Я уже упоминал Летова: был бы он жив, на какой стороне был бы? Предполагаю, что за войну. Он называл себя солдатом, потому что (Высоцкий тоже об этом говорил) в пограничной со смертью ситуации проявляются лучшие качества. Мы все воспитаны на героизме военных фильмов.

Я же считаю, что война проявляет худшие качества: выходят животные инстинкты человека, обладающего властью в виде своего автомата. Обладание властью дает возможность творить насилие, убивать — [делать] то, что в нормальной жизни в той или иной степени отрегулировано законами.

Как человеку в обычной жизни почувствовать себя живым и реальным? Каждый сам пытается как-то справиться с этим накапливающимся стрессом из-за однообразия жизни и отсутствия в ней разумного смысла, ищет свои выходы. Для многих [один из способов] — это зарабатывание денег, то есть постоянное улучшение. Человек проводит жизнь в делах по улучшению, но он этим улучшением часто не пользуется. Это такая схема, [которую] я часто наблюдаю даже на уровне своего близкого друга, который постоянно делает ремонт. Один ремонт [закончил], расстался с женой, оставил квартиру — другой жене сделал ремонт. А вот просто лежать, кайфовать не получается.

— Ваш способ почувствовать реальность, если не искусство, то что?

Я ощущаю себя наиболее хорошо в местах, где нет присутствия человека. Люблю рыбалку, это освобождает мозг, в этом есть какая-то первобытность. Поймать рыбу и съесть ее — жест [того, что] ты как бы на физиологическом уровне соединяешься с действительностью: с местом, рыбой, водой. Меня приучил к рыбалке дедушка, я приучил своего сына.

Я хотел бы переселиться ближе к природе, но я все время об этом мечтаю и никогда этого не делаю. Видимо, для творчества острота впечатлений сильнее, [когда есть] этот дуализм, конфликт, что ты живешь в городе и лишь иногда имеешь возможность выехать.

Я довольно быстро устаю от культуры. Здесь в каждом городе невероятно красивые средневековые храмы, но они все уже смешались у меня в кучу. Хожу на выставки — в Амстердам съездил посмотреть на любимую картину любимого художника — «Еврейская невеста» Рембрандта: она как раз про любовь, [на ней изображены] абсолютно живые лица. Выставка Ротко сейчас [проходит в Париже], он тоже довольно сильный внутренний трепет вызывает. 

Но, наверное, все равно посидеть в кустах у речки или сходить в лес — [это] меня больше освобождает.