Брак с пожизненно заключенным, конфликт с ООН и прослушка СБУ. История эмиграции Дженни Курпен

Дженни Курпен училась с детьми бандитов и олигархов, поддерживала активистов, сбежала из-за «болотного дела» из России и в эмиграции стала помогать беженцам. В декабре 2019 года она объявила, что вышла замуж за датского изобретателя Петера Мадсена, пожизненно осужденного за жестокое убийство журналистки. Вопреки обрушившемуся на неё вниманию мировых медиа, Дженни долго отказывалась от встреч с журналистами и общения со СМИ о своём браке. Однако для Дискурса она сделала исключение. В эксклюзивном интервью Дженни рассказала об участии в арт-группе «Война», беженской жизни в Киеве и прослушке СБУ, а также о том, каково быть женой человека, который может никогда не выйти из тюрьмы.

Это интервью открывает цикл Паши Никулина и Юлии Лисняк «За линией Маннергейма» о наших соотечественниках, уехавших из России в Финляндию в поисках лучшей жизни или из страха за свою безопасность. Ранее в цикле «Велком ту Грэйт Бритн» мы рассказывали о том, как и почему россияне эмигрируют в Великобританию.

О любви к пожизненно осужденному и свадьбе в тюрьме

До августа 2017 года я думала о том, чтобы вернуться в Россию. Потом я перестала об этом думать. В моей жизни появился Петер [Мадсен], и теперь я не могу уехать.

26 августа 2017 года, будучи в крайне депрессивном состоянии, чуть ли не обдумывая возможность суицида, лежа в кровати с ребенком, пытаясь прекратить вскармливание, я открыла ленту новостей. В какой-то финской газете я увидела его лицо и подумала: «Это тот, с кем надо общаться». Там были мусора на заднем плане и я поняла, что что-то случилось, но что конкретно не знала, потому что не стала дочитывать новость. Две недели не могла про это читать, во мне что-то сильно изменилось, было страшно узнавать. А когда прочла, я охуела.

Я охуела от того, что нашла человека, который нужен, с которым точно надо быть в каком-то качестве, надо разговаривать и что, возможно, за этим будет что-то важное. Тогда я это не формулировала для себя как какие-то отношения возможные, что-то еще, я ничего не знала про человека. У него могло быть 88 жен и 14 детей… Я просто охуела от того, что в тот самый момент, когда я это обнаружила, прочитав новости, я поняла, что мы никогда не увидимся, что все летит в пизду.

Потом я подумала, что вообще-то, может быть, можно написать письмо на английском. Год я искала адрес тюрьмы — это полузакрытая информация и его нигде не было. А когда нашла, он уже устарел — это был адрес предыдущей тюрьмы, но оказалось, что письма пересылают.

Пришел ответ. Мы начали переписываться. Потом мы получили разрешение на телефонный контакт и стали разговаривать, и разговаривали очень долго и много. Уже два года мы общаемся по 3-5, а иногда и по 10 раз в день.

Сразу закончилась депрессия и суицидальные мысли. Энергия сконцентрировалась на других вещах, очень практических. Нужно было понять, какова вообще ситуация, как и когда можно увидеться, и как решать все эти проблемы. Нужно было работать с адвокатами, еще что-то делать.

Это было привычно — с поправкой на то, что я никогда не делала подобного для себя, когда моя собственная семья в тюрьме и нужно решить, как жить дальше. Посторонние люди, которым я помогала прежде, были невиновными, задержанными и посаженными по политическим мотивам, хоть и по уголовным статьям. Они не совершали преступлений, которые фигурировали в их уголовных делах и обвинительных заключениях.

Петер виновен. Он виновен не в том, что он выбил зуб мусору… Это этическая проблема. Она останется навсегда, это всегда будет длящийся разговор на эту тему, но вот всё остальное оказалось важней.

Чтобы получить разрешение на брак, мне сначала нужно было получить в России документ о том, что я не состою в браке. Нужно написать доверенность на юриста или просто знакомого человека, который может пойти в ЗАГС, потребовать этот документ от моего лица. Мне нужно было получить нотариально заверенный перевод, апостиль, и подать кучу документов в датский Family Courthouse, чтобы получить разрешение на брак. Это заняло почти 8 месяцев и стоило 1000 евро.

Никаких гарантий, что я получу этот документ, не было. Нужно было доказывать, что это не фиктивный брак, что наши отношения реальны. Это совершенно не рассчитано на мою ситуацию, потому что обычно доказательством реальности отношений является совместное проживание, совместный отдых, фотографии, дети.

Я написала несколько писем датскому омбудсмену по правам заключенных, в Минюст. Прислала выдержки из переписки, фотографии писем, подарков, посылок, каких-то таких вещей. Это фантастика, но нам дали разрешение. После этого нам должны были назначить дату бракосочетания. Это было очень долго, очень нервно, чудовищно. Когда они в результате определили день, я поехала в тюрьму и мы поженились.

Брак с пожизненно заключенным, конфликт с ООН и прослушка СБУ. История эмиграции Дженни Курпен

В этой тюрьме никто не ходит в наручниках, там нет решеток. Тюрьма выглядит как университетский кампус: внутренние дворы, сады, пруды, утки. Это очень старая крошечная тюрьма. Внутренняя атмосфера настолько френдли, что ты не понимаешь, где находишься. Об этом напоминает только то, что ты должен снять ботинки, засунуть их в сканер на входе, а вещи и выключенный телефон запереть в шкаф. Ну и, конечно, сопровождение конвоя. Бракосочетание происходило в обычной офисной переговорной, на церемонии присутствовал один человек от тюрьмы.

Из моих друзей, людей, с которыми я прожила жизнь, ни один человек не сказал, что это чудовищно или неприемлемо.

Самая крайняя реакция — удивление и фраза: «Мать, ты ебнулась!»

Ни один человек не сказал: «Я не смогу с тобой общаться». А на других людей мне более или менее похуй. Кто эти люди, чтобы их приятие или неприятие моей личной жизни имело для меня какое-то решающее значение?

Датские друзья, которые продолжают дружить с Петером, конечно, получили волну говна. Они спрашивали меня: «А ты понимаешь, что начнется? Ты готова к этому?». Мне это просто не интересно. Ни один из людей, которые задавали этот вопрос, не смог мне объяснить, почему посторонние мнения о моем муже должны меня каким бы то ни было образом ебать.

Я понимаю, что какие-нибудь сумасшедшие могут начать бегать за мной по улице и кидаться говном. Говна на пожизненное им не хватит. Они столько не срут.

О ксенофобии, девяностых и стрельбе на улицах

У меня всегда было ощущение, что здесь [в России] я чужой человек и никогда своей не стану.

В России я вот этот «черножопый» с непонятным именем.

У моей мамы очень сложный состав кровей: русская, польская, еврейская. Мой отец гражданин Маврикия, врач-анестезиолог. Он родился там и живет там, родители в разводе 30 лет.

На мою внешность — темная кожа, черные волосы — реагировали плохо. Самый комичный запомнившийся эпизод был в каком-то троллейбусе, кажется, маршрута «Б», когда мне кто-то сказал: «жидовская морда». Причем как человека еврейской национальности я себя не определяю. В Израиле я просто какой-то третьесортный приезжий: я совершенно точно не израильтянка и не репатриантка из Советского Союза. Впрочем, по сортам людей делят везде, просто по разным критериям — классовым, расовым, культурным, каким угодно.

У меня не было каких-то особых попыток найти свое место, но позже, когда я пожила и побыла в разных местах, я поняла, что везде себя так чувствую. И все стало очень легко.

Я ненавидела школу и ненавижу её до сих пор. Это самое страшное, что со мной случалось. Там мне в первый раз объяснили, что я говно. 3-го сентября в первом классе меня отчислили из школы за то, что я не знала, кто такой Ленин — в 1987 году это делало тебя маргиналом. Примерно тогда началась моя карьера человека, который чужой в любой среде. Потом меня восстановили, потому что мама пошла туда работать. Она считала, что мне от этого будет комфортней и безопасней. Но это был двойной шейм: все думали, что мне от этого можно больше, хотя мне было можно значительно меньше.

Я училась в тридцатой английской спецшколе на Большом Каретном, в которой учились люди из специфических семей. Я училась с сыном Геннадия Бурбулиса‌ и дочерью Бадри Патаркацишвили‌, я встречала Бориса Березовского в коридоре, когда они с Бадри приезжали за ней и за её младшей сестрой. Еще какие-то примечательные персонажи там учились. В третьей четверти 90-х появились и дети высокопоставленных криминальных людей. А вместе с ними учились ребята, которые просто по территориальному признаку принадлежали к этому, как тогда говорили, «микрорайону». Это были дети из каких-то страшных коммуналок, из неполных, неблагополучных семей. Гремучая смесь.

Я тоже была там, потому что жила на Большом Каретном. В девяностые там стреляли. Как-то, когда мы с мамой шли домой, между людьми в двух машинах началась перестрелка. Люди просто легли на землю, потому что это было привычно. Недалеко от нас было кафе «Колхида», которое существовало преимущественно для проведения всяких бизнес-переговоров в среде кавказского и околокавказского криминала. Периодически там случались конфликты, и туда регулярно приезжали менты.

О бесполезности формального образования и пользе университета

Бросив школу в 9 классе, я ушла в экстернат. Тогда я начала впервые что-то читать, чем-то заниматься, куда-то двигаться, и общаться с людьми, которых я сама выбрала, а не теми, кто окружал меня как ложное сообщество.

Я перечитала весь школьный курс. Он, естественно, вызывал отвращение, потому что был обязательным. Достоевского я ненавижу до сих пор, хотя по-настоящему его прочитала, только когда бросила школу. Моим выбором было всё, что касается «Театра жестокости», [Антонена] Арто, экзистенциализма — с этого началось мое собственное, не навязанное извне, чтение.

Я пошла в РГГУ на культурологию. Довольно быстро я поняла, что хочу изучать феноменологию культуры, источниковедение, гуманитарную лингвистику, связанную с интерпретацией. Формальная же сторона обучения меня никогда не интересовала, и на диплом я в итоге просто забила. Зато в университете у меня появилась первая устойчивая тусовка, которая не была завязана на семью, детей, друзей, родителей. Мы учились на заочном и встречались на сессиях и экзаменах, поэтому очень ценили время вместе, когда могли обсуждать какие-то по-настоящему важные вещи. Друзья мои, например, занимались Белым движением и тусовались в редакции журнала «Посев».

С моей лучшей университетской подругой мы столкнулись в первый день во внутреннем дворе РГГУ. Она сказала:

«Я вот освободилась [из тюрьмы] неделю назад и поступила в университет, мне негде жить, и я не знаю, что мне делать».

Мы стали разговаривать и к вечеру поехали ко мне. Мы до сих пор общаемся, хотя прошло уже почти 20 лет.

Я всегда рисовала и параллельно училась графическому дизайну. Первая книжка, которую я делала, я сделала в 16 лет. Это был учебник по истории театра, который написала моя сестра. Впоследствии я почти всегда зарабатывала иллюстрациями. Только последние лет 10 я занималась радикально другими вещами — какими-то исследованиями, написанием докладов, связанных с российской политикой и правозащитой.

Вообще, российское образование в тот период очень мало соотносилось с реальной жизнью, с запросами, с возможностью трудоустроиться. У меня были две максимально ненужные на тот момент специальности. В этих сферах практически никогда невозможно было сделать что-то, просто придя куда-то, показав корочку и портфолио, — всё решали знакомства, общая тусовочка.

О неудавшейся репатриации, православии и отказе врать о вере

В Израиле я приезжала два раза: во время и после учебы. Это очень странное ощущение. Чисто эстетически и визуально это приятное место. Интересное, привлекательное, яркое. Но меня там всегда интересовали другие вещи: военные, обстановка, Палестина — то, что для меня, находящейся в статусе полутуриста, проживающего в семьях репатриантов, было недоступно. Но всякий раз, когда у меня была возможность поехать автостопом через всю страну, я пыталась ездить с солдатами на военных тачках и говорить с ними о том, что происходит, что они делают.

У меня есть право на репатриацию. Однажды я даже пыталась начать этот процесс, но больше пробовать не буду, потому нельзя признаться, что я православная христианка. Правила такого нет — это было бы очень странно идеологически, политически, дипломатически для государства, которое позиционирует себя как современное, свободное, и демократическое. Но я сама и мои знакомые с этим столкнулись.

Лучше сказать, что ты атеист, чем сказать, что ты православный. Соврать. А это не то, о чём можно врать.

Решение стать православной я приняла поздно, крестилась в 27 лет в Крыму в УПЦ. Мой крестный отец — Вор‌, моя крестная мать — Коза‌. У нас было видео с крещения, но мусора забрали его при обыске. Мы познакомились с ними, наверное, в том же 2006, или чуть раньше, когда они уже были «Войной», но еще не тем брендом, о котором все знают.

Об идентификации от противного, имперском зле и различиях России и Украины

В общей сложности примерно 3 года я прожила в Киеве и Крыму — я переехала туда к молодому человеку, который познакомил нас с «Войной».

Отличия между Россией и Украиной были всегда довольно радикальными. Это совершенно разные страны — разные настроения, заряжено всё разными смыслами и разной энергией. Украина очень провинциальная страна, очень маленькая и очень гордая — и тогда, и сейчас.

Но ни в ком из людей, с которыми я это обсуждала, не было понимания того, что эти гордость, самоидентичность и подчеркивание своей независимости и инаковости превращаются в ничто без огромной, ужасной, враждебной России. Всё, что является предметом гордости и независимости, базируется на некой сущности, от которой ты пытаешься отделиться. Не будь этой России, понимаемой там как некое имперское зло, не будет и Украины.

В России уже произошло всё то, что в Украине началось.

У нас уже всё было и последствия этого точно такие же — все проёбано и всё пришло ровно к тому результату, к которому могло прийти.

Я провела в Украине два длинных периода жизни: первый — из-за отношений, второй — в статусе беженца. Когда я первый раз жила в Украине, невозможно было найти работу — ни разовую, ни постоянную. Это было связано не только с тем, что у меня российские документы и нет постоянного вида на жительство, — просто рынок крошечный, конкуренция огромная, а денег в дизайне и иллюстрации нет. Существовать было тяжело — приходилось искать удаленные или разовые работы совершенно не по специальности.

Когда отношения закончились, я уехала из Украины, потому что не укоренилась там настолько, чтобы остаться жить. Это был буквально побег на вокзал, мне пришлось выкинуть кучу вещей, потому что я не могла увезти их с собой. С одной стороны, было очень грустно и болезненно, но с другой — это было новое начало.

О коррупции в государственных театрах

Вернувшись в Москву, я пошла работать заведующей литературной частью театра «У Никитских ворот». Потом параллельно работала еще в двух театрах в той же должности — в областном театре Островского и в Камерном театре. Всюду было одно и тоже, и я сбежала в тусовку «Театра.doc». В «Доке» я никогда не работала — я там существовала, потому что в государственном репертуарном театре я больше просто не могла находиться физически. Как только смогла уволиться отовсюду, я это сделала.

Государственные театры существуют для того, чтобы можно было воровать бабло.

Весь репертуар состоит из спектаклей, требующих невероятно слаженной работы цехов, соответственно бюджеты спектаклей увеличиваются. Это гигантские коррупционные сети — государство в государстве и еще раз в государстве.

Крайний случай, с которым я столкнулась, — на молодого бухгалтера с годом стажа пытались повесить какую-то недостачу. Мое рабочее место было в бухгалтерии и это происходило у меня на глазах. Когда я это увидела, я окончательно решила валить, и мы с ним уволились в один день.

Об арт-группе «Война» и акциях в защиту политзаключённых

Не могу сказать, что я была членом «Войны», но была в их хаотичном составе. На самом деле, «Война» — это, конечно же, закрытая секта, но тогда был момент максимального хаоса. «Войной» считались все люди, которые дали вписку, сделали что-то хорошее для любого официального члена «Войны», приняли участие в подготовке акции, прикрыли от мусоров.

Мое прозвище в группе — «Черножопая». Я вела сайт free-voina.org — писала информационные тексты, обновляла его, следила за комментариями.

С Лёней Николаевым‌ я познакомилась после его освобождения. Мы с ним стали заниматься делом Таисии Осиповой‌. Мы ездили на суд, были на всех заседаниях, собирали деньги, искали адвокатов, возили передачи, координировались с активистами «Другой России», которые тоже её поддерживали.

Мы устраивали акции в сквере на Лубянке, у Соловецкого камня. Сидели с плакатами, а нас просто уносили, увозили. Каждый день приходили разные люди, садились. Там всегда стоял автобус с полицейскими, которые были готовы в любой момент максимально быстро закончить акцию.

О «Марше миллионов», беспорядках, которых не было, и допросах ФСБ

Зимой 2011 года, когда решался вопрос, где будет митинг 10 декабря — на Болотной или на площади Революции, — я познакомилась в скайпе с Лешей [Девяткиным]‌‌. Мы долго-долго общались в сети по делам, связанным с сайтом, который он вёл. Я поставляла для них информацию о деле Осиповой и задержаниях. Встретились мы впервые как раз 10 декабря на площади Революции, на которой собирались [лидер «Другой России»] Эдуард Лимонов со своими людьми. С апреля мы жили вместе. Туда же мы пошли и 6 мая 2012 года. Нас задержали недалеко от Госдумы, на Тверской. Там был [журналист и политический эмигрант Аркадий] Бабченко и [член движения «Свободные радикалы»] Серж Константинов. Всех их задержали вместе с нами, многих без всяких причин клали мордой в асфальт. Увезли нас в разных автозаках и мы попали в разные отделы.

Сидя в автобусе, по рации я услышала, что на Болотной площади начались столкновения, что у кого-то из сотрудников ОМОНа ножевое. Тогда возникло ощущение, что что-то происходит. У меня был конфликт с сотрудницей Экспертно-криминалистического центра, которая вела видеосъемку внутри автобуса. Я тоже начала снимать. Она приказала перестать, но я отказалась. Завязалась потасовка, мне сломали камеру и сказали: «Сейчас приедем и заявление на тебя оформим, что ты на Болотной площади кого-то пырнула ножом».

Меня задерживали не впервые. Я привыкла, что задержание — это всегда рутинно. Если никто не нарывался в автобусе, не возникало драки, в которой ты неминуемо принимаешь участие, то всё было ровно. Тебя грузили, тихонько везли, выгружали, оформляли за три часа — и всё, до свидания. Потом суд, штраф.

В тот раз было иначе. Мы долго не могли въехать во двор отдела, потому что там стояла очередь из автобусов. Там били людей. Сержа Константинова избили и с окровавленной головой занесли внутрь.

Перед отделом меня выпустили из автобуса покурить. Мы стояли очень долго, и мент, который меня выпустил, тоже закурил.

— Ты это зачем? — спрашивает.

— А ты зачем?

Мент увидел, что у меня есть пресс-карта. Он знал, что я отказалась уходить, потому что в моем автобусе был Бабченко, у которого тогда не было работы и пресс-карты. Ему сказали: «Ты не журналист, поэтому ты едешь с нами». Я не могла его бросить, это было дико неэтично — оставить журналиста.

В ОВД «Войковское» мы просидели 4 часа. Там был чудовищный сортир. После небольшой перепалки мне дали копии протоколов. Когда я была практически у выхода, мне сказали, что со мной хотят еще побеседовать.

Меня повели через какие-то коридоры и лабиринты, куда-то в полуподвальный этаж, и там мне стало действительно страшно.

В подвале был человек, который представился капитаном ФСБ. Там пахло коньяком, стоял какой-то массивный стол, всё выглядело как ремейки советских фильмов. Всё было очень театрально. Допрашивающий задавал какие-то странные вопросы, предложил мне выпить, я отказалась.

Он спрашивал: кто организовал акцию на Болотной, откуда я про неё узнала, какое имею отношение к организатору. На все вопросы я отвечала: «не знаю» или так, что это невозможно было использовать, интерпретировать против кого-либо.

А потом меня начали звать на беседы о моем участии в беспорядках. Лёше по месту прописки в Нижнем Новгороде тоже начали звонить и задавать те же вопросы. Уже были арестованы [фигуранты «Болотного дела»] Артем Савелов, Саша Каменский, Саша Духанина.

Мы были на суде у Каменского. Никакие процессы, на которых мы присутствовали раньше, включая Манежку‌, так не выглядели. В зал не пустили вообще никаких свидетелей защиты — перед ними просто закрыли дверь и их увели приставы. Подсудимому рассказали, где на самом деле его задержали, и что он там делал. Тогда это было впервые. После так уже происходило всегда, повсеместно, с кем угодно. В этом уже не было никакого сюрприза.

Тогда мы с Лешей уже жили вместе и решили, что не стоит ничего дожидаться, нужно подумать, куда и как можно скорее уехать. У меня закончился загран, у Леши его не было. Мы подумали, что если выбираем между Беларусью, Казахстаном и Украиной, то пусть это будет всё-таки Украина. Тогда туда ещё можно было уехать с российским паспортом.

О побеге из России и слежке СБУ

Мы приехали на поезде, легально. Это была, конечно, потрясающе подготовленная поездка. Мы собрали гигантский чемодан, в котором лежало абсолютно всё, включая все дипломы, свидетельства, вообще все-все документы. Куча вещей на разные сезоны, компьютеры, камеры, SD-карты. Мы, вероятно, уезжали навсегда, и не знали как, где и сколько придется жить. Перед вокзалом мы заехали в редакцию «Дождя» к [Тимуру] Олевскому‌, он помог нам с деньгами — у нас было немного, чтобы уехать, а он дал на дополнительные траты — неприкосновенный запас.

Очень хорошо помню, как мы шли мимо ХХС, и на Патриаршем мосту, на перилах, было написано «Свободу Шкобарю! Свободу Пусси Райот!»‌. И купола. Это последнее, что я видела в Москве.

Мы сели в чудовищный кишиневский поезд с тараканами, вышивкой на занавесках, липкими скатертями и запахом капустных щей. Очень переживали насчет пересечения границы, я сидела и ждала этого момента, а Леша спал — и проспал. Прошли пограничники, проверили, всё ли нормально, выцепили кого-то и всё. Утром приехали на вокзал в Киев, где нас встречал Адольфыч‌. Он нам очень помогал. Какое-то время мы жили у него, потом переехали к его другу, потом сняли квартиру.

Что ты делаешь, когда приезжаешь в другую страну? Сначала находишь место, где можешь оставить свои вещи, потом едешь в миграционную службу и подаешь заявление.

У тебя забирают все документы, ты становишься бесправным бомжом.

Нам дали бумажку, которую нигде не принимают и которая ничего не значит. Ты не можешь с ней ни устроиться на работу, ни получить денежный перевод, ни пойти к врачу. На бумажке написано, что ты искатель убежища, твое гражданство, дата рождения, и что эта справка действительна до такой-то даты, после которой её нужно регулярно продлевать, иначе станешь нелегалом.

С этой бумажкой нельзя даже купить билеты на внутренние направления. Мы решили покататься в какой-то момент по Украине, поехали во Львов, Ивано-Франковск. Каждая покупка билетов и посадка в поезд была проблемой. Более того, за нами ездили менты. Я не знаю, что это было, чья наружка, но они за нами шли, ехали, передавали нас от места к месту. Кто-то заканчивал свой участок и начинался другой. В какой-то момент нас задержали. Но, когда мы позвонили адвокатам, они испугались, решили не связываться.

Потом мы узнали, что происходит в худшем случае: похищение и обнаружение себя наутро в СИЗО в Москве‌. И тогда мы стали серьезно к этому относиться.

Мы видели, что у нас во дворе сидит опер, какое-то время мы не могли выходить. Он сидел там пару недель. По всем внешним признакам это был классический московский эшник‌. Но, возможно, это был кто-то местный. Они всегда работали в коллаборации, и я уверена, что они будут делать так всегда, иначе система просто не работает. Оперативная информация, методы и все остальное — это одна школа, одна тусовка и одни люди.

Нам явно прослушивали телефон. Это было ясно по характерным звукам. К тому же, в миграционной службе знали, о чем мы говорили с людьми в ХИАСе‌ — организации, в которую мы обратились параллельно с миграционной службой.

Был ряд неприятных открытий, связанных с сотрудниками УВКБ ООН‌, когда я поняла, что они связаны с СБУ, — то ли работают и там, и там, то ли каким-то образом передают информацию, что абсолютно незаконно и противоречит всем существующим у них правилам работы на территории других стран. Всё это выяснялось постепенно, картина рисовалась совершенно чудовищная.

О коммьюнити беженцев в Киеве, бездонной квартире и дружбе правых и левых

Быть беженцем — существенно дороже, чем заключенным. Заключенному не нужно платить за жилье — у него есть стабильная нормальная вписка. У меня были проблемы со здоровьем и мне было очень тяжело получить помощь. В Украине нет абсолютно никакой социалки. Ничего не предусмотрено для людей в процедуре поиска убежища. Ты вне контекста. Помогали только знакомые.

Психологически было тяжело, что каждый официальный представитель государства, миграционная служба, менты, ЗАГС, суд задавали чисто по-человечески, с глубоким вздохом, один и тот же вопрос: «Зачем же вы уехали из России? Там же так хорошо».

Они говорили, что Украина — это нищета, безработица и коррупция, а в России Путин — и вот сейчас он решает же все проблемы: высокие зарплаты, пенсии и прочее. Много работы, деньги на деревьях растут. У всех организаций типа ХИАСа, УВКБ основной контингент [сотрудников] — местные. У них ноль знаний и понимания ситуации в России. Они хорошо знали ситуацию в Южном Судане, про Палестину, про Афганистан, Балканы, Ирак. Если оттуда к ним приезжал человек с оторванной ногой, потому что наступил на мину, а у него трое детей на шее, это было им понятно.

В Финляндии по-другому, там хорошо знают ситуацию — они её анализируют в целях собственной безопасности. В какой-нибудь Испании не знают ничего. Всё, что там знают о России, это что к ним приезжают люди отмывать бабло и покупать недвижимость.

Только когда мы уже всю эту историю довольно капитально развернули, информация [о ситуации в России] дошла до миграционных служб разных стран, это стало повесткой.

После нас в Киев начали приезжать другие [беженцы] по тем же причинам. Ни у кого не было ни денег, ни работы. У кого-то были заблокированы банковские карточки.

Мы кооперировались и снимали квартиры вместе. По многим причинам это было рационально — и в финансовом смысле, и в плане безопасности. Наша квартира была, наверное, самая посещаемая в городе, с огромной проходимостью, где встречались люди абсолютно разных взглядов. Было очень забавно наблюдать, когда в одной квартире навальнисты с правыми, левыми, с какими угодно людьми готовили вместе и вместе садились за стол. И никто никого не убивал.

Там был потрясающий состав в какой-то Новый год, когда за одним столом собрались люди из старой НБП, Ильнур Шарапов‌, Юлия Сазонова‌, Вячеслав Козлов‌ с [подругой] Настей, Гальцов‌, Маглов‌. Это была предпоследняя квартира, где мы жили дольше всего и в таком совершенно безумном формате. А последняя квартира нам досталась от Севы Чернозуба‌, который на тот момент уже уехал в Литву. Мы тоже вот-вот должны были уехать, в Финляндию, решение по нам уже было, и мы просто ждали технического перемещения.

О переезде в Финляндию, дауншифтинге и неслучившейся гибели от цунами

Уезжать дальше мы решили из-за постоянной слежки. Мы поняли, что должны самостоятельно найти страну, в которой нам помогут. Это работает так: пишешь своему знакомому, который связан с какой-нибудь более-менее известной правозащитной организацией, и объясняешь ему, свою ситуацию, что тебе нужно и что ты реально подыхаешь с голоду или ещё от чего-нибудь. Он идет разговаривать с этой организацией, а они принимают решение. С Финляндией нам помогла наша знакомая Оксана Челышева‌, которая тогда помогала именно нам, а не распятым мальчикам на Донбассе. Всё происходило очень долго — в нашем случае это заняло год, но она это сделала и я очень ей благодарна.

Однако УВКБ ООН были абсолютно не расположены нам помогать. Им не нравилось, что у нас были другие контакты и помощники. Они были очень возмущены и пытались саботировать процесс. Мы настолько их достали, что они хотели отправить нас в транзитный лагерь на Филиппины.

В транзитные лагеря попадают люди, у которых нет возможности задержаться там, где они сейчас, по причине военных действий и каких-то действительно опасных для жизни вещей. В нашем случае абсолютно не было причин соглашаться на транзитный лагерь.

Это страшные беженские лагеря с кучей всяких проблем, начиная от санитарных и заканчивая насилием. Я ужасно хотела поехать туда и посмотреть на это всё. Я люблю такие вещи. Но финны из посольства нас отговорили. Сказали, что это какое-то наебалово и необязательная процедура.

Я была, конечно, жутко расстроена, а потом там случился страшный ураган, цунами, в этом лагере погибли 250 человек. Его снесло полностью и там шли спасательные операции с участием ООНовских подразделений.

Скорее всего, мы бы сдохли в этом цунами и всё бы просто закончилось, хотя это был бы безусловно интересный опыт.

Когда мы рассказали Финской стороне о том, что местный офис УВКБ ООН саботирует наш выезд и хочет отправить нас в транзитный лагерь, посольство предложило общаться напрямую. Там нам выдали готовые беженские карточки и сказали, что нужно ждать свободного места в одном из муниципалитетов. Дождавшись, мы поехали в Финляндию. Поскольку за нами постоянно ездили какие-то люди, то человек из дипломатической службы посольства вез нас в аэропорт от дома на машине с дипломатическими номерами. Такую машину не могут досмотреть. Приехали в аэропорт, показали там свои документы, сказали, на какой мы рейс и что летим в качестве беженцев. Нас посадили на самолет, потому что у нас были документы, которые являются как бы одноразовой визой для въезда в страну.

Абсолютно без всякого предупреждения в аэропорт приехал сотрудник УВКБ ООН. Тот самый, про которого я была практически уверена, что он сотрудник СБУ. Он с нами не здоровался, просто наблюдал, как мы уезжаем. Финский дипломат сказал, что уйдет, когда мы сядем в самолет и экипаж закроет двери, и довел нас до трапа.

Мы летели в самолете, в котором было еще несколько людей в такой же ситуации — беженцев. Они, конечно, выглядели чудовищно: с какими-то физическими травмами, грязные. Я не знаю, как они вообще выжили в Киеве, потому что большинство жило в жутких условиях. Если сравнить с другими, нам повезло — мы жили хорошо.

В Финляндию мы приехали в октябре 2013. Для нас сделали супер-исключение из всех правил — нам заранее подыскали жилье и сразу поселили в маленьком городе Сало. Это была большая удача — он очень хорошо расположен, хотя делать здесь нечего.

Раньше я бывала в Европе — во Франции, Прибалтике и Германии, но не в Финляндии и не в Скандинавии. Я всегда приезжала по делам, меня никогда не привлекала Европа как место для жизни. Я совершенно не хочу никак умалять достоинства Европы и, в частности, Скандинавии, но человеку из Москвы здесь делать нечего.

Вообще, иммиграция в Европу — это страшный дауншифтинг для человека из Москвы.

При этом могло быть настолько хуже, что я даже думать об этом не хочу.

О помощи беженцам, сети поддержки и кавказских мигрантах в Европе

В 2014 году вместе с «Агорой»‌ я занялась проектом, помогающим политическим беженцам. Мы бодро начали, делали презентацию в Rafto Foundation‌ в Норвегии. Несколько лет мы консультировали людей и фактически построили в Европе целую сеть: кто-то, например, помогал искать АРВ-терапию‌ для людей с ВИЧ, кто-то решал проблемы людей, которым нужна гормонотерапия во время трансгендерного перехода.

Мы работали с конкретными кейсами, подсказывали, куда возможно уехать, куда ехать лучше, какая виза нужна, что человеку делать. Никто из беженцев на тот момент ничего не знал о конвенциях, о правилах подачи заявления, получения статуса, о процедуре, как себя вести, какие доказательства нужно приводить. В результате довольно много людей получили статус беженцев.

По мелочи мы все продолжаем этим заниматься, хотя собственно организация больше не существует. Довольно быстро стало понятно, что финансирование на продолжение работы найти невозможно — фактически мы просили у Европы денег на то, чтобы привезти в нее больше беженцев. А беженцы Европе не нужны.

Людям, которые принимают решение финансировать, вообще не понятно, зачем нужна такая организация. Они живут в мире, в котором у тебя есть один документ, с которым ты можешь пересечь любые границы и попасть практически в любые страны. С финским паспортом, например, можно въехать больше чем в 150 стран мира. Для них непонятно, что в России существует два документа (Имеется в виду внутренний и заграничный паспорта — прим. ред), и что есть еще множество людей, у которых загранпаспорта вообще нет, и это проблема.

В Скандинавских странах основной волной беженцев из России всегда были беженцы с Кавказа, в основном чеченцы. И в какой-то момент людям из России просто перестали верить.

Кавказ — это вообще особый регион. Когда ко мне оттуда обращались за помощью, я всегда отказывалась этим заниматься. Потому что я не эксперт и не знаю ситуации. Я очень боюсь сделать что-нибудь не то.

О бесполезности курсов для беженцев, праве на паспорт и родах в Финляндии

Недавно я сделала себе ПМЖ. Теперь я имею право на гражданство — надо только сдать экзамен по языку. С ним пока плохо: я могу читать, на элементарном уровне объясниться, но этого, конечно, недостаточно. Мне не хватило интеграционного курса. Единственное, что в нём действительно полезно — это язык. Но курс разбавлен всякой собачьей чушью, поскольку группы совершенно не дифференцированы по уровню образования. В группах вместе сидят люди, у которых есть и, возможно, не одно высшее образование, которые знают пять других языков, и люди, которые не умеют писать на своем языке и никогда не видели латиницу. Им рассказывают о трудовом законодательстве Финляндии, учат работать в ворде. На всем этом ты обязан присутствовать, за это тебе дают бабло. Ты не можешь сказать: «Ребят, я буду ходить только на язык». Тогда тебе не хватит денег на аренду квартиры. Это замкнутый круг.

Сразу после окончания курса в 2015 году у меня родился Степа и всё изменилось. Если у тебя есть ребенок, ты уже не можешь красить волосы в зеленый цвет и фотошопить картинки на Спасской башне, потому что тебе просто нассут на клавиатуру.

Феминизм — это развлечение для людей, у которых нет детей и работы.

Финское государство здорово помогает матерям. Когда рождается ребенок, тебе присылают гигантскую коробку с одеждой разных размеров, памперсами, всякими детскими ножницами, термометрами, всем необходимым. Тебе не нужно готовиться. Мне, как человеку, у которого оба ребенка родились здесь, концепция «сумки в роддом» непонятна. Тут с собой в роддом нужно брать лишь зубную щетку и бритву для пизды.

В России ты должен привезти абсолютно всё — чемодан прокладок, еду на две недели для ребенка, для себя, грелки, второй чемодан трусов, потому что тебе не дадут ничего, еще наорут и скажут: «Ебаться нравилось? Теперь терпи». Это насилие, потому что человек, который готовится к родам и, не дай бог, к первому ребенку, очень уязвим, совершенно неадекватен, невменяем, боится всего и, когда встречает такое отношение, невротизируется до предела. Просто не будет схваток, когда вот так.

Здесь всё это абсолютно нормально организовано. Никакого насилия. Я считаю, что у меня были неудачные первые роды по многим причинам, но это скорей потому что я была в состоянии, в котором я не могла объяснить, что мне надо и что мне не надо, а не потому что врачи хотели сделать что-то плохое.

В Финляндии есть пособие по уходу за ребенком. Оно дифференцировано и меняется по мере взросления ребенка, увеличивается, если это не первый ребёнок. В контексте здешних цен, конечно, это не деньги, но вы с детьми однозначно не окажетесь на улице и не будете голодать. Кроме того, мне дают материнское пособие и частично компенсируют оплату детского сада. Вся эта система, на самом деле, работает неидеально, но это всё предусмотрено.

О семейной истории как истории страны, и планах на будущее

В какой-то момент я поняла, что для меня всё кончено. Европа — очень провинциальная местность. Людям с моим бэкграундом здесь нечего делать, только если ломиться в Европарламент, заниматься активизмом и выводить его на уровень серьезный какого-то влияния. Такое занятие политикой мне не интересно. Я пробовала заняться общественной деятельностью, но не сложилось — темы, которые интересуют меня, не интересуют Европу, тут им активно противодействуют.

Для того, чтобы заниматься искусством прикладным, иллюстрацией, здесь слишком крошечный рынок и гигантская конкуренция. Работать вечно с удаленкой невыгодно, потому что жить на московское бабло здесь невозможно — это два блока сигарет. О самореализации и так далее можно просто забыть — ты ничего не сделаешь совершенно. Если ты какой-то гуманитарий вонючий, тебе ничего не светит, ты можешь только переквалифицироваться, перестать быть собой, аннулировать свои интересы, взгляды и встроиться во что-то новое.

Я слишком стара для этой хуйни.

Теперь из-за Петера я буду переезжать в Данию, но мне надо сохранить жилье в Финляндии. Степа будет учиться здесь и иногда приезжать ко мне. Всё это нужно постепенно организовывать. Младший ребенок поедет со мной, будет учиться в Дании, говорить в основном по-датски, а со мной и братом — по-русски. Не уверена, что они будут считать себя россиянами. Может это и неплохо. Самое ужасное, что может произойти, — если дети не будут знать историю своей семьи, поскольку любая российская семейная история — это на самом деле история России. И я буду им об этом рассказывать.

Расшифровка: Мария Емельяненко
Продюсирование, фотографии: Юлия Лисняк