Философия терроризма. Космическая война, архаические ритуалы, модернистское шоу и психология смертников

Теракты в московском и петербургском метро, подрывы военкора Татарского и журналистки Дугиной, расстрел Брейвиком молодежного лагеря и массовое убийство в новозеландской мечети — современный террор является не только порождением информационной эпохи, но и ее бенефициаром. Как понять терроризм изнутри, объясняет философ Иван Пятаков в эссе о парадоксальном соединении архаичных ритуалов и технического прогресса в актах радикального насилия: что служит фундаментом для террористической «космической войны» и чем руководствуются сами смертники? из-за чего теракт раскалывает сообщество пострадавших, а не, наоборот, сплачивает перед лицом угрозы? почему террористическое насилие театрально и предельно жестоко? и что объединяет терроризм с новым капитализмом?

1 сентября 2004 года я пошел в первый класс. Вокруг воздушные шарики, пестрые цветы, я в черных брюках с выглаженными стрелочками, с черной бабочкой на резинке и с пышным букетом в шуршащей блестящей пленке. На улице жара, шелестят листья: на парадном крыльце обычной «советской» школы выступает директриса с высокопарной поздравительной речью. Родители тревожно перешептываются за спинами новоиспеченных первоклашек. Речь директрисы прерывается срочным сообщением: к микрофону выходит завуч и бесстрастным голосом объявляет о случившейся трагедии.

Тогда я, как и весь мир, узнал название небольшого осетинского города Беслан. Следующие два дня родители не отрываясь смотрели репортажи по телевизору о мучительных переговорах с террористами, а потом о штурме школы. Я, маленький, ходил перед светящимся экраном, и кадры бойцов спецподразделений с автоматами, военной техники и испуганных людей отпечатались в моей памяти, кажется, навсегда. Я сразу понял, что такое терроризм. Ужас, бессилие, паника.

В России в двухтысячные годы было много поводов осознать, что такое терроризм.

Чеченские сепаратисты, взяв на вооружение методы борьбы исламских фундаменталистов, сделали терроризм привычным информационным фоном. Подрыв бомбы в Каспийске во время праздничного шествия на День Победы в 2002 году, захват заложников в Театральном центре на Дубровке в том же 2002-м, взрыв в поезде Кисловодск — Минеральные Воды в 2003-м, взрывы в Москве на станциях метро «Лубянка» и «Парк культуры» в 2010 году. Этот кровавый список можно продолжать, к сожалению, очень и очень долго. Сегодня, с началом СВО, этот, казалось бы, ушедший в прошлое ужас терроризма красноречиво напоминает о себе на улицах российских городов. Убийство Дарьи Дугиной в августе 2022 года, теракт в Санкт-Петербурге, в результате которого погиб военкор и писатель Владлен Татарский, и, наконец, подрыв машины писателя Захара Прилепина, унесший жизнь его однополченца.

Феномен терроризма всегда вызывал у меня амбивалентные чувства: с одной стороны, мурашки по коже, ужас и трепет, с другой — безграничный интерес, желание разобраться, почему люди собирают бомбы и бросают их в других людей, стреляют на поражение в толпу. Или даже идут на мученическую смерть, по сути ритуальное самопожертвование, подрывая себя в каком-нибудь общественном месте и унося с собой жизни ни в чем не повинных людей. Это не укладывается в голове, противоречит здравому смыслу и даже банально инстинкту самосохранения. Почему же для них, террористов, идея важнее собственной жизни, а жизни обычных людей не значат ничего? Попытаемся разобраться вместе, обратившись к истории, антропологии и социальной философии.

Что такое терроризм?

Пожалуй, никто из академических исследователей не сформулировал, что такое терроризм (или террор?) точнее, чем настоящий практик — леворадикальный террорист Ильич Рамирес Санчес, он же Карлос Шакал.‌ Сам Ильич, уже почти 30 лет отбывающий три пожизненных срока во французской тюрьме, давно стал героем популярной культуры: жизненный путь легендарного террориста лег в основу множества художественных книг и фильмов. Пожалуй, самый известный фильм — «Карлос», выпущенный в 2010 году известным французским режиссером Оливье Оссайасом, — собрал целый букет премий на мировых фестивалях, в том числе премию Европейской киноакадемии.

Так вот, Карлос Шакал говорил так: «Террор — это война. Террор — это военная стратегия и средство борьбы, призванное победить объект при помощи страха». Его могут применять самые разные силы: от чеченских ваххабитов до ирландских протестантов, от японских сектантов из группы «Аум Синрике» до революционеров-интеллектуалов из западногерманской Фракции Красной Армии. Если это один из методов борьбы, значит, у террористов должны быть в арсенале и другие инструменты. Должна быть стратегия и тактика. И, наконец, образ победы, конкретная конечная цель.

Однако Ильич Рамирес Санчес говорил именно о терроре как о методе ведения войны, а не о самом терроризме. В чем же разница? Террор — это ужас, именно так с латинского переводится слово terror. А ужас можно легко использовать в политических целях. Террор, например, — это русские народовольцы и бомбисты из боевой организации эсеров в конце XIX — начале XX века, совершавшие акты индивидуального террора: убийства царя Александра II, видных государственных чиновников вплоть до премьер-министра Петра Столыпина. Террор — это красное и белое насилие времен Гражданской войны, и сикхские сепаратисты, убивающие индийских чиновников, и французские анархисты XIX века. И много-много кто еще. Цель террора — запугать, подавить и в конце концов подчинить. Террор — политический инструмент достижения политических целей. Он локализован и базируется, как правило, на конкретных национальных или классовых противоречиях внутри определенной политической системы.

В отличие от террора, который в том или ином виде существовал всегда на протяжении человеческой истории, терроризм появился совсем недавно. Это феномен глобального информационного мира.

После Второй мировой войны происходит стремительная глобализация: транснациональные корпорации расползаются по всему земному шару, а телевидение в странах «первого мира» приходит в каждый дом. В то же время полным ходом между СССР и США идет Холодная война: ядерное оружие удерживает страны от прямого столкновения, поэтому то тут то там возникают локальные очаги интенсивного военного противостояния — это и Корея, и Вьетнам, и Афганистан, и Ливан, и Израиль, противостоящий коалиции арабских государств. Именно эти точки максимального напряжения становятся фундаментом для институционализации «партизанского» насилия.

Наиболее значительные социальные и политические катаклизмы происходят в исламских странах, поэтому неудивительно, что в 1970–1980-е годы именно здесь появляются первые боевые группы и партии, которые впоследствии вырастут в глобальные террористические организации: это «Хезболла» в Ливане, «Аль-Каида» и «Талибан» в Афганистане, «ХАМАС» в Палестине. На фоне институционализации партизанских ячеек происходит и оформление идей радикального ислама в полноценную политическую идеологию. Сегодня мы называем ее исламизмом‌, который уходит своими корнями к идеологам движения «Братья мусульмане», основанного еще в 1928 году в Египте, — Сеиду Кутбу и Мухаммаду Абд-аль-Салам Фараджу.

​Глобальный мир встает перед глобальными проблемами, и одной из важнейших становится терроризм. Современный терроризм, в отличие от террора прошедших столетий, становится глубоко институционализированным явлением со своей идеологией, системой организации подпольных ячеек, методов осуществления терактов и, что самое важное, охватывающим весь мир. Используя современные средства репрезентации — сначала телевидение, а теперь соцсети, видеохостинги и мессенджеры, — террористы выходят за рамки локального политического противостояния: теперь о них знает весь мир, для которого они — глобальная проблема.

Это различие террора и терроризма важно иметь в виду, однако оно не является строго необходимым. Разумеется, теракты, которые происходят сегодня в разных точках мира и в том числе в России, — это проявления террора. Разумеется, убийства Дарьи Дугиной, Владлена Татарского и покушение на Захара Прилепина — это акты террора, потому что имеют ясные политические цели. Однако если мы говорим о самом феномене современного терроризма, то надо понимать, что он является продуктом исключительно информационной эпохи.

Терроризм и война

Предлагаю вернуться к словам Карлоса Шакала: «Террор — это война». Но почему? На первый взгляд кажется, что это вещи совершенно разного порядка: война — это масштабный процесс, напрямую затрагивающий тысячи и даже миллионы людей: фронтальные сражения, танки, пехота, артиллерийские залпы, теперь вот беспилотники. Мы это наблюдаем последние полтора года в репортажах военкоров. Терроризм же локален и темпорально ограничен, теракт — это конкретное событие: взрывы домов на Каширском шоссе в Москве в 1999 году или расстрел зрителей на концерте в парижском клубе «Батаклан» в 2015-м. Однако только на первый взгляд между терроризмом и войной непреодолимая пропасть.

Если мы обратимся к феномену глобального терроризма, о котором уже сказали выше, то зачастую его оправданием служит именно война. Но война необычная, скрытая от глаз непосвященных. Это война между добром и злом, война как всеобъемлющий нарратив, то есть война метафизическая, которая фундаментально произрастает из мифологического сознания.

Мифологическое сознание, по словам русского философа Алексея Лосева, заключается в «наипростейшей биологически интуитивной непосредственности соприкосновения сознания и вещей». Это значит лишь то, что мифологическое сознание не нуждается ни в каком оправдании — оно самоценно, герметично. Если идеология описывает вещи, предлагает объяснительные стратегии и, как итог, формирует идеологическое сознание, то миф не разделяет жизнь и сознание, слова и действия. Миф ничего не описывает, не объясняет, а заключает всю полноту жизни в себе самом.

Мифологическому сознанию может противостоять только иное мифологическое сознание. Изнутри миф становится идеальным фундаментом для самоидентификации: в мире миллиарды людей, но все они принадлежат либо лагерю правды, справедливости — в итоге — добра. Либо они служат Сатане, сеют ложь и несправедливость — это зло. Дескать, выбирай, на чьей ты стороне, принцип идентификации очень простой: свой или чужой.

За примерами далеко ходить не нужно, именно так оправдывают насилие исламские фундаменталисты из ИГИЛ: неверные — люди европейских ценностей, жители стран «первого мира» — несут зло и сатанизм.

Исламисты же (воины Аллаха), устраивая теракт, ведут священную войну (газават) против неверных. Но эта же схема работает не только для исламизма. Существует радикальный антиглобализм, который наследует нацистскому дискурсу и расовой теории и ведет войну за будущее белой расы.

Например, Андреас Брейвик, убивший 77 человек в молодежном лагере в столице Норвегии Осло, так оправдывает свои действия в огромном манифесте «Декларация независимости Европы 2083 года», который он разослан 1500 людям накануне теракта:

В этой войне Брейвик не одинок. Из наиболее шокирующих примеров последних лет можно вспомнить Брентона Харрисона Тарранта, который в 2019 году с оружием в руках зашел во время молиты в мечеть новозеландского Крайстчерча и открыл огонь из автомата по людям, снимая расстрел на камеру GoPro от первого лица. В результате погиб 51 человек, 40 ранены. Свои действия Таррант мотивировал примерно так же, как Брейвик: священная война за чистоту белой расы против засилья мусульман.

Американский исследователь терроризма Марк Юргенсмейер определяет такую войну как войну «космическую»: «Космическое противостояние воспринимается как происходящее в „мире сем“, а не в мифическое „время оно“; верующие отождествляются с этим противостоянием на личном уровне; конфликт находится в критической фазе, когда всё решают действия конкретных людей».

Неудивительно, что зачастую легитимизацию для «космической войны» террористы находят в религиозных текстах.

Юргенсмейер обращает внимание на то, что у человека «возникает нужда в религии с ее грандиозными сценариями космической войны: в минуты бессилия, когда единственная сила, к которой могут еще воззвать люди, — это сила мифа».

Именно так идеи радикального ислама [или, например, антиглобализма] становятся почвой для создания политической идеологии. Внешне (для нас) исламизм — это действительно идеология. Однако если смотреть изнутри, то для члена террористического сообщества исламизм — это точка сборки единого мифологического сознания: миф объединяет, привлекает новых членов и, наконец предписывает понятные и несомненные стратегии жизни и деятельности. В данном случае такой стратегией является императив участия в священной войне против неверных.

Археомодерн

Уже ясно, что терроризм — сложное и парадоксальное явление, которое постоянно ускользает от какой-то однозначной концептуализации. Можно рассматривать терроризм в разрезе «космической» войны, тогда акты насилия формулируются в терминах «диверсия», «вылазка в тыл врага» и тому подобное, а сами исполнители могут легко стать национальными героями или феноменами массовой культуры — как это произошло с Унабомбером, членами RAF или Карлосом Шакалом. Терроризм также может стать инструментом репрессивного дискурса, необходимого для осуществления контроля и принуждения — формой биополитической власти. Однако чтобы понять терроризм изнутри, необходимо удерживать все эти противоречия вместе.

Для того чтобы отыскать узловые точки в понимании феномена современного терроризма, предлагаю обратиться к понятию археомодерна, которое сформулировал одиозный русский философ Александр Дугин в одноименной книжке 2011 года. Изъясняясь метафорически, Дугин пишет: «Археомодерн — это такое состояние, когда архаика и модерн берут друг друга в плен. При этом никто не повелевает, каждый пытает другого». Конечно, Дугин как философ-традиционалист нуждается в таком концепте, как археомодерн, чтобы провести различие между общемировой парадигмой постмодернизма и особой русской современной парадигмой. Тем не менее мы можем у Дугина этот концепт позаимствовать — если не сказать украсть — и использовать для рассмотрения феномена терроризма.

Археомодерн предполагает парадоксальное сочленение модернистской рационалистической модели, нацеленной на расколдовывание и функционализацию мира, и модель архаики — иррационализм, стихийность, укорененная в базовых структурах человеческого общежития.

Археомодерн — это вольная компиляция достижений европейского просвещенного сознания и архаичных мифологических структур.

Ровно так и обстоят дела с терроризмом: оформившись как глобальное явление благодаря техническим достижениям информационной эпохи, терроризм постоянно мимикрирует, а иногда и полностью воспроизводит архаичные ритуалы и структуры. Поэтому я уверен, что такая оптика — удержания вместе модерна и архаики, оптика археомодерна — позволит нам глубже понять те глубинные противоречия, которые стоят за феноменом современного терроризма.

Архаика

Стоит начать именно с архаики. В глазах обывателей терроризм предстает как «средневековая жестокость», как кровавое напоминание о давних временах, когда о гуманизме и естественных правах человека даже не слышали. И во многом это оправдано: окровавленные тела, дымящиеся машины и разбитые стекла посреди мирного ухоженного города приводят в ужас и оцепенение.

В 2017 году террорист-смертник Акбаржон Джалилов совершил самоподрыв в вагоне метро на станциях «Сенная площадь» и «Технологический институт» в Санкт-Петербурге. В самом центре развитого европейского мегаполиса, где люди спешат на работу и попивают кофе в уютных кофейнях, случайные прохожие становятся невольными наблюдателями того, как из задымленных выходов со станций метро спасатели вытаскивают окровавленные тела обычных мирных людей.

В этой картине нужно обратить внимание на две важные детали: с одной стороны, взгляд обывателя, перед которым разворачивается картина первобытной жестокости. Эта жестокость радикально не совпадает с будничным порядком повседневности. С другой стороны, важен сам феномен террориста-смертника — человека, который решил убить других ценой своей собственной жизни.
Терроризм смертников, хоть и обнаруживает свои корни в механизме жертвоприношения в архаичных обществах, все-таки явление новое.

Отечественный исследователь терроризма Сергей Чудинов указывает‌, что феномен смертников — ровесник глобального терроризма, и это не случайно. Терроризм смертников появляется в 1980-е годы во время гражданской войны в Ливане, когда члены исламистских шиитских группировок «Хезболла» и «Амаль» стремились посеять панику среди американских и французских военных, направленных в Ливан с международной миссией. С тех пор практика вербовки в смертники распространилась далеко за пределы Ливана: это и Израиль, и Афганистан, и Россия, и Европа.

Как такое возможно, чтобы человек намеренно шел на смерть, унося с собой чужие жизни? И на этот вопрос есть парадоксальный ответ: феномен смертника необходим не столько для того, чтобы посеять ужас среди мирных жителей, сколько для того, чтобы сплотить самих террористов.

Сам теракт можно совершить и без мученической смерти: подложить бомбу, взорвать гранату, расстрелять людей из автомата, как это делали те же Брейвик и Теннант. Значимость террориста-смертника совсем в другом — он становится тем необходимым символом, который собирает вокруг себя единомышленников и сторонников, он символически учреждает сообщество террористов как единое целое.

Французский антрополог Рене Жирар, изучая первобытные сообщества, приходит к выводу, что именно жертвоприношение создает сообщество, где каждый индивид после совершившегося акта ощущает себя сопричастным коллективу. Такой феномен Жирар называет «учредительным насилием». Жертвенное насилие в прямом смысле учреждает сообщество в качестве единого социального тела. Жирар пишет, что все архаичные божества были некогда реальными людьми, жертвами учредительного насилия. Спасение сообщества от раскола, создание объединяющего символа путем принятия на себя ответственности за всё сообщество возводит эту жертву на пьедестал святости:

Именно создать сообщество, единое социальное тело террористической группы призвана жертва в лице террориста-смертника. Как уже было сказано, фундаментальным теоретическим основанием для террористов часто служит представление о космической войне. Поэтому террорист, пошедший на мученическую смерть в этой космической войне, часто приравнивается к ангелу, который первым будет спасен, например, Аллахом на страшном суде.

В этой точке потребность террористического сообщества в учредительной жертве переплетается с личными амбициями самого смертника, наделенного мифологическим сознанием, укорененного в парадигме космической войны и стремящегося всеми силами быть полезным своему сообществу.

Необходимо обратить внимание на то, кто же становится смертником, кто чаще всего отдает свою жизнь в этой космической войне. Как правило, это молодые люди и совсем юные девушки. Например, в Газе на многих жилых домах висят портреты шахидов, пошедших на добровольную смерть во имя Аллаха, — в большинстве своем это люди, не достигшие и 20 лет. Даже если мы обратимся к последним громким событиям, то обнаружим, что исполнителем теракта, в результате которого погиб Владлен Татарский, оказалась Дарья Трепова — девушка 26 лет.

Почему так? Специально для обозначения такой сакральной жертвы Рене Жирар вводит понятие «козел отпущения». Им, как правило, становился один из членов сообщества, обладающий инаковостью, отличительной чертой: будь то особенности поведения или физическое несовершенство. Например, зачастую жертвами в архаичных обществах становились калеки, блаженные, близнецы. Однако важно и то, чтобы «козел отпущения» не только обладал инаковостью, но и был похож на членов коллектива, на которого можно проецировать агрессию. Разумеется, потенциальная жертва ни в чем не виновна. «Козел отпущения» лишь выполняет объединяющую функцию, поэтому «коллектив пытается обратить на жертву сравнительно безразличную, на жертву „удобоприносимую“ то насилие, которое грозит поразить его собственных членов, тех, кого оно хочет любой ценой защитить». 

Кажется очевидным, что молодые парни и в особенности юные девушки идеально подходят на роль «козла отпущения». С одной стороны, они плоть от плоти своего сообщества: они воспитаны на представлениях о космической войне, им априори понятны ценностные категории и жизненные стратегии. С другой стороны, у них еще нет никаких важных социальных атрибутов, которые бы делали их полноправными членами сообщества: своих семей и детей, серьезной работы, важных социальных связей. Они находятся в маргинальном, пограничном положении. А если учесть, что вербовщики обещают им прямой билет в рай, то совершенно неудивительно, почему именно молодые по преимуществу люди становятся террористами-смертниками. 

Разумеется, среди смертников есть и взрослые, состоявшиеся люди, которые в силу своей инаковости тоже могут стать «удобоприносимой» жертвой. Например, 30-летняя Наида Асиялова, устроившая самоподрыв в волгоградском автобусе в 2013 году, была тяжело больна. А 33-летний Мухаммед Атта, пилотировавший один из захваченных самолетов 11 сентября 2001 года, был крайне замкнутым и депрессивным человеком. Он не смог отыскать себе места в европейском обществе и выстроить стратегии коммуникации с другими людьми. Подобная социальная «неполноценность» и, как следствие, маргинальность зачастую компенсируется стремлением пожертвовать всем, чтобы обрести «своих» людей, среди которых ты будешь оценен по достоинству.

Если для сообщества террористов смертники становятся «учредительной жертвой», «склеивают» всех его членов в единый кулак, то в сообществе пострадавших от теракта происходит ровно обратное: раскалывание социального тела. 

Теракт посреди современного благополучного города вызывает панику: люди разбегаются во все стороны, пытаются спастись, руководствуясь лишь инстинктом самосохранения. В книге «Чистота и опасность» известный американский антрополог Мэри Дуглас, рассматривая ритуальные практики архаичных народов, утверждает, что «осквернение не может быть изолированным событием. Оно не может произойти иначе, чем по отношению к систематическому упорядочиванию идей». 

Террористический акт в центре мирного благоустроенного города — это акт осквернения. Не только устойчивый социальный порядок, предсказуемые стратегии повседневности, но и космический порядок — система представлений об общих для сообщества ценностях — подвергается воздействию стихийного и хаотического заражения. Структуры порядка рассыпаются под давлением внеструктурного беспорядка. Паника и неразбериха — это как раз следствие раскола структур порядка.

Модерн

Как мы видим, феномен терроризма и на уровне исполнителей-смертников, и на уровне сообщества пострадавших укоренен в первобытных социальных механизмах, которые всякий раз воспроизводятся на протяжении человеческой истории в кризисные моменты (от кровной мести в среде итальянской мафии до линчевания многолетнего лидера Ливии Муаммара Каддафи). Но один только анализ мифологического сознания не способен создать исчерпывающей картины. Помимо того что теракт наследует механизму осквернения, а смертник — сакральной жертве, феномен современного терроризма является продуктом современного общества, то есть общества информационного. Не только продуктом, но и, пожалуй, главным бенефициаром.

Мы уже давно живем в мире, который Маршалл Маклюэн проницательно назвал «глобальной деревней»: сегодня информация распространяется быстрее, чем скабрезные слухи на деревенских лавочках. Это стало возможным благодаря развитию науки и техники — важнейших достижений просвещенного европейского сознания. 

Базовый принцип модернизации — ускорение развития: как можно быстрее производить, как можно быстрее продавать, как можно быстрее распространять информацию. Именно скорость распространения информации благодаря интернету и расширение сферы нематериального труда (создания образов и смыслов, инфопроизводство) побудили итальянского философа Бифо Берарди к концептуализации семиокапитализма — «современного способа производства, при котором капитализм базируется на основе постоянного производства информационных потоков». 

Здесь важно отметить два следствия. В первую очередь бесконечные потоки информации создают то, что философ Бодрийяр называет гиперреальностью: уже не понятно, что реально произошло, а что выдумано, сфальсифицировано. Важно лишь то, насколько масштабно это событие было репрезентировано в СМИ, телеграм-каналах, на ютубе. 

С появлением нейросетей по типу MidJourney реальность становится и вовсе не нужна для создания информационных потоков. Можно просто создать картинку несуществующего события, например взрыва неподалеку от Пентагона, — и буквально тут же об этом несуществующем событии напишут блогеры и СМИ по всему миру. 

«Пустыня реальности», говоря словами Бодрийяра, открывает возможности для самых наглых и дерзких людей сконструировать такое событие, которое мгновенно прикует к себе внимание всего мира. Именно на это и рассчитывают террористы, когда учиняют насилие посреди мирных ухоженных городов. У терроризма нет цели победить, есть цель обратить на себя внимание, подчинить себе хотя бы на время бесчисленные информационные потоки. 

Французский философ русского происхождения Александр Кожев, отталкиваясь от гегелевской диалектики раба и господина, говорит о фундаментальном желании человека — о желании желания. То есть желание желания другого человека, или же просто — желание признания. Поскольку человек рождается в истории, в определенных социально-экономических и духовных обстоятельствах, он уже либо раб, либо господин. И утвердить себя в качестве человека — это значит добиться признания другого, который бы удостоверил тебя в этой истине. 

Подобная диалектика хорошо объясняет действия террористов. Утверждая себя в качестве миноритарной группы — по сути в качестве раба, — террористы противопоставляют себя американскому глобализму, господину, в глазах которого необходимо добиться признания. А как добиться этого признания? Подчинить себе информационные потоки. Заставить всех говорить о себе.

Именно поэтому они выбирают самые символические места «в тылу» врага. Теракт на рынке в городе из страны «третьего мира» не вызовет такого информационного возбуждения, как взрыв в центре крупного европейского или американского мегаполиса. На место взрыва тут же съезжаются репортеры и корреспонденты. Картины разрушенных башен-близнецов в Нью-Йорке надолго закрепились в массовом сознании как символ могущества подпольных ячеек исламистов, их влияния, их силы. 

Цель терроризма — оказаться в центре дискурса, выбить себе побольше символического капитала. 

А шум и известность можно конвертировать в новых сторонников, которые встанут в ряды бойцов на полях космической войны. Победить они не могут, ведь в случае космической войны победа означает уничтожение противоречий, полная аннигиляция врага. То есть буквально метафизический рай — утопический горизонт, который не достижим, но служит в качестве идеологического механизма для продолжения борьбы и рекрутирования новых «воинов». 

И второе важное следствие из утверждения модели семиокапитализма — это методы осуществления самих террористических атак. Чтобы попасть на передовицы всех мировых газет и в заголовки новостных передач, теракт должен быть максимально ярким зрелищем, своего рода спектаклем. Во-первых, как мы уже сказали, место исполнения должно нести важный символический посыл: Всемирный торговый центр в Нью-Йорке — это цитадель американского империализма. Или станции метро в центре Москвы — «идеальные декорации» для кровавого представления. 

О том, что современный терроризм принципиально демонстративен и в этом смысле подобен театру, говорят многие исследователи. Например, все тот же Марк Юргенсмейер пишет: 

Подобное театрализованное насилие несет в себе отчетливые черты перформативного акта. Важнейшей его составляющей, согласно автору теории перформативности Дж. Остину, является то, что его нельзя оценивать, исходя из бинарной оппозиции истины и лжи. Перформативный акт может быть только успешным или неуспешным, действенным или не действенным. При этом его нужно понимать, исходя исключительно из того социального контекста, в котором он воспроизводится.

Что это значит применительно к терроризму? Как мы уже сказали, террористы стремятся учинить насилие в подходящих «декорациях» — то есть в символически нагруженных местах. Однако и сам террористический акт должен иметь отчетливые черты спектакля, это насилие обязательно должно быть преувеличенным, гипертрофированным.

Маньяк — не террорист именно потому, что он испытывает перверсивное наслаждение от самого насилия, от истязания и убийства жертв: он прячется, пытается скрыться, утаивает свои преступления — видимость ему не к чему. 

И здесь можно вспомнить стрелка из новозеландского Крайстчерча, который не просто расстрелял из автомата людей в мечети, но и снимал все это на камеру. Снафф-видео — лучший спектакль, наиболее эффективный перформативный акт, который поражает воображение: приводит в трепет, но оставляет безопасную дистанцию репрезентации. 

У террористов нет цели убить как можно больше людей, им необходима видимость смертельной агонии — яркая картинка апокалипсиса, окровавленных тел и вселенской паники на телеэкранах. 

Именно поэтому террористическое насилие театрально и предельно жестоко. Только так перформативный акт окажется наиболее эффективным и успешным. 

Терроризм находится все в той же логике семиокапитализма. Провокационная реклама приковывает к себе внимание: товар чаще покупают, у блогера становится больше подписчиков, а значит, рекламу можно продавать дороже. Террористы ровно так же пытаются подчинить себе информационные потоки — правда, наиболее провокационным и радикальным путем. И им, несомненно, это удается. Но зачем? 

В космической войне они победить не могут: в их борьбе, как у самурая, есть только путь, но нет цели. И это путь воспроизведения себя в маскирующихся под священные ритуалы террористических актах, которые с некоторой периодичностью оккупируют информационные потоки.

Таким образом, гипертрофированное театральное насилие становится ключевым инструментом в руках террористов, потому что это единственный шанс оказаться в центре внимания. И вместе с тем спектакулярность терроризма делает его важнейшим элементом в логике семиокапитализма. Терроризм играет на руку своему мнимому врагу — глобализму: реальность и информационное пространство расходятся все дальше друг от друга, их масштабы не совпадают.‌ А значит, видимость — информационные потоки, которыми можно как угодно манипулировать, — подавляет реальность, делает ее вторичной или же вовсе несущественной.

Терроризм как гипербола

Феномен терроризма парадоксальным образом несет в себе глубоко архаические черты, которые укоренены в мифологическом сознании, и одновременно находится в авангарде современного способа производства, а именно производства информационных потоков. В этом и заключена его особенность как явления архео-модернистского: архаика пытает модернистское сознание кровавыми картинками, напоминающими об инквизиции или первобытных жертвенных плясках, в сюжетах новостных программ. А модерность извращает архаические структуры до неузнаваемости, сочленяя политическую идеологию и мифологическое сознание. 

Я начал с того, что испытываю амбивалентные чувства при мысли о терроризме: страх и увлеченный интерес. Как показывает это небольшое «исследование», терроризм как феномен в самом себе глубоко противоречив. Бодрийяр описывал постмодерн как состояние «после оргии»: все революции прошли, страстные оргии освобождения закончились, все виды людей и насекомых уже эмансипированы, больше никаких великих идей не предвидится. Остается только скользить по плоскости означающих, цитировать, имитировать и насмехаться — остается только цинизм. 

Но оказалось, что «после оргии» циничным может быть не только юмор и искусство. Но и насилие. А циничное насилие куда более жестоко, нежели «благородное» насилие эпохи героев Гомера или даже войны за свободу народов против нацизма. 

​Циничное насилие — это теракты в центре Москвы, организованные в суперсекретном мессенджере, это проповедь о райских садах для шахидов, мучеников во имя Аллаха, через ролики в интернете, сделанные по канонам голливудских боевиков. Циничное насилие — это и есть терроризм. 

Тем не менее парадоксальные переплетения архаики и модерности можно обнаружить не только в феномене современного терроризма, но и в коварных противоречиях семиокапитализма, эксплуатирующего примитивные инстинкты для максимализации прибыли. И в мифологическом сознании эпохи айфонов, тесла и нейросетей — в мифе о постгуманизме. И в постфордистской эксплуатации нематериального труда с его мифологизацией фигуры свободного художника — тем самым развязывая руки платформенному капиталу беспощадно эксплуатировать работника, не предоставляя ему взамен никаких социальных гарантий. И даже в пресловутой культуре отмены, восходящей к принципу социальной гигиены и остракизма у первобытных народов. 

Цинично можно не только шутить, цинично можно эксплуатировать, подавлять, контролировать, исключать. И, наконец, убивать. Терроризм — это лишь гипербола, которую мы используем при описании архео-модернистского общества последних десятилетий.